***
Воздушное течение несло его к цели, он не знал, куда именно, однако был уверен, что его вынесет куда надо. Пространство вокруг него причудливо менялось: стройные сосны в бору обращались строгими очертаниями высоток ночного города, их светящиеся окна сменялись звёздами, россыпь звёзд складывалась в целые галактики, которые, кружа нестройным хороводом, переплавлялись в осьминогов, вальяжно передвигающихся в нижних слоях солёного океана… Как-то незаметно океан сменился узкими гротами пещер, и ему уже приходилось двигаться, оседлав поток, чтобы избегать столкновения с каменными зубцами и вписываться в резкие повороты. Сеть пещерных коридоров осталась позади, выпустив его наконец в поднебесье. Воздушный поток обернулся весёлым дельфином, сидеть на котором оказалось вполне удобно, затем, обогнув подвешенную в воздухе огромную клетчатую скатерть, превратился в длиннокрылого грифона, а позже, чудом разминувшись с глянцевой и очень жёсткой на вид радугой, грифон сделал мёртвую петлю, и приземлился он уже не на чудесное животное, а на мягкое сиденье верёвочных качелей. Азартно раскачиваясь, он помогал им двигаться вперёд, однако в какой-то момент качели резко остановились, а он кубарем покатился куда-то дальше. К счастью, воздух был на его стороне, невесомо поддержал, не позволив ни обо что удариться. Он завис над полом, осматриваясь в попытке понять, где это он очутился. Обернувшись, он увидел удаляющийся поезд, влекомый лошадкой-качалкой, и окончательно уверился, что дальше предстоит продвигаться своим ходом. — Я уже довольно близко, — сказал он вслух. Он не знал, зачем говорит и к кому обращается, ведь вокруг не было ни души, просто чувствовал, что так правильно. Оглядевшись и прислушавшись к собственным ощущениям, он направился туда, куда его звало чутьё. Миновал огромного, с многоэтажку, льва, не удостоившего путника своим царственным вниманием, под крики чаек пролетел над чашкой кофейного леса, взмыл ввысь, чтобы пройтись пешком по ободку одного из колец Сатурна, — та редкая поверхность, на которой не остаются следы, — перебрался через алчно пытающуюся втянуть его пропасть по сотканной из потрескивающего пламени верёвке и, найдя наконец искомую лужу на мостовой, спустился по каменным ступеням в сияющее отражение окружающего городка. Добравшись до перекрёстка, он остановился, зависнув в воздухе над вымощенной книгами поверхностью, пытаясь понять, куда свернуть. Под ногами одна из книг проросла маком и разлетелась маленькими чайничками, освобождая место для тяжёлого бронзового люка. — Нет, мне не сюда, — зачем-то покачал головой он, и люк, обидевшись на отказ, исчез, сменившись панцирем черепахи, шустро шмыгнувшей куда-то вправо. Следуя ведущему его чутью, он устремился прямо и чуть влево, миновал ёлочную гирлянду с огоньками в форме разноцветных вишенок и свернул вправо, когда увидел возвышающееся над мостовой весло на постаменте. Ещё пара поворотов, старая деревянная дверь с ручкой в форме виноградного листа — и он на месте. — Я у цели, — привычно отчитался он. Он очутился в большом помещении, почти всё пространство которого занимал огромный оранжевато-красный шар, при ближайшем рассмотрении оказавшийся сделанным из мелкоячеистой сети. Эта сеть составляла не только поверхность шара, но и всё внутреннее пространство. Тысячи тончайших нитей, блестящих и переливающихся на свету, были соединены в потрясающе сложную и в то же время безмерно простую систему. — Подскажи, что с тобой не так, — обратился он к шару, и тот внял просьбе: тихо загудев, медленно провернулся, являя взгляду залапанные вонючей буро-лиловой мерзостью участки. Его аж подкинуло в воздухе от возмущения: здесь нельзя было оставлять следы, он и сам большую часть пути летел, чтобы не пятнать поверхности своими шагами, и знал, что другие, доброжелательные другие, или шли бы пешком, сопровождаемые, будто пажом, смывающей следы волной, или и вовсе не оставляли бы отпечатков, будучи особыми легкоступами. — Бедненький, такую гадость тебе