***
Человеку вроде меня нет чести осуждать плотские удовольствия, которым предаются люди, считая, что за ними никто не следит. Если бы все были чисты на действия и намерения, то писать было бы не о ком. Но когда я направлялся в Золотую Кошку, небезызвестные и самые дорогие купальни столицы, я чувствовал себя прескверно. За воротами была приставлена стража, охраняющая столь искусное место от проходимцев. Во дворике росла дикая вишня, виноградная лоза обвивала стены и перила. Здание выглядело прекрасно отдекорированным, иронично отвлекая от своего истинного предназначения. Даже не взирая на то, что я старался глядеть под ноги, я заметил тонкий силуэт девушки в окне второго этажа. И вспомнил, что мне сказала Эсме про свою знакомую, в отчаянии решившую продавать себя за деньги. Куртизанками становились от жуткой жизни, от долгов и недоедания, и тяжко представить, какие гнилые судьбы таились за резными дверьми борделя. Входить внутрь мне не хотелось вообще. Меня встретила мадам со злым лицом старухи, но мне она зачем–то слащаво улыбнулась. — Мне нужна Катрин, — холодно сказал я. — Насколько мне известно, вы у нас в первый раз. Я решил держать роль. — И в последний, если мне не предоставят Катрин. Сложно было сказать, на что я именно надеялся. Куртизанки здесь вряд ли шибко разговорчивы, и наивно с моей стороны было планировать, каким образом я смогу убедить девушку, что выложить мне историю ее жизни безопасно. Когда Катрин вошла в комнату, она уверено села передо мной и внимательно осмотрела мое лицо. Я в долгу не остался и отметил вьющиеся короткие волосы и размазанную вокруг глаз подводку. — Раньше вас тут не видела. — И я рад познакомиться, мэм. Она хохотнула и повторила за мной: — «Мэм». — Не хочу показаться невежливым, но я пришел сюда для разговора. — А я–то думаю, отчего вы еще не раздеты. Восхитившись ее непринужденным остроумием в такой ситуации, я раздумывал, как же задать интересующие меня вопросы. Мне понравилась Катрин, в ней было что–то отличимое от остальных — крепкая фигура и бойкий взгляд. Я надеялся, что она еще вырвется. Медленно я объяснил свои творческие намерения и спросил сначала про ее работу, потом — не нужны ли ей деньги. Я старался быть настолько деликатным, насколько возможно. Я сказал, что знаком с ее подругой и осведомился, не хочет ли она вернуться к семье. — Нет у меня никакой семьи, — печально улыбнулась Катрин. — И не было? — Был брат, теперь его, наверное, нет уже. — Что значит — наверное? Катрин всмотрелась в мое лицо, видно решая, стоит ли ей намекать на правду или нет. Повезло мне, что на смотрителя я похож меньше всего и имя мое редко, но уже звучало среди людей. — Если вы думаете, что стать шлюхой — это крайность бедствия, то Чужой вас подери, это не так. Он объяснил, что пойдет выбьет из кого–то там долги, а потом не вернулся. Заявился только через три недели, появился из ниоткуда и сказал, что теперь у него дело получше. Он убивает. За деньги. — Вот как. — Последний раз я видела его несколько месяцев назад. Он навещает меня очень редко, и я сама не знаю, зачем. Иногда приносит украшения — мне кажется, он… Снимает их с убитых. Но я не уверена. Выглядит он спокойным. — Думаете, Дауд забрался ему в голову? Катрин шикнула на меня, чтобы я не произносила это имя вслух. — Не думаю. Я бы узнала, наверное. Да, все лицо у него в шрамах, но он теперь не так зол на жизнь. И за меня больше не бережется, семья у него новая. Вы же это хотели услышать? — Я хотел услышать историю вашей жизни в том числе. — На кой черт? — Хотел разочароваться в своей любви к этому городу. Она подняла брови и засмеялась, я улыбнулся следом. Мне показалось, что для куртизанки Катрин была слишком искренней, возможно от этого у нее имелись свои клиенты. Посмотрев на часы, после она перевела взгляд на меня. — Время еще осталось, может мы..? — Нет, я не из таких мужчин. — Предпочитаете наблюдать? Я усмехнулся метафоричности вопроса. — Можно и так сказать. — Это стоит столько же. — О Чужой, Катрин, я же образно! Если бы я знал, как чудовищно закончится ее жизнь, я бы запомнил ее лучше. Описал бы ее в своем рассказе куда подробнее, чем сделал это тогда. Посвятил бы ей предисловие. Но я и предположить не мог, что Катрин найдут в реке от того, что ей вздумалось шантажировать Верховного Смотрителя. Когда преступления его стали известны, я еще раз поразился тому, какой смелой девушкой могла быть простая куртизанка. Вечером после того разговора я впервые нашел себя в состоянии продуктивного вдохновения. Следующую неделю я снова провел в комнате, иногда забывая есть.***
