Приютка

Декабрь 1887. Врач выписал Анну из тюремной больницы, и девица снова вернулась к своим прежним занятиям. Матрешки, ложки, хохлома, гжель. Но, после длительного лечения и отдыха в больнице, девице уже не хотелось работать. Конечно, если бы Анна сказала, что она больше не будет трудиться, ее бы перестали водить в цех, но этой идеи девице показалось недостаточно. Анна решила сбежать. Совершенно забыв о том, что в Забайкалье, в первый же день на Карийской каторге, она пыталась сбежать, а потом лежала на лавке, пыталась не реветь в голос и получала плеткой вполне заслуженное от жандарма, Анна решила снова попытать счастья, тем более, что Москва была уже совсем близко. Куда бежать, девушка не представляла. Анна долго думала, как именно она сможет осуществить свой план. В конце концов, девушка решила, что бежать она будет во время прогулки – других возможностей девица не видела. Так же Анна, по своей наивности, даже не представляла, что ей дальше делать, после побега. Девица думала, что сможет добраться до Москвы, а там, где-нибудь на Хитровке, она сможет найти себе уголок. Конечно, Анне было очень грустно от того, что кроме как на Хитровку, ей идти некуда, ведь еще с приюта она знала, что это – самое худшее место в Москве, но больше находиться в централе девица не хотела. Побег был плохо спланированным и глупым. Оглядевшись вокруг и увидев, что сторожа смотрят в другую сторону, девица просто перелезла через забор и побежала. Нетрудно догадаться, что это было замечено практически сразу. Догнали Анну минут через пять. Девушка после болезни даже не могла быстро бежать, поэтому неизвестно, каким местом думала, когда решила так поступить. Догнавшие Анну жандармы особенно не церемонились с девушкой, когда догнали ее. Девица сразу вспомнила Забайкалье и даже подумала, что та охрана была гуманнее. Весь двор видел, как жандармы били Анну по лицу и не только, а потом, когда девушку увели в здание централа, кто-то сказал: - А теперь розгами получит, я даже не сомневаюсь, жалко девку, дура она… Бесполезны все эти побеги, все равно найдут и вернут обратно. Когда слова того самого человека сбылись и на Анну вылили ведро холодной воды, чтобы привести в чувство, девушка с трудом поднялась с пола. - Иди, иди, ножками, ножками, - сказал жандарм, - А не надо было сбегать, тебя же в Забайкалье в первый день возвращали в барак и потом было примерно то же самое. Но нет, мы не понимаем, мы все забываем. Ну вот тебе повторение, раз памяти никакой. Когда Анна маленько пришла в себя в карцере, первым делом, девушке захотелось посмотреть на себя в зеркало. Поскольку это было невозможно, девица смочила водой железную дверь и посмотрела в это импровизированное зеркало. «Вот точно синяки на лице будут», - подумала Анна, - «Хорошо, что ничего не сломали, а то всякое могло быть». Девица потихоньку дошла до железной кровати и прилегла туда. «Б***ь , холодно», - выругалась она, - «Еще хлеще, чем в Забайкалье отдубасили, вот что за люди…» Вскоре Анна была вынуждена признать, что план ее глупый, неосуществимый, был выполнен совершенно зря, и вообще, лучше досидеть срок до конца, а не так рисковать». «Хорошо, что только в воздух пару раз предупредительно стреляли, а не на поражение», - подумала Анна. Через неделю девица вернулась в камеру. - Что, не понравилось на воле, решила вернуться? – услышала она ироничную реплику. - Ага, по тебе соскучилась, - ответила Анна, - Только поэтому и вернулась. - Бедненькая, синяки до сих пор не сошли, - раздался другой голос, - Мы тут за тебя переживали, хорошо, что все так хорошо кончилось, могло быть и хуже. Глупенькая, сбежать решила. - Да сама знаю, что могло быть и хуже, - ответила девушка. - Стоя теперь работать будешь? Ты же теперь до Нового года точно не сможешь сидеть, - сказал кто-то. - Нет, я работать до Нового года не буду, уже объявила, - ответила Анна, - Буду в бараке отлеживаться, в себя приходить. Но единственное, что радовало девицу в этой ситуации, было то, что больше идей о побеге у нее не возникало. Анна решила честно досидеть весь свой срок и освободиться с чистой совестью. В то время, пока все заключенные были на работе, Анна и некоторые каторжане, которые не работали, оставались в бараке. Девушка ни с кем не хотела разговаривать, большую часть времени лежала и вспоминала Забайкалье, где она тоже долго не могла сесть. Так как Анна достаточно высыпалась днем, а никто из жандармов не мешал ей это делать, частенько девушка по ночам лежала и смотрела на ночное небо, вспоминая приют. «Лучше бы сейчас как в приюте, бегать смотреть на звезды, на небо, а потом объясняться с мамой и стоять у стенки, ну пусть даже на горохе… Это все равно лучше, чем вот так, второй год здесь мучиться и понимать, что условно-досрочно ты не выйдешь…» - думала Анна, - «Да, мама меня за ночные побеги и просмотры звезд на небе наказывала всяко-разно, но уж лучше так, чем смотреть на ночное небо через окно и решетку». В один из дней девушка вдруг вспомнила то, как она расспрашивала в приюте о своих родителях. « - Мама, а кто мои родные родители? – спрашивала Анна Авдотью Исааковну. - Подонки и сволочи, раз ребенка бросили, - отвечала женщина и не особенно хотела продолжать эту тему, хотя бы потому, что сама ничего не