сделали, — пожалел он несчастный шар. — Ну ничего, я тебе помогу. Многократно уменьшившись, он подлетел к запачканным участкам и пригляделся. При внимательном рассмотрении оказалось, что некий незваный гость не только развёл грязищу, но и внёс в эту совершенную систему хаос: многие нити, когда-то тоньше человеческого волоса, а при нынешнем его размере скорее смахивающие на металлические тросы да фонарные столбы, были перепутаны, оторваны одним концом, скручены в узел, прикреплены не к тем связкам. Подлетев к одной из таких перепутанных нитей, той, что была чуть тоньше его руки, он попытался оторвать неправильно присоединённый конец, но грязно-лиловая мерзость держала крепко, будто намертво припаяв туго натянутый трос к месту пересечения ещё нескольких. На ощупь эта гадость казалась мягкой, вязкой, тягучей, как гудрон, но противно-холодной, жадно липла к рукам, мерзко облепляя кожу. Не стерпев этой клейкой пакости, он отнял руки от каната, тут же окружая ладони очистительным пламенем, легко уничтожившим тошнотворную слизь. Хотелось пройтись огнём по всей системе, но ощущения подсказывали, что окружающая сеть не перенесёт касаний пламени, и он загасил объятые жаром руки. — Нужно найти другой способ, — резюмировал он, прикидывая, как власть над воздухом может помочь в этом деле. Порывом ветра клейкую скверну не сметёшь, смерчем скорее повредишь нетронутые нити, а что ещё он может сделать лишь одной стихией? Пока он, задумавшись, глядел в одну точку, перебирая и отбрасывая варианты, его взгляд привлекло какое-то движение. Присмотревшись, он понял, что буро-сиреневая гнусь стремится расползтись, запятнать собой как можно больше. — Вот ведь сука! — не сдержав возмущения воскликнул он, машинально создавая воздушный щит, призванный ограничить распространение заразы. Не зная, сдержит ли щит напор сей вязкой неаппетитной массы, он подождал ещё немного, до следующего расширения, и вот ведь диво: при соприкосновении с лиловой грязью прозрачно-голубой щит, прильнувший краями отверстия к оберегаемому им канату, сверкнул стальным блеском, не пропуская врага дальше. — Ага! И на тебя нашлась управа! — позлорадствовал он. Отчего-то вонь этой мерзости напоминала об отчаянии, боли в глубине груди и шершавой сухости на губах, и за это он ненавидел лиловую гнусь ещё больше. Тем приятней было понять, что он в силах остановить распространение гадкой заразы. Сколько он сновал меж толстых, как столбы, канатов и тросов, он и сам не знал. Ведомый жгучей ненавистью, он перепроверил всё по три раза, окружив щитами каждый клочок поражённой местности. Края щитов он оплавил огнём, приваривая их друг к другу, так что после последнего сварочного шва вся чуждая мерзопакость оказалась заключена внутри неправильного многогранника, поблескивающего на свету светло-голубыми, почти полностью прозрачными гранями. Пощупав один из наружных, незатронутых канатов, он понял, что они гораздо мягче и эластичней тех, что остались внутри. Откуда-то, сам не помня откуда, он знал, что эта неправильная жёсткость связей приводит к вспышкам агрессии: столкнувшись с тем, что противоречит привычной — а за счёт перепутанных тросов ещё и искажённой — картине мира, человек с неэластичным мышлением впадает в ярость и может натворить дел. Испугавшись, что острые углы похожего на драгоценный камень многогранника случайно ранят нежные связи, он окружил щитовую конструкцию пружинящей воздушно-облачной прослойкой, лёгкой как пух и вместе с тем прочной. Заодно и ожесточившийся из-за этой липкой гадости нрав немного смягчит, послужит эдаким амортизатором. Удостоверившись, что сделал всё возможное для исправления ситуации, он вынырнул из глубин шара и вернулся к привычному размеру. — Спасибо этому дому, пойду-ка к другому, — бросил он на прощанье, вылетая из помещения. Рассохшаяся деревянная дверь захлопнулась, латунная ручка в форме виноградного листа обернулась белкой и ускакала прочь, а место, где была дверь, затянулось травой. Миг — и на месте здания красуется поросший