Дорогой читатель!
Перед тем, как начать свой странный и, отчасти, удивительный рассказ, я вынужден перед тобой раскаяться. Сейчас, со стороны своих взрослых, больше сказать — преклонных лет, я осознал, как в свое время был глуп и наивен. История, которую я поведаю, случилась со мной в далекие молодые годы по причине присущих мне чрезвычайного любопытства, неосторожности и, что хуже, желания славы. Жизнь простого уличного писаки, строчащего плутовские романы за гроши, легкой никогда не была. Но все же, даже если ты, мой дорогой читатель, возжелаешь после этой книги начать писательскую карьеру — подумай, пожалуйста, еще раз.
Ирвин Э. Уэстфален
Задуматься только — любая книга, по сути, это лишь буквы и страницы. Буквы и страницы, которые, в удачном слиянии, позволяют нам прочувствовать не только реальность за жестким переплетом, но и разглядеть красоту, добраться до континента Пандуссии и заглянуть в уголки мрачной холодной Бездны. И я готов поклясться, что мало какой человек, начиная записывать свои мысли и идеи, когда–либо знал наверняка, что из этого выйдет.
Сказать честно, во время своей молодости я тоже знал со спичечный коробок, но я чувствовал прекрасное во всех печатных историях, и нравилось мне, что писатель имеет в своих руках огромную силу — такую, что не снилась рабочему с фабрики. Возможность подстраивать мир под себя. Еще мне нравилась правда — та скромная, иногда даже грязная правда, которой одарил нас мир. И я мечтал когда–нибудь заполучить немного этой правды в собственные бледные ладони и вылепить из нее что–то, что могло впечатлить и заинтересовать каждого человека, что держит в руках вымученное мной чтиво.
В своем роде я был охоч до историй, коллекционировал их, но лишь одна личность за долгое время смогла меня тогда очаровать. Очаровать туманом опасности и мистерии, пеленой пугающих и откровенных слухов — это было сущим идиотизмом, но я решил, что я смогу искусно выделать все это в произведение, чтобы последнее вышло из-под моей руки и увидело свет. И чем больше я узнавал о Дауде, тем сильнее меня тянуло писать о нем, кропотливо обдумывать каждое свое наблюдение и строить его личность, о которой шептался тогда ведь Дануолл. До того это меня увлекло, что я стал не юношей-выскочкой, возжелавшим славы, а охотником за сокровищами. Сначала Дауд стал исторической фигурой, потом — героем моих нескончаемых драматичных очерков, потом я осознал, что обязан увидеть его воочию. Исполнилось ли мое желание или нет, дорогой читатель, ты узнаешь в конце этой книги, но я заранее сообщу тебе, что да.
Мне было около тринадцати с половиной лет когда я впервые приехал в Дануолл. Прибыл я, по правде говоря, странно — на китобойном судне, прячась в каюте своего дяди по матушке. Сойдя с корабельной палубы, первым делом меня покачнуло, и я даже не сразу сумел разобрать, что вижу. Потом я поднял взгляд и осознал, что этот чужой город для меня предназначен — благо, я был мал, чтобы возжелать в нем остаться. Мы спустили на мою поездку огромную для моей маленькой семьи сумму, но деньги окупились с лихвой для меня, когда я понял, что мое призвание — писать. Не окупились они, правда, для моей милой матери, которая от этой новости была готова повеситься.
Так или иначе, до своих двадцати шести лет я успел сдать в издательство мелкий сборник со стишками–скороговорками, напечатать еще с сотню позорно–дилетантских рассказов, которые плохи были даже для местных газет, и увлечься парой морлийских девиц, а затем я понял, что искать на родной земле мне больше нечего. И пускай на моем сердце остался налет тоски по родине, как бывает каждый раз, стоит нам покинуть места, в которых мы выросли, я никогда не жалел о своем решении уехать в столицу. Что, в принципе, делает из меня человека глупого — совсем скоро на остров Гристоль пришла чума.
Но до этого мне нужно было дожить лет этак несколько, а за несколько лет много чего может измениться.
Теперь я поехал как самый настоящий пассажир, и на берег сошел точно также. Что–то кольнуло меня в ребра, когда ногой в протертом ботинке я ступил на брусчатку.
