Приютка

Дорога во Владимир была быстрая. Буквально за пару недель девушку привезли в централ. Для безопасности, чтобы предотвратить возможный побег, на девушку надели еще и ножные кандалы, однако, Анна не планировала никуда сбегать хотя бы потому, что из Владимира в Москву было бы добраться значительно проще, нежели из Читы. В централе с девушки сняли кандалы и определили ее в одиночную камеру. «Все, теперь досижу свой срок спокойно, одна», - подумала Анна и, утомившись, легла на нары, - «Кандалы сняли, какое облегчение». Однако, проснувшись и более внимательно рассмотрев свои руки, девушка не могла сдержать слез. «Запястья все красные», - подумала она, - «Интересно, и когда это пройдет? Неужели так на всю жизнь и останется?» Шли дни, недели. Анна видела, что запястья никак не бледнеют. С некоторым беспокойством однажды она спросила человека, который разносил еду по одиночным камерам: - Не в курсе, что с моими руками? Когда все пройдет? - А кто бы знал, - ответил он, - Пройдет когда-нибудь, надо просто набраться терпения и подождать. Март 1887 года. Владимирский централ, 170 верст от Первопрестольной. Кабинет начальника централа. - Ваше превосходительство, осужденную Рядченко с Карийской каторги доставили, - отчитался офицер. - Расковали? – уточнил начальник, генерал-лейтенант N. - Да. - Для начала поместить в одиночную камеру, потом видно будет, - дал ценные указания начальник, - К политическим даже близко не подпускать, чтобы даже на мгновение они не пересекались, к уголовникам – посмотрим, позже видно будет. Анна, помещенная в одиночную камеру, слегка выдохнула с облегчением. Утомительная дорога окончена, можно немного отдохнуть. «Сначала в Забайкалье свозили, теперь во Владимир вернули», - подумала она, - «Зато здесь никого не увижу, и работать не надо». Однако уже через пару месяцев, к июню 1887 года Анна сильно переменила свое мнение. Сидеть в одиночной камере было и морально тяжело, и скучно. - Мне бы на работу куда-нибудь, - однажды попросила она надзирателя. Об этой просьбе было доложено выше, и вскоре начальник централа давал новые ценные указания: - В швейный цех не пускать, там ножницы. Мало ли что. Пусть кустарными промыслами занимается, если сможет. Ложки, там, расписывает, матрешек… Главное, нож в руки не давайте, пусть готовое раскрашивает. «А то попадет нож в руки – кто знает, чем дело кончится», - подумала генерал, - «Она и с голыми руками на людей кидалась». Тем временем, за эти месяцы Анна слегка успела подостыть. Девица решила, что отныне политических она будет просто тихо ненавидеть. О том, что девушка сама политическая, Анна скромно решила забыть. К августу 1887 года Анна Рядченко уже вовсю раскрашивала игрушки, и ей доверили вырезать что-то из дерева самостоятельно, в отдельном помещении и при отсутствии других заключенных. - Рядченко нож в руки давать только при отсутствии других заключенных, - сказал начальник централа, - Мало ли что. Еще нам убийства в централе не хватало, оправдываться замучитесь, как такое допустили. В это время Анну перевели из одиночной камеры в общую, так как и девушка не раз просила поселить ее хоть с кем-нибудь, и руководство централа видело, что заключенная начала успокаиваться. Впервые переступая порог общей камеры, Анна немало волновалась. - За что на галеры* попала? – спросили ее каторжане, ждавшие этапа в Сибирь. Вздохнув, Анна начала длинный отрепетированный рассказ о том, что она по малолетству и глупости увела любимого коня у деревенского старосты, поехала кататься по окрестным лесам, где ее и ограбили разбойники, и увели коня уже у нее. Староста же, сухарь этакий, ей не поверил, потребовал деньги, которых у девицы не оказалось. Поняв, что взять с Анны нечего, он обратился куда следует. Этот рассказ каждый раз произносился с большим актерским талантом и даже со слезами на глазах, но большинство уголовников в него не верило. Они считали, что Анна сама что-то сделала с конем и пытается так оправдаться. Со временем рассказ обретал все новые подробности, девица вдруг «вспоминала», что разбойники были вооружены не только ножами, как в первой версии рассказа, но и пистолетами, а в окончательной версии у каждого бандита было по три ружья. Так же постепенно количество разбойников