степными травами холм. Отлетев повыше, он обнаружил, что вокруг, сколько хватает взгляда — холмы, холмы, холмы… Из какого он вышел? К какому повернуться спиной и направиться прочь? Как выбраться? Сюда его вело чутьё, а отсюда? — Выведи меня отсюда! — его испуганный крик звоном отдался в усеянном бриллиантами звёзд поднебесье и растаял. На помощь надейся, а сам не плошай — решил он, направившись куда глаза глядят. Если долго лететь, рано или поздно хоть куда-нибудь да прилетишь, не вечно же будет длиться это холмистое море? Не вечно. Взгорье холма пронзилось острой иглой шпиля и с тихим писком придавленной мыши разверзлось, выпуская на волю стеклянную махину небоскрёба. Вслед за ним, будто грибы из-под земли, проклюнулись и другие высотки — каждая из своего холма. Земля стонала от боли, сворачивая омертвевшие обрывки дёрна, с гудением и сопровождающими каждую новую трещину всхлипами выпуская наружу прорастающие из неё здания. Оторопев от столь мучительного, но в то же время почему-то и прекрасного зрелища, он не заметил, как самый старший небоскрёб хлестнул его витой лентой эстакады, сбивая наземь. Асфальт мягко спружинил под ногами, на миг смявшись выемкой, но тут же восстановив форму. Здесь было самое дно мегаполиса: основания небоскрёбов поросли кораллами, в воздухе порхали мелкие цветастые рыбки, вазоны для цветов пестрели морскими анемонами, а ближайшую урну облюбовал для постоянного проживания осьминог. Он воспрял с асфальта, давая мелким крабикам больше пространства, и огляделся. В этом воздушном океане с парящими где-то наверху морскими черепахами и ска́тами, похожими на левитирующее одеяло, он чувствовал себя довольно комфортно, однако его не покидало ощущение, что здесь ему не место, что нужно куда-то двигаться. Только вот куда? Залитый светом день сменился огненным закатом, а вскоре и бархатной ночью. Он брёл, перебирая ногами в воздухе над асфальтом, сам не зная, куда направляется. Лишь бы идти, лишь бы не оставаться на месте. Сочная, похожая на персик луна вышла из-за горизонта, где-то вдалеке взвыли акулы, лениво плеснул хвостом огромный карп, испуганно застрекотал пойманный хищником лобстер, а он всё продолжал лететь куда глаза глядят. Напоровшись на острие шпиля, луна истекала медовой патокой лавы, медленно, но неотвратимо льющейся по стене небоскрёба, заливающей дно и замуровывающей в янтарь всё, что не успело убраться с её пути. Он рванулся было вверх, но что-то незримо препятствовало ему, не давало подняться выше. Метнувшись в сторону, он увидел посреди уцелевшей пока что улочки висящий в воздухе дверной проём и не раздумывая кинулся в него. Дверь захлопнулась за его спиной, отсекая от залитых янтарём улиц, и исчезла, растворившись в свежей белизне. Он огляделся, пытаясь понять, куда попал. Вокруг было белым-бело — до черноты в глазах. Сложно было понять, день сейчас, помрачневший от застившего свет снега, или ночь, выбеленная метелью. Здесь не было больше ничего, лишь всепоглощающая белизна снежной круговерти и звенящая морозность воздуха, но отчего-то ему стало дико страшно. Он побежал, сам не зная куда — лишь бы вынырнуть из пугающего царства холода, хоть в космос, хоть в жерло вулкана, лишь бы не оставаться здесь! С каждым движением бежать становилось всё сложнее: сначала он почти летел, едва касаясь ботинками снежного ковра, затем бежал по гладкой наледи, потом, случайно пробив корку наста подошвами, провалился в снег по колено и уже еле шёл. Метель, ранее ласково гладившая его по щекам прохладными ладонями, теперь била наотмашь, и с каждой хлёсткой пощёчиной в голове звенело всё сильнее. Что-то заставило его остановиться. Он… вспомнил?.. Понял?.. Ощутил?.. Нет, он знал, где-то там есть кто-то, кто… с кем… кого… кому?.. Кому он опасен. — Нет! Нет, я не хочу! — отчаянно воскликнул он, делая шаг назад, поскальзываясь на накатанной наледи и валясь в снег. Морозные объятия стихии были обманчиво мягки, но ледяные когти пурги уже подбирались к его незащищённому горлу. Пусть! Пусть лучше