Не думаю, что какому было из моих читателей нужно объяснять, что из себя представляет Дануолл. Я бы с радостью расписал вам на последующих страницах, что конкретно меня поразило — застроенные высокими домами с покатыми крышами улицы, величественно воздвигнутый одинокий мост через реку Ренхевен, или тот факт, что на приезд мой никто (ни человека!) не обратил внимания. Когда я сходил с корабля в родном Колкенни, кто-то с берега обязательно смотрел на меня, махал мне рукой, хмурился или кричал: «Вернулся-таки, сколько ждали!». Я, повторюсь, ступил на брусчатку и словно замер во времени, но работа в доках продолжилась, как ни в чем не бывало.
Как любому молодому юноше, только-только посетившему столицу, мне показалось, что здесь я — что-то мелкое и незначительное. Как и любому юноше мне захотелось тут же этот факт поменять. Я был так взбудоражен — так до кончиков пальцев взбудоражен — что начал запыхаться и забыл, как шагать прямо. Один тяжелый взгляд я на себе все–таки поймал — это был презренный взгляд рабочего с жироварни, и исходя из этого я понял, что я не один такой впечатлительный наивный дурак.
Но раскрою секрет, дорогой читатель, эта книга не обо мне. Я бы, может, и хотел иметь жизнь вполовину настолько интересную, чтоб обо мне можно было написать целую книгу, но противится этому одна простая истина: существуют те, кто меняет историю, и существуют те, кто историю записывает. Свой приезд в Дануолл я написал лишь для того, чтобы подойти логично к началу рассказа. Следовательно, вынужден сообщить, что если ваш интерес уже пропадает по мере чтения, придется потерпеть еще немного.
Столица была разделена на кварталы, как торт разделен на куски, только сравнивая с тортом некоторые из кусков были мелкими и старыми, и по–хорошему их пора бы уже перестроить. Для каждого вида занятости существовала своя частичка города, и все было до удовлетворения похоже на единый работающий механизм, с помощью которого Дануолл существовал во времени. Место в этом механизме найти было непросто, особенно чужаку. У меня было мало денег, но был материал на продажу. Я поселился на Хэндлер–стрит, неподалеку от Винного квартала — консьержка согласилась арендовать мне комнату под крышей до первого гонорара или выписанного мне чека. Комната была маленькая, с одним–единственным окном и твердой постелью, и только в этой комнате ко мне приходили лучшие идеи.
Сначала мои очерки, как правило, отклоняли — я был тривиален и не имел никакой репутации. Потом, правда, удача повернулась ко мне своими светлыми глазами.
Мой первый роман, написанный в Дануолле, был сплошной глупостью. В нем повествование шло о мужчине–аферисте, устроившемся в дом молодой аристократки работать старшим лакеем, чтобы украсть побольше ее добра и смыться. Естественно, по ходу сюжета все было предсказуемо до чертиков — она в него влюбляется, он в нее, вроде как, тоже, но юмор был в развязке — в конце он все–таки сбегает с ее добром. Но мой издатель приказал мне сменить концовку. А ля, пускай вместо того, чтобы сбежать с ее деньгами, он раскается и скажет, что никакой он не дворецкий. А она его простит и позволит на себе жениться. И пусть, говорил он, их рассказ так и закончится. Тогда мы и издадим твой сопливый роман.
[Далее, выдержка из раннего произведения Уэстфалена:
— Аурелия, я не могу лгать вам больше! Никакой я не лакей, Чужой мне свидетель, я самый обыкновенный вор!
Аурелия улыбнулась, как кошки улыбались бы сливкам — умей они улыбаться.
— Я знаю. И это я в вас люблю.]
Книга, в каком–то роде, произвела фурор. Оказывается, в то время едва ли не каждая молодая аристократка грезила о подобной истории — чтобы красивый преступник отдал ей свое сердце, а она, прекрасная леди, снизошла до его любви. Мое имя быстро оказалось на устах у среднего и высшего класса, и прошло совсем немного времени, как меня позвали к ленчу первые в моей жизни богатые люди.
В то время общество писателей и художников было невероятно модным. Окружение себя творцами делало любого банкира оригинальным, поэтому мое присутствие быстро было замечено миссис Темброк–Рейнс, женой предпринимателя.
