Метроном

- Мать погибла при артобстреле ещё в ноябре. Она была в добровольной дружине, которая обходила квартиры и проверяла выживших. Сирот в детские дома отводила, – Юра опустил голову, лицо занавесили светлые слипшиеся пряди, а руки снова сжались в кулаки. – Кто б знал, что нас потом так же придут проверять. Дед тогда выменял свой рабочий паёк двухдневный на гроб и всё причитающееся. Его чуть не загнобила за это соседка. Говорила: «Ради мертвых живых губишь, о внуках подумай.» А он всё равно. Я считаю – правильно. - Правильно, – согласился Отабек. – У тебя брат или сестра? - Брат младший, – ответил Юра, – шесть лет исполнилось в декабре. - Он?.. – Отабек посмотрел вопросительно. - Не знаю, – Юра вскинулся. – Сколько я помню, был живой. Дед умер в январе. Пока он был жив, мы ещё так-сяк. У него норма хлеба, как у рабочего на заводе, почти в два раза больше была, он всё почти отдавал нам. Один раз даже принёс масло сливочное, поделил пополам, мне и брату прямо в рот затолкал, пока никто не видел. Откуда достал – не знаю до сих пор. Часы свои продал, наверное, они дорогие у него были, наградные. Их при нём не было, когда хоронили. А может, из рабочих украл кто. - Его тоже?.. Ну, похоронили? – уточнил Отабек. - Тогда уже поодиночке не хоронили, – хмыкнул Юра. – Слишком много умирало. - Семь тысяч в день, – вырвалось у Отабека. - Ты всё знаешь у нас, да? Зачем я тогда тут распинаюсь? – окрысился Юра. - Нет, продолжай, – Отабек поднял руки в защитном жесте. – Я просто читал… - Читал он, – фыркнул Юра. – В братских могилах хоронили, на Пискарёвском. И дед там. Под плитой "Январь сорок второго". Юра замолчал. И Отабек тоже молчал, не зная, что дальше делать. - После смерти деда совсем тяжко стало, – продолжил Юра. – Наши два пайка – и всё. Соседка по квартире, тётя Клава, из крахмала и клейстера студень готовила, помню, очень его хотелось. Но у неё своих ртов было... Пока не померли все. И мы остались в этой квартире одни. - Страшно было? – спросил Отабек. - В квартире-то оно не страшно, – Юра опустил голову. – Уходить страшно было и его оставлять, – совсем тихо добавил он. – Вернусь – живой он будет или нет? И слухи разные ходили, что у людей от голода рассудок отказывал. А он маленький, разве смог бы защититься, если... – сказал он на грани слышимости и проглотил остаток фразы. Отабек поёжился: подсознание учтиво подкинуло образы его собственных брата и сестрёнки. – Я его на амбарный замок в этой вот комнате запирал одного. В ней одной окна от бомбёжек не выпали, и теплее было хоть немного. Он плакал, что ему страшно, а я запирал, чтоб не украл никто, и уходил. Уходил, а потом по накатанной – почту разнести, потом за водой на Неву. С ведром и санками вон этими, – Юра кивнул на пылившиеся в углу санки. – Универсальное средство передвижения. Трамваи уже не ходили – так и застыли на улицах, стояли все в снегу. Вот на санках всё и таскали. - Тяжело? – спросил Отабек. - Тяжело, – подтвердил Юра. – Когда голодный, мышцы совсем ни к черту. Я так долго протянул, только потому что спортсмен, наверное. Кто послабее – на улице прямо умирали. И главное, убирали-то не сразу. Потому что сил ни у кого не было. Про это Отабек тоже знал, читал накануне. Похуже всех современных ужастиков, вместе взятых. Он прокашлялся и снова посмотрел на Юру. - Эвакуировали по спискам, через Ладогу. Страшно, конечно. Поговаривали, что там машины каждый день в полынью проваливались – слишком много брали людей. Половина по дороге замерзало. А куда было деваться? – Юра повёл рукой, словно бы убеждал себя в правильности собственного решения. Потом замолчал ненадолго, тряхнул головой. – Мы с братом в списке стояли на середину марта. И надо было дотянуть. Я дни считал. У брата началась дистрофия – лежал весь день, только хныкал. Я ему весь хлеб в кипятке заваривал, этим мякишем кормил с ложки. Потом кот пропал... – Юра замолчал, зажмурился, сжал кулаки. Собирался с силами, как показалось Отабеку. – У нас жил. Серый, обычный. Грел ночью, я с ним спал в обнимку. Он крыс ловил, иногда воробьев притаскивал, делился с нами. Я от соседей его прятал. А потом он пропал. И хорошо, что пропал, а то я сам думал его... Бл*ть, – Юра совсем опустил голову и затих ненадолго. – Брата нечем кормить было, а у него дистрофия, мне так сказали. Я боялся, что он тоже умрёт. Поэтому я мог... - Юра, – Отабек встал почти неосознанно, подошёл близко, хотел было положить руку на плечо, успокоить, но рука прошла насквозь, так что Отабек почти потерял равновесие. Юра усмехнулся, мгновенно подобравшись, словно не было минутной слабости. - Жалеть меня собрался? – язвительно спросил он. – Я мёртвый, мне всё равно. Мне не больно, я не плачу, не ем, не сплю и не дышу. И почти ничего не помню. Оно забывается со временем. Как брата звали, не помню. Своё-то имя скоро забуду. Какая тебе радость меня жалеть? Ты состаришься, умрёшь. А я здесь останусь. Навсегда. В этой чёртовой квартире. Навсегда. - Я не для радости, – ответил Отабек, – для совести. Я хочу тебе помочь, Юра. Можно или нет? - И чем же ты мне собрался помогать? Позовёшь священника? - Если захочешь, – пожал плечами Отабек. – В интернете написано, что ты мог... остаться здесь, потому что есть какое-то незавершенное дело. - В интернете у него написано, – фыркнул Юра. - Что бы ты хотел узнать или сделать, Юра? Я попробую помочь. - Попробует он, – заворчал Юра, несколько раз переступив с ноги на ногу и нетерпеливо заломив пальцы. – Я вообще-то, – неуверенно добавил он спустя мгновение, – я бы хотел узнать, что с братом стало. И... и как я умер, где похоронен. Похоронен ли вообще. Вот и всё. - Можно посмотреть в архивах, если ты вспомнишь свою фамилию, – с готовностью принялся рассуждать Отабек, сделав пару шагов туда-обратно вдоль окна. – И отчество. И как звали брата. А начну я с того, что проверю приму Мариинки Барановскую. И поспрашиваю у хозяйки. - Не смей про меня ничего говорить никому, ты понял? – предупредил Юра. - Я не скажу, Юра, – пообещал Отабек. – Всё будет хорошо.