так, чем… Он смутно помнил, чем что, в памяти отпечаталось лишь отчаяние и стекающая сквозь пальцы струйка чего-то сыпучего, что раньше было чем-то иным, важным и нужным. Невидимые кузнецы заковали его потерявшие чувствительность руки в лёд, а он смотрел на оковы, стеклянно-прозрачными варежками обвившие его кисти, и глупо улыбался: пока он в них, то важное надёжно защищено от становления прахом. Успокоенный, он откинулся назад, ложась в холод, утопая в вязкой перине снега. Теперь можно и отдохнуть, закрыть глаза, наслаждаясь убаюкивающей колыбельной метели… Через мелодичные завывания вьюги к нему пробился какой-то чуждый этому месту звук. Что за?.. Раздосадованный, он открыл глаза, и, вглядевшись, сквозь кружевную пелену позёмки различил что-то странное, не чужеродное даже, но чу́ждо-родно́е, чуждое этому месту и безотчётно родственное для него самого. Нечто скакало ярким бликом среди снежного полумрака, едва заметное, и в то же время почти неслышно… зовущее? В едва уловимом звоне слышалось почти беззвучное «Помоги». Он попытался встать, но рухнул на снег, больно рассадив губу и нарушив нетронутость белизны рубиновыми каплями крови. Конечности почти не слушались, и вместо того чтобы идти, он кое-как, опираясь на локти и подволакивая непослушные ноги, пополз вперёд, на зов. Ураганный ветер пригоршнями кидал в него снег, пытаясь залепить глаза, но он, зажмурившись, продолжал ползти на звук. И вот он совсем рядом. Кое-как разлепив смёрзшиеся ресницы, он увидел крохотную, с булавочную головку, искорку, каким-то чудом оказавшуюся здесь, среди снежной мешанины бурана. Забывшись, он протянул ей ладонь, но, увидев, что рука всё так же вмурована в лёд почти до середины предплечья, отдёрнул конечность, боясь случайно загасить последнюю оставшуюся у него ценность. Но тут искорка сама скользнула к нему, коснулась уголка разбитых губ, снимая боль и увеличиваясь в размерах: теперь она была уже не песчинкой огня среди снежной пустоши, но крохотным, меньше ногтя, шариком. По щеке скользнула капля — он и не заметил, как от облегчения дал волю слезам, вернее, одной слезе, кое-как пробившейся сквозь частокол заледеневших ресниц. Искорка скользнула к ней, и он отшатнулся, опасаясь лишиться её общества. Отчего-то слеза не пригасила её, не заставила зашипеть от боли угасания, наоборот, искорка довольно мурлыкнула, сделавшись ещё крупнее, и ласково прошлась по глазам, освобождая их из морозного плена. Приведя его лицо в порядок, изрядно подросшая, с крупную вишенку, искра отлетела обратно, к рукам и бесстрашно опустилась на обледеневшие ладони. — Не надо! Не гасни, останься со мной! — отчаянно взмолился он, боясь вновь оказаться одному средь мира холода и снега. Но искорка и не собиралась гаснуть. Уютно устроившись на вмёрзших в стекляни́стые сосульки ладонях, она целенаправленно и методично плавила лёд, сбегающий вниз по рукам горючими слезами, и, освободив побелевшие руки от морозных оков, заботливо согрела их своим теплом. Отчего-то битва с холодом не ослабляла её — наоборот, искорка сделалась лишь сильнее, крупнее, язык уже не повернулся бы назвать искоркой этот пушистый шарик ласкового огня цвета расплавленного золота, изредка поглядывающий на него парой всполохов синеватого пламени. — Спасибо, — хрипло выдохнул он, поглаживая пальцем огонёк, — ты мне очень помог. Огонёк нежно потёрся о его ладонь и вспорхнул, улетая прочь. — Не надо! Не уходи! Не оставляй меня одного! Он и сам не заметил, как бросился догонять ускользающее пламя. Ползком, не щадя колени, а потом, когда почувствовал, что ноги ему вновь подчиняются, хоть и с трудом, встал и пошёл, а затем и побежал, боясь, ужасно боясь потерять из виду единственную свою надежду, огненными отблесками мелькавшую среди стволов. Стволов? Увлечённый погоней, он даже не обратил внимания, как жестокая ледяная пустошь сменилась синеватой зеленью сумеречного леса. В иной момент он бы с удовольствием задержался здесь подольше, наслаждаясь природным спокойствием и ароматами живой