Приютка

По приговору суда на свободу девушка должны была выйти 1 ноября 1889 года. Анна знала, что скоро она пойдет этапом, однако, подготовка к этому событию немало шокировала девушку. Для начала в камеру к девушке пришел врач. - Жалоб нет, чувствую себя хорошо, - коротко ответила девушка. Бритье головы налысо, к некоторому удивлению парикмахера, не шокировало девушку. Анна сразу вспомнила, как они в приюте периодически обстригали волосы до плеч, чтобы в волосах ничего не завелось, и только годам к десяти девочкам разрешали оставить себе длинные волосы. «А когда мне было шесть лет, у половины группы почему-то завелись вши, поэтому их обрили налысо, а нас, остальных, подстригли как пацанов», - вспомнила Анна и улыбнулась. - Чего лыбишься? – удивился парикмахер. - Да ничего, - ответила Анна, - То в приюте вечно обстригались, то месяц назад из приюта выпустилась – снова обстригаюсь, только на этот раз под ноль. Заковывание в кандалы немало удивило Анну. - Я же не уголовница, - удивленно сказала она. - А политических тем более, в кандалах держать надо, чтобы не убежали, - сказал жандарм, - Ты вообще, легко отделалась по своему малолетству, три года всего присудили. Шокированная Анна замолчала. Эшелон с заключенными приехал в Читу за две недели. Еще через сутки заключенные были в Нерчинске. Осужденных вывели из вагона. Анна слегка зажмурилась от яркого солнца, которое отсвечивало от яркого снега, выпавшего в первых числах декабря. «Сейчас бы исподтишка в маму на прогулке снежок кинуть, а не здесь в кандалах стоять», - подумала Анна. Вдруг в голову девушки пришла неожиданная и необдуманная мысль: сбежать. «В Москву, к маме», - подумала девушка и резко понеслась прочь. «Спрячусь в вагоне, а потом как-нибудь доберусь до Москвы», - подумала Анна. - Стоять, или сейчас собаку спущу! - раздался окрик конвойного. От неожиданности Анна остановилась. - С вот этой кандалы не снимать, а если что – одевайте ножные, - сказал конвойный, пока жандармы возвращали девушку в строй, - Как фамилия? - Рядченко, - сказала Анна. - Рядченко уже сегодня узнает, что бывает за попытку побега, - услышала Анна. «Плевать», - подумала девушка. – «Будь что будет». Арестантов построили и повели в барак. Анну уже в бараке вывели из общего строя и увели в другое помещение. - На лавку легла, - услышала Анна и уже окончательно догадалась о том, что ее ожидает. - В следующий раз гладить не буду, отдеру как положено, - сказал жандарм, выталкивая Анну в барак. «И еще он говорил, что гладить не будет, да какие же у него руки тяжелые, я все про маму думала, что у нее рука тяжелая, а у этого вообще…» - подумала Анна. Со злобой на весь мир оглядев презрительным взглядом барак, в котором собрались те, кто по мнению Анны, были отчасти виноваты в том, что она попала на каторгу и которые тоже успели кого-то сагитировать, Анна без сил упала на нары. С огромным трудом встав на ужин, Анна посмотрела в тарелку. - Б…ь, это что за баланда, на х.., - воскликнула Анна, - Б…ь, .баный в рот, б…ь, из-за кого я сюда попала, из-за этих распроклятых политических, они меня сюда втянули, они меня в это дерьмо с головой обмакнули, из-за них я здесь! - Жри давай, - толкнули девушку в бок. Анна, продолжая внутренне материться, хлебала суп с мелкими кусочками картошки, после чего, вернувшись в крохотную комнатушку, наполненную людьми, воскликнула: - Вот из-за кого я на каторгу попала, агитаторы проклятые, политические .