выросло с трех до восемнадцати, что только подтверждало версию остальных арестантов: врет девица. Сама коня увела, но не хочет в этом признаваться. Анну такой вариант развития событий устраивал. Главное, чтобы никто не догадался, что она не уголовница, а политическая. - И сколько тебе за коня этого присудили? – раздался новый голос. - Три года, - ответила Анна, - Три года за бедную лошадку, которые проклятые бандиты угнали. Жалко коняшку, у него мордочка была такая умная, а глазки черные-черные… Заключенные разделились на два лагеря: кто-то верил Анне, а кто-то считал, что девушка нагло врет и пытается так глупо оправдаться, но никто из них даже не мог подумать, что на самом деле Анна сидит за агитацию, не ждет этапа, а останется здесь на весь свой срок и что она на Карийской каторге набрасывалась на других заключенных. *на каторгу Следы от кандалов на руках девицы постепенно сошли и новые партии арестантов уже шутили о том, что скоро такие красивые ручки обретут не менее красивые браслетики. Анна же оставалась все в централе и с беспокойством поглядывала в будущее: куда ей дальше подаваться? Наверное, снова на фабрику, а куда еще. К этим проклятым рабочим, которым все неймется, жандармов на них нет. Либо пьяницы, либо бабники, либо революционеры. С расстройства девица даже подумывала о том, не пойти ли уже труженицей панели, чтобы не возвращаться на фабрику. Но этот вариант пришлось тоже отбросить – слишком отталкивающим он показался Анне, в которую воспитательницы приюта в меру своих сил пытались заложить понятия о добре и зле. В конце концов, девица решила, что она пойдет в какой-нибудь кабак половым. Ну или в кофейню официанткой, если возьмут. Все-таки, вариант лучше, хотя имеют право и отказать бывшей каторжанке. «А вообще, наверное, самое счастливое мое время было в приюте», - подумала Анна, - «Воспитательницы всякие разные были, некоторые с нами даже занимались, как со своими детьми. Авдотья Исааковна меня, кажется, как родную дочь любила. Батюшка иногда приходил, службы служил. Периодически попечители приезжали, тоже вполне интересно было. А вот на фабрике уже самое дно началось, даже бы не подумала, что можно еще ниже упасть. А, оказывается, вполне возможно». Докрасив очередную матрешку, девица решила, что на сегодня достаточно. С работой она справлялась быстро, по освобождению сумму должны были выплатить немалую, хватило бы на первое время. Буквально через несколько часов их камера снова затянула «С Иркутска ворочуся» и «По диким степям Забайкалья». Сентябрь 1887 года. После рабочего дня Анна была какая-то уставшая. На прогулке девушка ходила мало, больше сидела на траве и, как это любила делать, стояла возле забора и думала об Авдотье Исааковне. «Мама», - думала Анна и вытирала слезы, - «Увидеть бы маму, поговорить с ней… Скоро год будет, как я за решеткой, ни за что… А все потому, что я на эту проклятую фабрику попала, с этими проклятым политическими связалась… Вон, Юлька, мимо фабрики смогла пролететь, хотя шить вообще не умела и никакой салон мадам Щукиной ей не светил…» Анна вспомнила случай с девушкой на пять лет старше ее. Юля Рядченко, тоже сирота, тоже с фамилией директора приюта, вдруг потолстела. Никто из одногруппников не мог понять, в чем дело, ведь кормили всех одинаково и шансов набрать лишний вес на такой еде не было. Однако Авдотья Исааковна догадалась, в чем дело, и повела Юлю в один из классов для беседы. Несмотря на то, что беседа проходила за закрытыми дверями и Авдотья Исааковна сделала все для того, чтобы о ней никто не узнал, сама Юля с расстройства растрепала ситуацию по всему приюту. «Приходит к нам Юлька в спальню и говорит, мол, вызывает ее для разговора Авдотья Исааковна», - вспоминала Анна, - «Отводит в пустой класс, закрывает дверь, предлагает сесть и сама садится рядом. - Юлька, какой срок и кто отец? – раздается вопрос, шокирующий девушку. - Авдотья Исааковна, вы что? – удивляется Юля, - Я ела много, поэтому и растолстела. - Это ты будешь своим подружкам говорить, - ответила женщина, - А мне говори правду. Какой срок, кто отец, сейчас будем думать, что дальше делать. - Месяца четыре или пять, отец – Ванька Иванов из кузницы, что находится неподалеку. - Сколько лет Ваньке? – с некоторой