знала. - Баба Катя, а вы знаете, кто мои родители? – приставала Аня и к нянечке. - Алкаши какие-нибудь, которым бутылка самогонки дороже детей, - говорила женщина, - Нюрка, какая тебе разница, нормальные люди бы уже давно тебя забрали, если бы по каким-то действительно серьезным обстоятельствам им пришлось тебя временно сюда отдать. Да и вообще, нормальные люди, если что-то случается, приходят лично, оформляют документы на ребенка, а не подбрасывают, как ненужных котят. Нюрка, ты Авдотью Исааковну мамой называешь и хватит. Вот, есть у тебя мама, а отца нет. Ну бывает так, что поделать, и в семьях дети без отцов растут». «Да, наверное, действительно какие-то алкаши меня родили и в приют подбросили», - подумала Анна, - «Хорошо, что подбросили, у меня теперь нормальная мама есть, а так бы жила в нищете, хлеб бы по праздникам ела и сдохла бы лет в пять от какой-нибудь кори». Вздохнув, что она так расстроила своим арестом свою любимую маму, Анна решила перейти в своих мыслях на другую тему. Январь 1888 года. В январе Анна впервые решила написать прошение о том, чтобы выйти на поселение раньше срока. Девушка знала, что она отбыла уже практически половину назначенного ей наказания, поэтому решила составить прошение. Читать это прошение практически никто не стал, жандармы порвали его и выбросили. - Почему? – удивленно спросила Анна, недоумевая, почему выбросили ее прошение. - Потому что в мае только полтора года будет, - ответил жандарм, - Рано еще писать. Однако в феврале Анна снова решила повторить попытку. Но и это прошение было отклонено. Узнав, что в характеристике ее назвали склонной к побегам и агрессивной, Анна возмутилась. - С какого х.. вы пишете такую ересь про меня?! – крикнула Анна. - Ну вот видишь, ты уже разоралась, - ответил жандарм, - И чего еще тебе надо. Но девушка на этом не успокоилась и в марте снова написала прошение. - Его не удовлетворят, - сказал ей жандарм, - Хотя… Знаешь, если мы с тобой сейчас пройдем в другую комнату и ты, со своей стороны, мне немного уступишь, я тебе напишу нейтральную характеристику, а дальше уже на усмотрение судьи. - Мерзавец! – воскликнула Анна и ударила жандарма по щеке. - В Шлиссельбурге за такое предусмотрена высшая мера, - сказал он и заломил девушке руки за спину, - А тебя чудом в Шлиссельбург не отправили, хотя руководство Карийской каторги очень об этом просило. Узнав, что ей придется отсидеть в карцере на хлебе и воде шесть дней, Анна и жалела, что распустила свои руки, и не жалела, понимая, что иначе ответить на подобное оскорбление она не может. Этот эпизод дошел и до начальника централа. - Рядченко руки распускает по отношению к сотрудникам? – возмутился он, - И вы только карцером ограничились? Да, либеральничаете, господа, либеральничаете… Скоро вам так все заключенные на шею сядут. Рядченко примерно наказать при всей камере, чтобы видели, что бывает за оскорбление сотрудников. Мало кто знал, что Анна подобным образом отреагировала на предложения обменять себя на нейтральную характеристику, но и эти люди были согласны с точкой зрения начальника. Узнав, что ее ожидает, у Анны закружилась голова и девушка упала в обморок. Приглашенный врач сказал, что он бы не рекомендовал воплощать в жизнь слова начальника централа хотя бы сегодня. - Дайте ей капель, пусть посидит, в себя придет и тогда все начнем, - сказал начальник. Анна была бледнее мела и успокоилась только через пару часов. - Пошли, - сказал ей жандарм и кивнул врачу, - На всякий случай, постойте тоже рядом. Когда Анну вернули в карцер, врач дал девушке таблетку от температуры, которая уже начала подниматься. - За что?.. – плакала Анна, - Он моей девичьей чести оскорбление нанес, вполне адекватная реакция с моей стороны. - Успокаивайся, не нагоняй себе температуру дополнительно, - сказал врач, - Вечером еще раз приду. Порадовавшись, что хотя бы в централе врач более адекватный, чем на Карийской каторге, Анна закрыла глаза и придремала. Девушке снилось что-то непонятное, но на темы околоприютской жизни. Проснувшись, Анна снова закрыла глаза и лежала в каком-то небытии, пока к ней снова не пришел врач. - Не спадает температура, - вздохнул он и сказал жандармам, - В больницу ее переводить надо. Услышав то, что начальник острога категорически против того, чтобы Анну из карцера переводили в больницу, врач решил сам с ним переговорить. - Если Рядченко умрет, вам же бумаг много писать придется, как это произошло и почему, - слегка драматизировал ситуацию врач, - Моя хата будет с краю – я приходил в карцер, я давал препараты, а перевести девушку в больницу мне не дали. Виноватым останусь явно не я. - Черт с ней, переводите, - сказал начальник, - Надо же, какая тонкая душевная организация, сразу на тебе, и температура, и умирает. Пролежав до мая в больнице, Анна вылечилась и была очень благодарна врачу за то, что он не оставил ее в карцере. - Ну ты что так реагируешь-то? – сказал он напоследок девушке, - Температуру под сорок выдаешь от волнений, ну разве это нормально? Тебе еще полтора года досиживать, постарайся уж как-то реагировать на все менее остро. Вернувшись в камеру, Анна с тоской подумала о том, что ей сидеть еще полтора года и что вряд ли ей светит условно-досрочное освобождение и выход на поселение.