Миссис Темброк–Рейнс была полной, пресной и скучной женщиной, но публику она собирала вокруг себя прекрасную, и когда я шел к ней на квартиру, я волновался. Любой опыт, даже самый позорный, я имел привычку расценивать как опыт полезный, но в тот день на мне был старый коричневый пиджак и пара отцовских туфель. И я знать не знал, что обо мне подумают.
— Ваш слог так абсурден и комичен! Мне кажется, это должен быть новый жанр — легкая трагикомедия, с подписью Этена Уэстфалена, — ворковала со мной миссис Темброк–Рейнс.
— Вы и вправду смогли нас зацепить, — улыбнулась мисс Эверетт, красивая женщина с синими глазами. — Откуда вы взяли такую идею?
— Классовые различия, дорогуша. Сама посуди — всякий раз, видя бандитов на Треверс–Алли, явно, что любая девушка мечтает об опасном любовнике из подобных, — смакуя произнес мистер Крофорд, в каждом произнесенном звуке выдавая собственное высокое происхождение. Он весь ленч лип к мисс Эверетт, а та колко усмехалась на его слова из вежливости. — О чем планируете писать дальше, мистер Уэстфален?
— Я не раскрываю набросков, — улыбнулся я.
— О, прошу, о чем–то подобном! — взмолилась миссис Темброк–Рейнс. — У вас так хорошо получается!
Тогда меня смутило такое признание взрослой женщины. Сейчас бы я, наверное, расхохотался.
— Ну–ну, дамы, не подбивайте его на такое. А то в следующем романе сам Дауд окажется привязанным к постели какой–нибудь красавицы–леди.
Женщины смущенно рассмеялись и раскраснелись, а мне пришлось задуматься. Имя «Дауд» я видел обычно на городских постерах, но не слышал из уст других людей. Простой народ не зарекался зазря об этом персонаже — видно, боялся, что сам Клинок Дануолла услышит и заставит расплачиваться за сказанное. Но слухов все равно было полно. Я понял, что для людей более богатых Дауд все же являлся человеком, а не монстром из туманных закоулков Бездны.
Мне захотелось узнать больше. Я мог бы красноречиво уточнить что–нибудь об этом преступнике, чтобы не вызвать подозрений. Так я, в общем–то, и сделал:
— Дауд? — переспросил я.
— Милый мой, вы что, не знаете, кто он такой? — ласково переспросила миссис Темброк–Рейнс, наклонившись ко мне. — Неужто в месте — откуда вы там? — о нем ничего не известно?
— Из Колкенни. И да, у нас своих проблем до этого хватало.
— Дауд — самый опасный преступник империи, и говорят, он убивает за золото, — сказала мисс Эверетт.
— Глупости. Простой наемник. И про связь с Бездной его — чушь и выдумки. Думаете, в прошлом месяце лорд Эрик Стоунхарт действительно упал с балкона третьего этажа? — без надобности в ответе спросил мистер Крофорд. — Дамы имеют привычку воздыхать по опасным мужчинам. Так было всегда — им подавай неизведанность. Женская натура! Нам ли не знать, мистер Уэстфален?
Я на тот момент уже не думал об аспектах женского влечения, больно меня заинтересовала персона этого преступника. Какой простор для творчества — представить можно. С ленча я ушел с легким отвращением к высшему обществу и с ясной, как день, идеей, над которой я собирался работать последующие несколько месяцев. Чем бы она для меня не обернулась.
Я стал высматривать плакаты с этим именем и выпытывать любую информацию о Дауде, если это было безопасно. Спрашивал людей, меня окружающих, вплоть до вечно занятой ворчащей консьержки, о китобоях — самой опасной городской банде. Носил с собой блокнот, куда вписывал все свои наблюдения до единого. Даже попытался его зарисовать со слов «очевидцев», но рисовал я скверно, и уши получились слишком большими, а шрам выглядел так, словно рана расколола бедняге череп пополам. Весь мой пыл в какой–то момент сконцентрировался только на этой идее, выделив ее и запрещая тратить вдохновение на что–либо другое. Сначала мне хотелось издать настоящий роман, но я решил, что это непременно обернется неудачей, а за такую огромную книгу меня уведут на допрос — не пишу ли я случаем мемуары за убийцу и еретика? А еще у меня закончились деньги. И сводилось все к тому, чтобы я сделал скорее цикл наивных рассказов, получая из этого мелкую выручку и быструю славу. Мне, естественно, хотелось большего, но когда из еды остаются лишь остатки консервов, то любые амбиции перекроет урчание голодного живота.