древесины и терпкого мха, но сейчас он не мог думать ни о чём другом, кроме своего огонька, рискующего затеряться среди густых крон и стелющегося ковра трав. Потерял. Упустил! — Где ты? Ты мне нужен! Отчаявшись, он побрёл дальше, в безнадёжной попытке хотя бы случайно направиться в нужную сторону. Ноги сами вывели его на поляну, блестящую от утренней росы. Росы ли? Он внезапно понял, что солнце ещё не взошло. Вся поляна — каждый листик, каждая травинка — была усыпана яркими ягодами золотистых искр. Были тут и крохотные, едва различимые глазу искорки, и крупные, с увесистый апельсин, огоньки. Где-то здесь должен быть и тот самый, так ведь? — Где ты, родной мой? Прошу, откликнись! — просил он совсем тихо, не решаясь тревожить покой обитателей поляны, но всё же ненароком спугнул их. Искры огнекрылыми бабочками вспорхнули с насиженных мест, закружились, завертелись вокруг него ласковой золотой метелью, нежной и согревающей, и это было очень приятно, но ему всё ещё нужен был его огонёк, тот самый, с парой лукаво посматривающих на него синевато-голубых всполохов, тот, что напитался его кровью и залечил его раны, тот, что был с ним в минуты отчаянья, тот, ради которого он проделал весь этот путь. — Где же ты? Искорки золотистой круговертью поднимались ввысь, будто танцуя в воздухе, и он запрокинул голову, высматривая в глубоком ультрамариновом небе столь нужный ему особый отблеск. Ну где же, где же? Не в силах нашарить взглядом, он всей душой, всем своим существом устремился ввысь, наконец оторвавшись от земли. Окружённый светлячками искр, он воспарил над лесом, поднимаясь в рассветающее небо, ни на миг не прекращая выискивать тот самый огонёк. Знакомый блик на мгновение сверкнул где-то высоко впереди, и он устремился за ним, вперёд и вверх, в ясную лазурь летнего неба, протягивая руки в попытке дотянуться до самого важного, что только может быть… И мягко упал в чьи-то объятья. Его окружали смутные разноцветные пятна, звуки чьей-то речи, пока ещё неразборчивые из-за не до конца вернувшегося слуха. Зажмурившись, чтобы поскорее прийти в себя, он уткнулся в чьё-то тёплое плечо, вдыхая знакомый успокаивающий запах. Память и самосознание ещё не полностью вернулись к нему, но по тому, как заботливо его приняли прохладные руки, с какой лёгкостью его поддержали, не позволив удариться, как бережно прижали к себе, нашёптывая что-то неразличимое, но неизменно ласковое, он понял… — Ааарс, — довольно протянул Антон, обнимая своего нежитя в ответ.***
За всеми хлопотами время пролетело незаметно. Выведенная из транса Лукерья, посмотрев на часы, всплеснула руками — близился час полдника, а дети ещё даже не обедали. Из чувства вины пополам с благодарностью она предложила Антону с друзьями остаться на обед, и вечно голодное пламя заставило его согласиться. Шастун остался на кухне, взяв на себя обязанности поварёнка — чистил картошку и лук, резал ингредиенты, следил за тем, чтобы Лукерья не перепутала соль и сахар, а заодно и давал ей инструкции. Всё-таки преступник слишком хорошо потрудился, наводя путаницу в её голове, а сам Антон сумел лишь приглушить навязанную агрессию и воспрепятствовать распространению зловредной заразы на соседние ассоциативные связи, а не вернуть всё как было, и пока они не найдут подходящего менталиста, который сумеет вернуть этот участок сознания в первозданный вид, придётся учиться как-то жить с этим. Арсений же, убедившись, что его истинному ничего не грозит, ушёл в детскую — «чтобы детки не замучили вконец нашего волкогнома». Спустя какое-то время, когда все ингредиенты уже были добавлены в огромную кастрюлю и оставалось только подождать, пока суп дойдёт до готовности, клыкастик вернулся на кухню, неся на руках Варю и Мишу. Человеку было бы неудобно удерживать каждой рукой по ребёнку, как-никак, к четырём-пяти годам они набирают уже приличный вес, но вампкуб нёс их легко, словно дети ничего не весили. Мягко опустив детей на пол, Арсений присел рядом с ними на корточки, чтобы обратиться к ним не