Ma chouchoute

Маринетт засунула конфету в рот и забыла об этом. Шоколад таял у неё во рту, а она, не отрываясь, смотрела в окно и думала. На плите вскипел чайник. Папа взял его варежкой и разлил кипяток по трем кружкам. — Сабин, дорогая! — крикнул он в гостиную так звучно, что с гвоздика над плитой упала прихватка. — Иди чай пить! На его зов в кухню вошло нечто, на ощупь продвигаясь к столу. На лице мамы застывала маска противного зеленоватого оттенка, волосы были закручены в бигуди, а пальцы на руках торчали врастопырку, чтобы лак случайно не слез. — Святой Боже, — папа при виде жены дернулся в сторону, расплескав воду. — Только ночью ко мне в таком виде не подходи… — Ага, — улыбнулась мама, — теперь я знаю, куда идти. Твой голос, Томас, отличный ориентир. Аккуратно присев на самый краешек стула, мама подула на ногти. — Сегодня десятое июня, — заявила она, отпивая из кружки. — И что? — непонимающе поинтересовалась Маринетт, дожевывая конфету. — А то, что завтра — одиннадцатое июня. — Да ладно, — фыркнула девушка и позволила себе закатить глаза — мама все равно в маске, так что не увидит. Зато увидел папа. — Как — что? — прогудел он, хватаясь за мочку уха — чайник был очень горячий. — Моей маленькой дочке сегодня последний день шестнадцать. С завтрашнего дня можешь смело пускаться во все тяжкие… — Том! — оборвала его мама, и от возмущения у неё оторвался кусочек маски, скрывавшей подбородок. — А что? — как-то сразу притих папа. — Я же пошутил… Она уже взрослая, Сабин, и может понимать шутки… — Ой, — наивно захлопала ресницами Маринетт, — как жалко, — тут она сложила губы трубочкой и картинно вздохнула, — а я уже выбирала, какую марку сигарет буду покупать… Лицо папы покраснело, а мама сложила губы в тонкую линию, которая будто бы говорила мужу: «Вот видишь, она еще ребёнок». — Ладно, — Маринетт поспешила перевести тему. — Мы же с тобой в магазин собирались. Да, папа? Томас очнулся от оцепенения и поставил чайник на место. — Да. Мама сняла маску и, скомкав, кинула её в мусорное ведро. — Какая гадость, — она вытерла руки прямо о свою старую футболку, и этим движением очень напомнила Маринетт её саму. — Зачем же ты тогда её на лицо лепишь? — поинтересовалась Маринетт, отодвигая чашку с чаем, к которому она так и не притронулась, в сторону. Всё-таки чай — напиток не для неё. — Чтобы быть красивой, — мама вздохнула, но тут же снова улыбнулась. — Мужчины любят рядом красивых женщин… Маринетт усмехнулась краешком губ и едко спросила: — Так значит, именно поэтому Натаниэль всегда вертится со мной рядом? Жаль. Я думала, мы друзья. — Я бы не был так уверен, что вы не друзья, — в тон дочери ответил папа. — Потому что если красота не срабатывает — как в твоём случае — большую роль играет дружба. — Ах, так?! — Маринетт уже не знала, смеяться ей или обидеться. — Значит, ты считаешь, что я некрасивая? — Сейчас да, — палец папы показал на лицо девушки и Маринетт, подозревая что-то неладное, тут же кинулась к зеркалу. — Ты не мог сказать мне об этом завтра? А лучше, вообще через неделю, тогда бы это точно осталось со мной навсегда, — ворчливо пробормотала она, пытаясь отлепить с челки жвачку, которая непонятно как там оказалась. — А ты не пробовала почаще смотреться в зеркало? — резонно заметил папа, причесывая усы. Маринетт улыбнулась. У неё никогда не получалось долго злиться на своего отца. — Ну ладно, — фыркнула она. — Идём?

