Рюдзин

Кровь. Огонь. Запах жженной плоти. Сакура — та самая, любимая в саду — чернеет, ствол с прожилками пламени. Крики. Вой. Протяжный, скорбный, контрастно разгоряченной коже леденящий душу. В венах вместо крови царапают осколки. И крики сплошь знакомые — родных, учителей и слуг. Задыхаются все в огненной клетке, и в окнах между черных перегородок раскаленным отпечатываются обугленные ладони. Не спастись, не выбраться, но животным страхом бьет об обгорающие стены. Родной когда-то фамильный замок оказался ловушкой. Он давно перестал пытаться. Лишь забивается в дальний угол, в тот самый, до которого удушающий дым и всепоглощающее пламя дойдут в последний момент, и смотрит на сгорающий труп, обнимая собственный колени. Качается, как умалишенный, и ухмылка голого черепа уже не кажется такой страшной. Нет, привычной скорее, почти родной — родной ведь, не так ли? Скоро закончится. Все скоро закончится. Сквозь вой, сквозь крики, сквозь грохот пламени и обрушающейся крыши. Сквозь агонию и запах жженной плоти и кости. Когда волосы начинают тлеть первыми, горят кончики ушей, от жара лопаются ногти на руках и ногах, и густая нереальная кровь запекается неаппетитной коркой сразу. Он знает все это наизусть — переживает раз за разом игры воспаленной виной фантазии — замок никогда не горел. И Ханзо уже не просыпается резко — спокойно, с чугунной головой и пересохшей глоткой. Смирившись. Это неправда. Но от этого не легче. Кошмары меньшее, что он заслужил.