свысока. — Помните, что я вам говорил? Ваша мама хорошая, она не хотела причинить вам вреда, просто один очень гадостный злодей её заколдовал. Но наш храбрый и добрый волшебник Антон развеял чары, и теперь мама понимает, что на самом деле произошло, и ей очень грустно и больно, что так вышло. Первой к нервно теребящей половник Лукерье бросилась Варя, обхватила мамины ноги и, запрокинув голову, затараторила: — Мам, я люблю тебя, пррравда-пррравда, и совсем не серрржусь! Мне даже понррравилось летать с дядей Антоном, а ещё я подррружилась с дядей Волчеком, он такой здоррровенный, пррредставляешь?! Из слов девочки догадавшись, что перед ней именно тот ребёнок, которого она чуть не погубила своими же руками, Лукерья залилась слезами. Опустившись на колени, она обняла дочку, плача и бесконечно прося прощения. Тут же к ней подбежал и светловолосый ангелочек, до того стеснительно державшийся в стороне, и, прижавшись, шепнул на ухо, что тоже совсем не злится на то, что она его оттолкнула, и что ушибленная рука и бок вовсе не болят, залеченные добрым дядей магом. Всех троих пришлось потом вести умываться в ванную — наревевшись и успокоившись, Лукерья вновь расплакалась, на этот раз от облегчения, а дети просто за компанию. Антон уже думал, что придётся вновь прибегнуть к навеваемому вампирским гламором успокаивающему трансу, на сей раз неглубокому, но обошлось — после умывания все трое Макаровых пришли в норму. Вскоре на кухню подтянулись и остальные, ведомые аппетитным ароматом — сначала Воробушек в птичьей форме прискакал, со второй попытки вспорхнул на стул и обернулся черноглазым малышом, затем остальные четверо приехали верхом на Сером — впереди, ближе к шее, сидела неизменно серьёзная юная русалка с косичками, одной рукой вцепившись в шерсть, а другой придерживая одну из младших сестричек, ту, что была чуть старше и с острыми ушками — верным признаком потомства фейри, а чуть дальше на спине оборотня восседал, крепко обхватив его ногами, Святик, точно так же придерживая рукой родную сестрёнку, круглолицую и восторженно взирающую на мир огромными голубыми глазищами. Как ни странно, на не такой уж большой кухне места хватило всем. Ребятня рядочком уселась на лавку, как здесь называли длинную сторону L-образного диванчика, Антон с Арсом кое-как уместились на короткой его части, с другого торца стола устроилась Лукерья, а Серый с Рексом, которым тоже досталось угощение, правда, не в тарелках, а в небольших жестяных мисках, разлеглись на полу, в проходе между обеденным столом и кухонной рабочей поверхностью. Подождав, пока все закончат с обедом, Антон подозвал к себе двоих старших детей и проинструктировал. Всё-таки, раз воздействие Путаницы получилось не снять, а только лишь приглушить, Лукерья нуждалась в постоянной помощи извне, а кто, как не дети, всегда с ней рядом? Он по себе помнил, что в школьном возрасте ребёнок уже достаточно сознателен для серьёзного разговора, и постарался в простых словах объяснить, что от них требуется. В принципе, не так уж и много, всего лишь вовремя подмечать несуразности и поправлять мамины действия: сообщить, что она взяла со стола не сахарницу, а солонку, указать, кого именно нужно отвести на плаванье, поменяться тарелками, если по ошибке рыбу дали тому из детей, кто её не ест, и так далее. В принципе, ничего сложного, хотя на душе у Антона всё равно было неспокойно — как-никак, перекладывать на семи-восьмилетних детей ответственность за пятерых младших и временно недееспособную мать не слишком-то правильно. А с другой стороны, разве у них есть выход? Не переезжать же всем четверым, Шасту с клыкастиком и двоим мохнатикам, в квартиру Макаровых, и не забирать же всех восьмерых, мать и семерых детей, под свою крышу? Вдвенадцатером они и вовсе с ума сойдут от тесноты и невозможности побыть одному, да и опасно это — чем ближе к Антону, тем больше шансов вновь попасть под устроенные злодеем неприятности. И если его друзья сознательно шли на этот риск, поскольку Арсений без Шастуна не хотел и не мог, а заключённый в зверином теле Серый и вовсе, неспособный о себе позаботиться, нуждался в человеческой помощи, то женой друга он рисковать не имел права.***