***

Они вышли из дома, когда уже смеркалось. Мама всегда настаивала на том, чтобы покупать продукты как можно позже. У неё была настоящая фобия на тему того, что они могут просрочиться, если полежат в холодильнике лишних два часа. И поэтому Сабин вытолкала дочь и мужа из дома почти ночью, около девяти вечера. Супермаркет в соседнем доме работает до глубокой ночи, но открывается поздно утром, сказала она. Еще мама сказала, что она планировала начать готовить праздничный обед рано утром, когда магазины еще закрыты, и поэтому ей нужно, чтобы все необходимые продукты были в холодильнике с ночи. Как бы то ни было, но Маринетт и папа оказались за дверью дома с продуктовыми сумками и длинным списком в руке. В магазине Маринетт предоставила отцу полную свободу выбора. Сначала они долго спорили, какое молоко купить, но потом папа привёл нерушимый аргумент, что «он пожил больше на этом свете и ему лучше знать», и девушка на этом успокоилась. Дальшейший час она провела молча, в окружении нависающих над ней стеллажей и пищащих касс. Против ожидания, в магазине было людно. Летом, замечала Маринетт, жизнь начинается после захода солнца. Все высыпают на улицы, желая насладиться прохладой, и прогуливаются по улочкам города или же устраиваются с мангалом где-нибудь в парке и жарят бекон, пока свисток полицейского не принуждает их к постыдному бегству. Маринетт это не особо нравилось, ведь у неё самой не было компании, с которой она могла бы весело провести время, соревнуясь в скорости с органами правопорядка. А с родителями такое уж точно не прокатит. Но теперь у неё была вторая жизнь. И само осознание того, что никто не знает о её маленьком секрете, приносило девушке колоссальное удовольствие. Ночь стала её подругой, её покровительницей, и единственной помехой её спокойному одиночеству был Нуар. Но Маринетт искренне надеялась, что когда-нибудь ему надоест смотреть на неё с обожанием и он обратит взгляд своих полностью зеленых глаз на кого-нибудь другого. Папа кивнул Маринетт из-за стеллажа с хлебом, показывая, что он взял все, что нужно. Девушка быстренько прошмыгнула мимо грузной старушки, направляясь к кассе, где её уже ждал отец. — Да уж, твоя мама разошлась в этом году на славу, — довольно крякнул он, выгружая на ленту зелень и помидоры. — Мне будет интересно посмотреть, какой пир она закатит на твоё совершеннолетие, то бишь, в следующем году. Маринетт молча помогла выгрузить из тележки две бутылки кока-колы, которую мама не одобряла в «непраздничные» дни, утверждая, что «эта жидкая ржавь» портит желудок. Но завтра у её дочери был праздник, на который — хвала всем богам — наконец-то придут гости, и мама смилостивилась, забыв про гастрит и язвы, которые вызывает нездоровая еда. — Понимаешь, дочь, я даже не знаю, что завтра делать, чтобы все не испортить, — признался папа, глядя на Маринетт сверху вниз. — Почему ты думаешь, что можешь все испортить? — поинтересовалась девушка, укладывая рядом с помидорами яблоки. Папа немного помолчал. Потом пригладил усы и непривычно тихо сказал: — Натаниэль твой больно пугливый. Но парень он хороший, и я буду не против, если вы начнете встречаться… — Папа! — возмущённо воскликнула Маринетт и быстро огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что эти слова никто не слышал. — Да я все понимаю, — как назло, еще громче начал оправдываться папа, тем самым только усугубляя своё положение. — Вы молоды, в вас бушуют гормоны, но, пожалуйста, будь благоразумной… И я искренне рад, что тебе попался такой парень, как Натан, потому что он вряд ли способен на глупости и… — Папа, замолчи! — зашипела на отца Маринетт. Папа, заметив выражение лица дочери, стушевался и замолчал. Глаза Маринетт гневно блестели из-под челки. Девушка всем своим видом показывала, что сейчас она способна на убийство, и что отцу лучше не продолжать. Папа крякнул что-то себе под нос и протянул кассирше банковскую карту. Потом вручил дочери сумку, и Маринетт принялась кидать в неё продукты, радуясь, что теперь ей хотя бы есть, чем занять руки. Они вышли из супермаркета с переполненными сумками, как навьюченные ослики. От хорошего настроения у Маринетт не осталось ни следа. Девушка хмуро шла, впечатывая каждый свой шаг в мостовую, и готова была рвать и метать. Она скорее поцелует Нуара, чем начнёт встречаться с Натаниэлем. Маринетт не могла понять, почему ее родители выбрали ей в пару именно его. Натаниэль, конечно, милый и добрый, но как парня она его не воспринимала. Он её друг. И точка. Теперь, когда первая волна ярости прошла, Маринетт почувствовала, что в ней проснулась совесть. Внутренний голос весьма ощутимо принялся грызть девушку изнутри и, не выдержав, она повернулась к отцу, чтобы извиниться. Но в какой-то момент она потеряла связь с реальным миром, потонув во внезапной вспышке боли и страха.

***

…Визг шин и яркая ослепляющая вспышка. Маринетт чувствует сильный толчок в грудь, и вот она уже падает, пролетев по инерции несколько метров. В голове отдалось звоном, и сквозь этот звон она слышит испуганный вскрик и последовавший за ним визг: — Уходим! Быстрее! Боль оглушает. Кажется, падение выбило из нее весь дух. Маринетт открывает рот, чтобы глотнуть воздуха, но ее легкие, кажется, сжались до размера легких двухлетнего ребенка. Ладонью она попыталась ощупать ногу ниже колена. Всего на миг ей кажется, что ноги нет вовсе. Но нога на месте. Маринетт поднимает руку и пытается сфокусировать на ней взгляд. Вся рука в чем-то красном. Кровь?.. Нет, это пелена перед глазами. Шатаясь, она с трудом поднимается на ноги. Перед глазами все плывет, и Маринетт изо всех сил хватается за уплывающее сознание. Она же была не одна… Но с кем она возвращалась домой? И откуда? На асфальте лежит брошенная сумка. Из неё на землю выкатились яблоки. А рядом с ней лежат осколки. Разбившаяся бутылка с молоком. И рядом кровь. Словно сквозь сон Маринетт слышит, как завелся мотор. Мотоцикл взревел и унесся прочь, оставив после себя лишь безжизненное тело. Тело. Маринетт делает несколько неверных шагов и падает снова. Ей кажется, что даже если нога все еще на месте, то она вот-вот оторвется. Боль в колене такая сильная, что Маринетт снова осторожно касается ноги, проверяя, не перебит ли сустав. И только потом она вспоминает, что где-то рядом должен быть папа. — Папа! Маринетт кричит, и сама не узнает свой голос. Кровь и молоко. Перед глазами пляшут два пятна — белое и красное. Они то сливаются в одно, и тогда на девушку почему-то смотрит жёлтый глаз мотоцикла, то разбегаются в разные стороны. А рядом с ними осталась черная полоса стертого асфальта, навсегда перечеркнувшая ее жизнь на «до» и «после». — Ко-от! — зовет Маринетт из последних сил и откидывает голову назад, глядя на темное небо, затянутое тучами. В ней бессильной волной всколыхнулась ярость. Почему его нет, когда он так нужен?! А потом что-то пищит, и Маринетт закрывает глаза. Темно. Тихо.