опаской спросила Авдотья Исааковна, в душе боясь, что этому Ваньке лет сорок и он женат. - На четыре года старше меня, семнадцать, - ответила Юля. - Нормально, - отлегло от сердца у женщины, - Женат? - Нет, вы что, - даже обиделась Юля, - Это мой любимый, я бы не стала грешить с человеком, который уже женат. - Замуж за него хочешь? – спросила воспитательница. - Не знаю, - ответила Юля, - Еще ведь рано, тринадцать лет всего. Какой мне замуж, убирать, готовить, я еще не хочу так. А за ребенком ухаживать… Я же сама ребенок. - А каким же местом ты думала, Юлечка, когда со своим Ваней наедине оставалась? – возмутилась Авдотья Исааковна, - И что насчет ребенка думаешь? - Авдотья Исааковна, - вдруг честно сказала Юля, - Я бы все равно скоро выпустилась из приюта, пошла бы на фабрику, родила ребенка и вам бы на крыльцо подбросила. Мне он особенно и не нужен. А к бабке идти за травой – грешно». «И вот, приходит к нам в спальню Юлька, вся в слезах и, на наши вопросы, отвечает, что мама сказала, что рада, что она хоть понимает, что убивать детей грешно, влепила ей пощечину и, разоравшись, что собачьи дети и думают по-собачьи, а не по-человечески, сказала, что если через четыре месяца на крыльце приюта появится ребенок, отдаленно похожий на Юльку, то она ее хоть где найдет, выдерет так, что она будет месяц бояться даже думать о том, чтобы сесть, и отдаст ей этого ребенка обратно, потому что воспитывать второе поколение беспризорников она не готова», - подумала Анна, - «А еще она будет ее контролировать, чтобы ребенок никуда не делся. А что, правильно все мама сказала, это только надо было такое придумать. Нагрешила – отвечай за свои поступки». Посмотрев куда-то вдаль, на облака, которые неслись вольными птицами по небу, Анна начала вспоминать дальше: «А потом Юлька через неделю пришла и начала продолжение рассказывать. Мол, проплакала Юлька несколько часов, потому что воспитывать этого ребенка не хотела, а к вечеру мама остыла и сказала, что эту проблему она оставить просто так не может». « - Ну что, Юлька, пошли к Ване, - сказала Авдотья Исааковна, - Будем беседовать с ним и его родителями. У него родители есть? - Есть, - ответила Юля, - Нормальные, не пьющие. - Пошли к ним, - Авдотья Исааковна взяла Юлю за руку и повела к выходу из приюта, несмотря на то, что девушка упиралась и не хотела идти. - Ванька не знает, что я на сносях, я ему не говорила, я этого ребенка не хочу, - возмущалась Юля. - Я тебе что днем сказала? Чтобы ребенка родила, воспитала и человеком вырастила, иначе отдеру тебя как сидорову козу, - ответила Авдотья Исааковна, - Веди меня к своему Ване. - Я не знаю, где он живет, мы только в кузнице и за сараем с ним общались, - ответила Юля. - Веди в кузницу, будем там разговаривать, - настаивала воспитательница. Иван, увидев, что к нему пришла явно беременная Юлька с кем-то, был немало удивлен. - Ваня, пошли к твоим родителям, будем разговаривать, - сказала Авдотья Исааковна, - Вы этого ребенка вместе делали, вместе должны отвечать. - Юлька, а чего ты ко мне ходить перестала? – удивился Иван, - Про ребенка ничего не сказала. Пойдемте к родителям, поговорим, я не против. - А все потому, что твоя Юлька ребенка в приют хотела подбросить, на крыльцо, так же, как ее в свое время подбросили, - ответила Авдотья Исааковна. Уже в доме, разговаривая с родителями в небогатой, но приличной избе, Авдотья Исааковна сказала: - Значит, вы не против, чтобы Ваня взял ее в жены, я тоже только за, Ваня вообще, сам такую идею выдвинул. Все, Юлька, ты замуж выходишь. Венчание было назначено через три недели. За это время девочки из класса сшили Юле красивое платье и пошили приданое. - Держи, Юлька, - сказала Авдотья Исааковна, - Этого белья вам года на два точно хватит, а там уже обживетесь. - Я замуж не хочу, мне еще рано, я еще сама ребенок, - ревела Юля, - Я в церкви батюшке «нет» скажу, когда он согласие спрашивать будет. - Скажешь в церкви батюшке «нет» - я тебя в приюте потом так выдеру, что сто раз пожалеешь, - пугала девушку Авдотья Исааковна, - Не пожалею, что беременная. Девушка не знала, что ее просто запугивают, а воспитательница на такое не готова, поэтому даже слегка обрадовалась и сказала: - Зато, может, выкидыш потом будет. Но в