Попрощавшись с гостеприимными Макаровыми (пришлось пообещать ещё как-нибудь зайти к ним в гости всем вместе, чтобы детвора вдоволь наобщалась «с дядей Антоном, дядей Алсом и дядей Волчеком»), они наконец выбрались на лестничную площадку. — Ну нифига себе за хлебушком сходил, — с усталой усмешкой процитировал «Ералаш» Антон, и клыкастик понятливо улыбнулся. И кто придумал, будто вампиры навеки застревают разумом в реалиях своей молодости? Шастун вот ни разу таких не встречал. Наоборот, вампиры проникались духом современности даже быстрее, чем человеческая молодёжь. Те же сотовые телефоны появились у них гораздо раньше, чем у основной массы людей. Антон помнил, как однажды, когда он гостил у наставника и гулял с Женькой Кожевиным и парой других юных магов, они наткнулись в парке на женщину, которой стало плохо с сердцем, и вынуждены были искать поблизости таксофон, чтобы вызвать скорую, и опрашивать всех вокруг на предмет мобильного телефона. Важный толстый дядечка, только что засунувший свой сотовый в солидного вида борсетку, не удостоил подростка своим вниманием, а вот подтянутый молодой мужчина в модных на тот момент мешковатых джинсах и цветастой футболке сам предложил воспользоваться его сотиком. Причём неопытный в таких делах Антон даже и не различил бы в нём вампира, но тот, каким-то образом определив перед собой мага, по всем правилам представился, не забыв назвать клан, и заверил в добрых намерениях. Говорят, первое впечатление от чего-либо накладывает отпечаток, сохраняющийся на всю жизнь. Наверное, именно из-за этой встречи у пятнадцатилетнего Антона сформировался свой вывод: человечность не зависит от того, человек перед тобой или нелюдь. Отвлекшись на воспоминания, он утратил контроль над хромающей после ментального погружения координацией и неудачно задел перила, больно стукнувшись тыльной стороной правой ладони. Всё бы ничего, но царапины, оставленные во время вчерашней ловли оборотня, от этого удара разошлись и вновь закровоточили. — Арс, — позвал он, — у меня есть для тебя вампирский десерт. — Не шути так, огонёчек, — несколько заторможенно откликнулся задумавшийся о чём-то вампкуб. Похоже, зря Антон вчера пренебрёг самоисцелением: следы волчьих зубов и когтей даже спустя почти сутки оставались довольно глубокими — кровь хоть и не лилась рекой, однако медленно сбегающие по руке горячие капли грозили вот-вот добраться до кончиков пальцев и пролиться на пол. — Клыкастик, пожалуйста. Рабочую руку исцелять не в пример сложнее, а так мы оба будем в выигрыше: ты полакомишься кровью, а я получу обезболивание, да и раны затянутся быстрее. — Я уже говорил тебе, что пьяный вампкуб — не лучшая компания для кого бы то ни было, а уж для тебя особенно, — непреклонно произнёс нежить, отводя взгляд. — Чушь! — вскипел Антон. — Как раз таки именно для меня такая компания безопасней всего. Что делают вампиры на пороге смерти? Пытаются укусить, ведь своевременный глоток крови может их спасти. А ты меня даже там, в подвале, полумёртвый, и то не пытался укусить. Твоё стремление не навредить мне оказалось сильнее инстинктов умирающего вампира, так что и в этом случае оно тебя удержит, я знаю. Я ведь знаю т е б я. Они бы, наверное, ещё долго препирались, остановившись на площадке третьего этажа, если бы не Серый. — Иииии-фряу! — недовольно фыркнул он и, осторожно прихватив зубами руку вампкуба, повёл головой, направляя её в сторону Шастуна, после чего отпустил и, пренебрежительно — мол, фи, какой недогадливый! — мотнув хвостом, продолжил спуск по лестнице, едва слышно цокая по ступенькам длинными когтями и уводя за собой хвостиком следовавшего за ним Рекса. Сглотнув, нежить всё же посмотрел на Антона — сначала в глаза, потом, сделав какой-то дрожащий вдох, на приподнятую руку, перемазанную кровью от пальцев и почти до локтя. И, рвано