У каждого были свои причины ненавидеть этот город. Но у него этих причин было гораздо больше, чем у остальных. Клэйтон, стирая кровь с клинка, случайно заметил в стали собственное отражение. На базе не было зеркал, да и не нужны им были предметы роскоши, но он все равно ощущал, сколько шрамов прибавилось на его лице. Его сестре было тринадцать лет, когда ее забрали. Их было четверо и пятый — главарь. Тот с довольством наблюдал, как девчонку вытащили из дому за долги брата, а сам Клэйтон, шестнадцатилетний ошалевший от боли и гнева Клэйтон, пытался ее отбить. Ему отрезали ухо и пригрозили пистолетом, но мальчишка был совсем другой породы. Терять такому с младенчества было нечего. Нечего кроме, конечно же, сестры — хрупкой чумазой девочки, кричавшей в пустоту, пока ее сжимали руки бандитов. Клэйтон бросился на них с ржавой заточкой и успел всадить ее кому–то в плечо, пока его не отбросило сильным ударом. Он дрался, как умирающий волк дерется за свой последний шанс утолить голод, как дерутся, когда кроме победы во вариантах только погибель. Как дерутся уличные мальчишки, чья храбрость превышает хитрость и опыт. Он лежал в грязной канаве с разбитым лицом и окровавленной шеей, но перед прикрытыми веками стоял белый лик сестры. За стуком бьющегося сердца он осознавал, что пойти ему некуда, и жить теперь незачем — за ним скоро вернутся. Клэйтон, маленький глупый Юджин Клэйтон, который в свои шестнадцать проклял мир и принял бы смерть охотнее любого старика. Отключился он или нет — неясно, но когда Клэйтон открыл глаза, то первым делом заметил сапоги с твердой подошвой. «Они пришли меня добить.» — Совсем не умеют доводить дело до конца. — Хотели проучить, а не убить. — Да ты посмотри на него. Чьи–то руки перевернули его на спину, и Клэйтон попытался разглядеть существо сквозь дымку перед глазами. Сначала решил, что Чужой явился с вороньим клювом, потом понял — китобой. — Может, подберем? Нам бы не помешали люди. — Он же щенок совсем. Отбиваться будет. — Отбиваться будешь? Клэйтон еле нашел в себе силы помотать головой из стороны в сторону. — Дауд не одобрит. — Это уже не тебе решать. Так и началась его жизнь. Старая жизнь, скорее — существование, осталась за когда–то отрезанным ухом, за болезненной дымкой перед глазами. Теперь Клэйтон знал цену человеку в золоте, и считал, что имеет полное право исполнять приговор Бездны. Его братья и сестры в газовых масках стали ему семьей, настоящей и самоотверженной, о какой ни один воришка мечтать не может. Его тренировали с утра до ночи и заставляли карабкаться по крышам, пока ладони не начинали кровоточить. А потом Дауд разделил с ним свою силу, посчитав Клэйтона достойным этой чести. Дауд стал ему спасителем, отцом для безнадежного сироты. Сухим резким приказам хотелось повиноваться, грубый низкий голос хотелось слушать. На любом задании, где присутствовал его алый макинтош, Клэйтону было спокойно. Умирать — так умирать, зато как! Сегодня он убил аристократа, что вместо шлюх покупал себе дочерей нищенок, и одна из девочек, забравшись в угол, наблюдала за китобоем, появившимся из ниоткуда. Клэйтон ее пощадил. То ли потому, что она напоминала его давно сгинувшую сестру, то ли потому, что ее не заказали. Он видел шрамы на собственном лице и ощущал довольство. Клэйтону нравилось, кем он стал. Он — краснеющие полосы на обветренной коже, он — пустота вместо забытого уха. Он подчиненный Дауду, его Бездне, сточным канавам и силе в своих ладонях. Такой, как он, родился пылью и умрет пылью, но между этим случится песчаная буря, и от этого Клэйтон улыбался.