назначенный день, Юля, красиво наряженная, решив, что другой возможности красиво погулять на свадьбе у нее не будет, не стала ничего устраивать. Переехав после венчания в дом к мужу, Юля стала домохозяйкой». Еще раз посмотрев по сторонам, Анна подумала и сказала сама себе: «А потом, через годик, Юлька приходила с мужем в приют, обнимала маму, плакала и говорила, что безумно благодарна ей, что выдала ее замуж за хорошего человека, которого и она любит, и он ее любит, и они вообще, второго ребенка планируют». Вздохнув, Анна тихо сказала сама себе: - И замуж вышла, и на фабрику не попала, вот повезло девке. А я, пока девочки гуляли со своими женихами, сидела в классе да книжки читала. Может, и мне надо было так сделать? Да не факт, что все так же хорошо бы сложилось, да и маму огорчать не хотелось бы… Хотя я ее своей судимостью и так огорчила немало. Удивившись от того, что ее так потянуло на воспоминания, Анна услышала окрик жандарма, что прогулка окончена. «Надо же, всю прогулку Юльку провспоминала, а надо было гулять», - огорченно подумала девушка и вернулась со всеми в камеру. Несмотря на то, что до ночи еще было далеко, Анна без сил упала на нары и, придремав, вдруг заплакала. - Ты чего плачешь? – толкнула в плечо девицу одна арестантка. Анна отвлеклась от своих воспоминаний, в которых она снова будто ела яблоко по случаю Юлькиного венчания и сказала: - Лошадку жалко, глазки ее умные черные вспоминаю… Съели, поди, разбойники, бедную малюточку. Девушка заплакала чуть ли ни в голос. На мгновение Анна поверила в то, что она действительно сидит в неволе из-за лошади. - Лошадей не едят, - ответила арестантка, - Все, успокойся, спи давай. Ту самую лошадку сейчас разбойники любят. Или ты ее сама сожрала и вспомнила вдруг? - Ну тебя, я никого не ела, - ответила Анна и прекратила плакать, - Ее разбойники увели. - Тем более, замолчи уже, - огрызнулась собеседница, - Ночь, спать давно пора. Анна немного успокоилась, но продолжила воспоминания. «Сюда меня хоть перевели», - подумала девица, - «Тяжело, но терпеть хоть можно. А там бы, а Карийской каторге, я до освобождения точно не дожила, что-нибудь бы произошло. Или убила бы кого-то и осталась на пожизненную каторгу, или в драке бы меня убили, или после очередной стычки бы меня жандармы выпороли и я бы померла». Утром девушку пытались разбудить всей камерой. Анна, проплакав полночи, никак не хотела просыпаться. Одна заключенная постаралась ее растолкать. - Отвали от меня, морда жандармская, сколько можно уже! – слабо буркнула Анна. - Бредит, врача бы надо, - сказал кто-то. Вскоре девицу перевели в тюремную больницу, она действительно серьезно заболела. - У нее тиф, хорошо, что вовремя заметили, - сказал доктор, осмотрев девицу, - Может быть, можно спасти. - Отвали от меня, - каждый раз тихо шептала девица, когда доктор ее трогал. Вероятно, Анне чудились жандармы из Забайкалья. - Бредит уже который день, плохо это, - как-то раз сказал доктор, - Слабенькая она какая-то, как бы не померла, статистику нам не испортила. В Забайкалье, наверное, здоровье подорвала? - Какой, в Забайкалье здоровье подорвала? – удивился офицер, пришедший узнать ситуацию, - Она же там ни дня не работала. Когда к концу недели девица пришла в себя и смогла отвечать на вопросы, доктор решил немного уточнить ситуацию. - Где ты здоровье подорвала? – спросил он девицу, - В Забайкалье? - Не знаю, - ответила Анна, - Может, в Забайкалье, может, на фабрике. - А чем ты в Забайкалье занималась? - На проклятых политических набрасывалась, а потом получала нагайкой или руками, по карцерам сидела. А когда перевели в одиночку – нарушала порядок, шумела и тоже по карцерам отдыхала. - Все тут понятно, - ответил доктор. В больнице Анна провела не месяц, как это было бы логичнее – к концу четвертой недели девица начала выздоравливать, а практически два с половиной. Врач посчитал, что Анне будет полезно отдохнуть. Девица была этому очень рада, потому что и питание больным было получше, и слабость не позволила бы работать. В конце ноября Анна вернулась в камеру. Девица до сих пор никак не могла понять, где и как она умудрилась подхватить тиф, ведь кроме нее никто не заболел. Решив, что это как-то каким-то образом надуло с улицы, Анна успокоилась.