выдохнув, приступил к делу. В прошлый раз, когда ранена была спина, у Шастуна не было возможности понаблюдать за процессом — не сова же он, в самом деле, чтобы поворачивать голову на сто восемьдесят градусов, да и смущала его такая близость к вампкубу. Сейчас же, когда количество прикосновений в день измерялось десятками, а губы и язык Арсения были знакомы ему чуть ли не столь же детально, как свои собственные, процедура зализывания ран воспринималась легче. Нежить вёл языком от локтя до запястья почти так же, как в начале прогулки обхаживал мороженое, и в этом не было ничего смущающего или странного, разве что немного щекотно. Очистив руку Антона от основных потёков крови, вампкуб принялся целенаправленно зализывать ранки, помогая им сомкнуться. Это было почти приятно — царапины наконец-то перестали саднить. Закончив с ранами, Арсений как-то неуловимо расслабился, в его движениях чувствовалось уже не стремление быстрее помочь, а желание насладиться вкусом, пока это ещё возможно. Его язык двигался медленно, плавно, смакуя, прослеживая идущие под кожей вены, сам нежить принялся дышать спокойно и размеренно, наслаждаясь ароматом любимого лакомства и то и дело облизывая покрасневшие от крови губы. Шастун старался не смотреть на него, поскольку, оставаясь суккубом до мозга костей, Арсений умудрялся проделывать всё это с невероятной эстетичностью и эротизмом. И если глаза легко можно было закрыть, то от ощущений просто так не отключишься. Предплечье и ладонь ещё куда ни шло, хоть тонкая кожа запястья и была довольно чувствительна, но когда клыкастик перешёл к пальцам… Пальцы мага — его основной инструмент. Ловкие, как у музыканта, но лишённые оставляемых струнами мозолей, чуткие, как у слепца, а то и более, ибо привыкли ощущать не только физический мир, но и эфемерные нити потоков магии. Антон всегда это знал и когда-то давно, будучи студентом и встречаясь с однокурсницами, частенько пользовался высокой чувствительностью пальцев своих избранниц, приводя их в игриво-постельное настроение. И никак не ожидал, что когда-нибудь сам окажется в роли соблазняемой магички. Арсений мягко водил языком, юрко забирался меж пальцев, тягучими движениями губ оглаживал каждую фалангу, а уж когда взял в рот средний палец и принялся увлечённо посасывать его, то нежно-нежно лаская самый кончик, то погружая до второго сустава, втягивая щёки и прикрыв глаза от удовольствия… Антон уже сам не знал, чего ему больше хочется: отпрянуть, отвесить увлекшемуся нежитю несильную образумливающую пощёчину или забить на всё и позволить этому безобразию продолжиться. Судя по тесноте в штанах, измученный вынужденным целибатом и регулярными искушающими поцелуями организм голосовал за последнее, но сам Шастун был с его мнением не согласен. Ненароком растревоженная эрогенная зона не является индульгенцией на глупости. Он плавно потянул руку к себе, и обласканный палец медленно покинул причмокнувший рот. Сейчас губы Арса точно так же, как в том страшном сне, были окрашены его кровью, но в этот раз Антон не боялся за него. Как, впрочем, и за себя. Приникнув к губам вампкуба, он втянул его в поцелуй. С каждым движением горячих ласковых губ клыкастика Антон чувствовал, как впившиеся в душу ледяные осколки сна, воспрявшие было в памяти из-за сходства пограничной зоны с недавним кошмаром, тают, плавятся, испаряются. Вот он, Арс, живой, здоровый, подкрепившийся вкусной и полезной кровью, самозабвенно целующийся с ним, поглаживающий его лицо и шею постепенно теплеющими руками. И всё хорошо, и нет между ними места дурацким страхам: что бы ни случилось, он сбережёт своего клыкастика, а Арсений в свою очередь сбережёт его. Как сберёг сегодня, выведя его из гиблой топи зыбучей пограничной зоны. Раздался звук проворачивающегося в замке ключа, и они плавно разорвали соприкосновение, приходя в себя. — Нам пора домой, клыкастик. Серый уже заждался нас этажом ниже, — улыбнулся Антон, беря его за руку и направляясь к лестнице. Сердце в груди колотилось неимоверно.