баные! Вот кто мне жизнь испортил! Под нескончаемые потоки мата из уст Анны, услышав которые, Авдотья Исааковна, несмотря на свою любовь к крепкому словцу, была бы немало шокирована, кто-то из знающих людей, предвидя надвигающуюся бурю, убрал из поля зрения девушки все ножи. Анна все кричала и материлась, что вызвало недовольство у остальных каторжан. - Кто-нибудь, заткните ей рот, надоело слушать! - Можно подумать, сама невинна как младенец. - А за что же ты на каторгу загремела? - Подставили меня, внушили ложные ценности, - возмущенно крикнула девушка, сдобрив свою речь еще одной порцией мата, - Уроды, сволочи, подонки! И вы все такие. - Да ты у меня замолчишь сейчас! – воскликнул один из каторжан и с кулаками бросился на Анну. Глаза девушки лихорадочно искали по комнате нож, но его не было в поле зрения. Решив обороняться кулаками, Анна с силой наносила удары обидчику. На шум пришел конвой. - Рядченко разбушевалась, - сказало сразу несколько человек конвою. Жандармы растащили девушку и ее оппонента и выволокли Анну в коридор. Вдоволь отведя душу нагайкой, конвой увел Анну в карцер. - Мамочка, милая, забери меня отсюда, - плакала Анна, лежа на холодной койке без постельного белья, - Я ведь не воровка, не убийца, за что мне все это? Через шесть дней Анну снова вернули в барак. Все тело до сих пор болело после тяжелой руки жандармов и ночевок на жесткой койке, злоба на весь мир только усилилась. С утра арестантов вывели на работу. Увидев, что ее отправили на худший участок, по мнению Анны, а других заключенных – на более удачных, девушка закатила скандал. Крики и словесная перепалка снова переросла в драку. Рабочий день для Анны закончился, не успев начаться. И снова прибежала охрана, Анна очутилась в карцере, с синяками по всему телу. «И до чего же у этих жандармов руки тяжелые», - думала Анна, вытирая слезы и приложив холодную ложку к разбитой губе, - «А я на маму в душе сердилась, говорила, что она сильно бьет. А мама ни за что в жизни бы не стала с таким маленьким промежутком снова разборки устраивать. Мне за всю мою жизнь в приюте три раза прилетало, ну еще изредка мама могла подзатыльник отвесить, но не так же часто… А то измолотили всю, лишь бы не сломали ничего. И не лень же было им руки об меня марать. Да, мамочка, разве к этому ты меня готовила? Так должна была Нюрка начать жить после приюта?» Вздохнув, девушка осторожно улеглась на нары и снова заплакала. Еще через шесть дней руководство рискнуло выпустить девушку обратно к заключенным. Вскоре они пожалели о своем решении. Анна снова начала проклинать каторжан и кричать о том, что они все виноваты в том, что она попала на каторгу. Анну снова вывели из общего помещения, примерно выпороли розгами и закрыли в одиночной камере. Руководству каторги начали поступать массовые жалобы и просьбы «сделать что-нибудь с этой ненормальной» и изолировать ее от всех остальных арестантов, так как житья остальным Анна не давала. Практически сразу же руководство, опасаясь за общественный порядок, начало усилено ходатайствовать о переводе девушки из Карийской каторги в Шлиссельбург. «У нас, все-таки, каторжная тюрьма, одиночное заключение не предусмотрено», - гласилось в послании в управление. Однако их ждало легкое разочарование – когда пришел ответ, там было черным по белому написано – не того полета птица, незачем засорять Шлиссельбург мелкими малолетними агитаторами. Поэтому известие о том, что Анна должна быть отконвоирована во Владимирский централ, очень обрадовало руководство. К началу марта девица прибыла в город Владимир. Вернемся чуть назад, ко дню последней стычки. Когда Анна, обессиленная и в слезах, упала на нары в своей одиночной камере, девушка долго кричала о несправедливости, пока не поняла, что скорее сорвет голос, чем чего-то добьется. От нервов у Анны подскочила температура. Вспоминая, как в детстве, когда она болела, Авдотья Исааковна за ручку отводила девочку в больничное крыло, подолгу сидела с ней, убеждала лечиться, чтобы быстрее вернуться к группе, девушка снова зарыдала в голос. Поняв, что никакая Авдотья Исааковна к ней не придет, Анна с трудом встала и постучала в дверь. Открылась