***
Нет в мире такого человека, которому незнакомо было бы чувство одиночества. В каждом из нас есть плоть и кровь, в каждом есть сердце или тлеющий уголь, что сердцем когда–то являлся. Дым, покидающий трубы жилых столичных домов, очень явно напоминал, что там кто–то топит печь, а это значит, что кому–то надо согреться. И если долго думать, кто там на обратной стороне этой трубы и какова его семья, то есть вероятность осознать, насколько ты сам по себе.
Он сам не знал, что именно делал на крыше в первом часу от полуночи. Обычно крыши скрывали его от людских глаз, потому что никому в Дануолле, кроме его банды, не было выгодно передвигаться по черепице заместо ровной брусчатки. Но зато не существовало лучшей возможности остаться невидимым, и Дауд выучил это еще до того, как на него снизошла благосклонность его жестокого бога.
Одну ногу Дауд подложил под себя, вторую — свесил вниз. Он сидел по–мальчишески, на самом краю здания, не чураясь высоты; давным–давно, когда он был юнцом с кучей ссадин и синяков по всему телу, он часто смотрел так на Серконос — словно бы любой город, где он жил, был у него на ладони. Сам того от себя не ожидая, Дауд ощутил, как забытое чувство ностальгии разлилось тягучей тоской у него в груди. Он вспомнил дни под горячим терпким солнцем, как делили они награбленное с другими мальчишками, как мать его ведьма отчитывала его, если он воровал и приносил домой нечестную буханку хлеба, краденую у простого торговца. Его жизнь была проста и все ему было любопытно, как и любому другому подростку. Ему хотелось познать мир, и он не нашел лучшего проводника, чем Чужой.
По прибытию в гристольские доки у Дауда на языке все еще был его родной акцент — громкое угрожающее «р», немного растянутые гласные звуки. Иногда он замедлял речь, чтобы знакомые бандиты не могли сразу разглядеть в нем южных корней. Это было глупостью, конечно. Тогда кожа молодого преступника была загорелого, бронзового цвета, его волосы — темными, зеленые небольшие глаза на скуластом лице смотрели юрко и угрожающе. Серконца, говорили, видно сразу. Говорили еще, что родом оттуда сплошные торгаши и шлюхи, но терпения у Дауда тогда было гораздо меньше, чем сейчас.
Его любопытство гнало его дальше переулков, принадлежавших бандам и сутенерам. Оно гнало его в подвалы заброшенных домов, в трюмы забытых кораблей, гнало его в катакомбы под Дануоллом. Идя по наставлению своей интуиции, Дауд отрекся от связей с человеческим родом и принял в себя Бездну. Чужой выделил его среди остальных и одарил силой, которую любой из нас способен использовать как во благо миру, так и во вред. Но Дауд уже тогда был дальновиден и серьезен, и хоть целому свету он мог доказать свою уникальность, он действовал хитрее. Он собрал тех, кто готов был служить ему верой и правдой, собрал отчаянных и слишком смелых, поделился с ними своим могуществом и обучил своим умениям. Они убивали для него за деньги, а потом вместе делили монеты почти поровну, гадая, действительно ли их главарь так охоч до золота.
И уже как долгие года единственными его друзьями и семьей являлись его подчиненные. Дауд смотрел на прохладный свет ворвани, горящий в редких окнах неспящих, и думал, насколько чужда ему порой его собственная жизнь. Он корил себя за секундную слабину перед самим собой, но даже такая глупость заставила его вспомнить — у него в груди тлеющий уголь. Не любящее сердце молодого парня, но и не пыль с серконских улиц. И будь Дауд простым рабочим с китобойни, затушил бы уголь алкоголем, но преступнику в Дануолле хорошего виски достать нелегко.
***
Я отклонился на стуле и размял руки. Получалось недурно, личность Клинка Дануолла мне даже понравилась — точнее то, как я ее расписал. Когда я заканчивал этой же ночью первый рассказ, мои пальцы путались до того сильно, что наутро пришлось перепечатывать из–за всех допущенных мною ошибок. Когда рассказ издали через полторы недели, я продлил аренду комнаты и обрел недолгую славу и такие же недолгие деньги.