форточка двери и раздался недовольный голос жандарма: - Чего надо? - Врача надо, умираю, - слегка приукрасила ситуацию Анна. Не желая портить статистику по смертям именно в свою смену, жандарм пошел за врачом. - Что именно беспокоит? - недовольно спросил врач, которого отвлекли от разговоров с завхозом, - На умирающую ты вообще не похожа. - Все тело болит, встать нет сил, температура, - плача, сказала Анна. - Не надо было смуту затевать, - сказал врач и дал девушке таблетку от температуры. - Ссадины болят, - снова сказала Анна. - А ты хочешь, чтобы у тебя сейчас все хорошо было? А кто крики, скандалы и драки затеял? Да так тебе и надо, - сказал врач и вышел из камеры. Снова упав на нары, Анна продолжила реветь. - Б…ь, да заткнись ты уже, - крикнул девушке жандарм, - Хорэ уже реветь, температуру только себе нагоняешь. Врач сказал, что второй раз на температуру он не придет. Решив, что нужно как-то успокаиваться, Анна начала думать о том, что она здесь не навечно и через три года, а, может быть, и раньше, ее выпустят на свободу. «Надо только потерпеть», - подумала девушка, - «Все будет хорошо». Через дня два температура спала, и, хотя Анна даже не могла подумать о том, чтобы садиться, девушка чувствовала себя значительно лучше. Известие о том, что ее не оставят на каторге, а куда-то переведут, обрадовало Анну. Девушка начала надеяться, что на новом месте все будет иначе и, не желая объявлять себя политической, решила сочинить легенду о том, что она уголовница, пытаясь забыть то, за что она действительно попала на каторгу. «Если бы я лавку обворовала или сумку у кого-то из рук вырвала, то мне было бы легче, я бы понимала, что за дело сижу», - думала Анна, - «А так, за что я здесь? Ни за что, за свою беспросветную глупость. Так за беспросветную глупость нельзя же столь сурово наказывать, и если эти проклятые политические себя тут героями чувствуют, то я понимаю, что я здесь ни за что. И как я должна себя чувствовать в их обществе?» Загадав на Новый год желание о том, чтобы ее перевели куда-то в другое место, девушка начала с нетерпением ожидать этапа. Ко второй половине января тело перестало болеть, Анна начала осторожно садиться. «Б…ь, и за что мне все это?» - думала девушка, - «Точно, когда меня переведут, всем буду говорить, что я уголовница, я не хочу вспоминать, за что действительно я здесь». Вспоминая о том, что за все свое время пребывания на Карийской каторге в бараке Анна провела от силы четыре дня, девушка думала о том, что на новом месте, возможно, ей не придется работать на всяких тяжелых работах, вроде промывки золота, а, может быть, ее и дальше будут держать в одиночке, поэтому девушке не придется работать вообще. Однако и в своей одиночной камере Анне не сиделось спокойно. Девушка постоянно нарушала порядок, лежала на нарах днем и плевала на запреты, шумела, устраивала протесты против жандармов, которые мешали ей лежать своими окриками: стучала по двери и кричала что-то невообразимое. За свой буйный характер, о котором бы сроду не могла подумать Авдотья Исааковна, Анна вполне обоснованно получила славу неисправимой арестантки, о чем было не раз упомянуто в личном деле. За свои акции протеста Анну нередко отправляли в карцер и, из полутора месяцев после Нового года, даже в одиночной камере девушка провела не больше месяца. Жандармы, видя буйства Анны, решили не снимать с нее кандалы, и девушка оставалась в одиночном заключении в кандалах, что ее немало огорчало. Когда во второй половине февраля к девушке в камеру пришел жандарм и объявил, что ее этапируют во Владимир, Анна обрадовалась. Девушка недоумевала, почему и в одиночном заключении она находилась в кандалах, но верила, что хотя бы во Владимире ее раскуют. Во Владимирский централ Анна приехала с новыми мыслями и надеждами.