Держаться за воздух

Зотов проснулся внезапно. Это было странно, учитывая, как поздно он, замотанный и почти ничего не соображающий, вернулся домой. Полночи надоедая звонками всем, кому только можно, чтобы пролить хоть какой-то свет на эту хреновую историю с наверняка хреновым концом. Найти хоть какую-то ниточку, зацепиться хоть за что-нибудь и просто выполнить неожиданно для него самого вырвавшееся обещание. Он, кажется, за годы работы повидал немало грязи, да и сам успел выпачкаться изрядно, по большей части не задумываясь о собственных поступках. Но сейчас... Как будто что-то перевернулось — в его обычном мире, в нем самом. И найти Грановича с его уродами-подельниками стало очередной целью, отчего-то очень важной и значимой целью — важнее даже, чем все их с Карповым прежние поиски. И Зотов не хотел осознавать, насколько сильно его задело происходящее, а особенно — вид бледной, потерянной, из последних сил держащейся начальницы. Это тоже было неправильно: жесткая, холодная, непрошибаемая Зимина не могла расклеиться, сломаться, чем-то выдать свои чувства. Или он успел настолько хорошо ее изучить, что так легко и непринужденно сумел разгадать малейшие эмоции под привычной непроницаемой маской? Он ее чувствовал. Удивительное, необъяснимое ощущение, не поддающееся пониманию: он видел, понимал и даже в какой-то степени сам переживал то же, что и она. Как будто теперь, объединенные внезапно столкнувшими их событиями, они с Зиминой оказались связаны какими-то невидимыми, но прочными нитями — крепко, тесно и неразрывно. И Зотов, тот самый "подлый и изворотливый" Зотов, вдруг понял, что именно этой женщине никогда не посмеет сделать хоть что-то, способное ей навредить. Больше того: и никому другому не позволит этого сделать. Это было удивительно, ново и непривычно. Никогда и ни для кого Зотов не был способен на какую-то жертву, раз и навсегда усвоив, что в этом поганом мире каждый сам за себя, а помогать другим только себе дороже. Да и кому он мог помогать? Не имеющий друзей и близких, хронический одиночка, ради кого он пожелал бы совершить хоть сколько-нибудь хороший поступок? Не считая соратников по такому грязному делу, как устранение больных извращенцев, он никому не доверял настолько, чтобы назвать кого-то другом, а уж тем более просто и бескорыстно помочь. Особенно женщине — ну что женщины, он всерьез и не воспринимал их никогда... А вот теперь, когда все так странно сошлось и запуталось, в его жизнь стремительно и нахально, как обычно, не спросив разрешения, ворвалась товарищ полковник, переворачивая привычный уклад, давно сформировавшиеся взгляды и принципы, всю суть его прежнего, обыденного существования. И сейчас, в душном тяжелом полумраке больше не одинокой спальни прислушиваясь к хриплому, болезненному дыханию спящей женщины, Зотов не пытался даже разобраться, как же так получилось и что теперь со всем этим делать. Просто нахер. Он не будет думать об этом сейчас. И завтра тоже. И вообще не будет об этом думать. Потому что, черт возьми, эти их отношения, которые нельзя было назвать понятными, простыми, а уж тем более — заурядными и нормальными, оказались ему нужны. И пусть внешне, неизменно скрываясь за масками неприязни, вражды, презрительной снисходительности, они могут делать вид, что ровным счетом ничего не происходит, Зотов знал, что это не так: ведь это он, несмотря ни на что, смог переступить через себя и спасти ей жизнь; ведь это именно к нему она, разбитая отчаянием, пришла за помощью и поддержкой, пусть и не признавая этого; ведь это именно к ней его так безумно и дико тянет, как ни к кому никогда; ведь это ради нее и ее сына он готов рисковать башкой, лишь потому что она, видите ли, попросила! А еще — ты и правда двинулся, Зотов — он за нее волновался. И тогда, когда провожал взглядом ее, выходящую из машины и даже не потрудившуюся объяснить ему хоть что-нибудь. И когда отпаивал ее, продрогшую, разъяренную, коньяком в своем кабинете. И когда, выяснив все, что только возможно было выяснить в столь поздний час, перевел взгляд на нее, несчастную, окаменевшую в своем горе, о возможности которого она не могла не думать. И как, не решив ничего умнее, потащил ее к себе домой, неожиданно ясно и больно представляя, как невыносимо ей будет находиться одной в пустой квартире. И даже сейчас, проснувшись среди ночи, когда она лежала рядом, тяжело, нездорово дышавшая, исходившая жаром и неестественно-бледная, он за нее волновался. Он мог отрицать, злиться, отвергать очевидное сколько угодно, но это было именно так. Потому что, старательно и весьма умело уверяя себя, что ему ну-совершенно-ведь-наплевать, он, вместо того, чтобы просто встать и уйти в другую комнату досыпать последние часы, включил лампу, тут же убеждаясь в своей догадке: и бледность, и тяжелое, хриплое дыхание, и раскаленность влажного от испарины лба говорили о внезапном наступлении болезни.       — Черт, этого еще не хватало... Самое поразительное: намного сильнее досады оказалась растерянность. Зотов вдруг понял, что совершенно не представляет, что нужно делать. Он сам как-то всегда ухитрялся оставаться здоровым даже в период жутких эпидемий, выводивших из строя добрую половину сотрудников, так что и самого завалящего аспирина в аптечке у него не водилось. А уж что делать с простуженными полковницами, мечущимися в жару, майор тем более понятия не имел. Ждать утра, мчаться в аптеку, а потом полдня возиться с несчастной больной? Или плюнуть на все, наконец-то лечь спать, а утром как ни в чем не бывало уйти на работу — небось не помрет? Чертыхаясь на все лады, Зотов потянулся к мобильному, предвидя веселую ночку. Выспался, называется, товарищ майор...

***

Встретиться предпочли подальше от любопытных глаз, на всякий случай решив не рисковать, хотя Зотов сомневался, что теперь этим уродам, подельникам Грановича, есть смысл за ним следить. Но где-то там, за пределами обычного, безопасного мира, находился пацан, ставший разменной монетой в играх ублюдков, начисто лишенных моральных тормозов, и на риск они просто не имели права.       — Значит, из города он пока не свалил, — выслушав имеющуюся информацию, констатировал Стас и отхлебнул кофе из большой цветастой кружки. Невесомый аромат, поплывший по кухне, моментально разбудил целый рой воспоминаний, но Зотов отмахнулся от них, словно от злых надоедливых ос. Незачем ему думать об этом. И главное — не время.       — Не факт, — Михаил устало потер виски — после бессонной ночи голова болела нещадно. — Мог по поддельным документам, или автостопом, или еще как-нибудь...       — Степнов сейчас в отделе, попробует выяснить, кто, так сказать, входил в группу доверенных лиц, ясно же, что он не левых чуваков для этого делала нанял. Ну а там уж вытрясем правду... Кстати, а чего Зяма сама не явилась, постеснялась, что ли, за помощью обратиться? — иронично хмыкнул Карпов, разряжая обстановку: Зимина и стеснение в одном контексте звучали, мягко сказать, фантастически.       — С температурой твоя Зимина валяется, без сознания практически, — раздраженно буркнул Зотов, вновь вспоминая ночную суету, приезд "скорой", занудные рекомендации сонного врача... Как будто у него, блин, больше и дел нет, кроме как возиться с больной начальницей! Карпов с глухим стуком отставил кружку, как-то слишком пронзительно уставившись на гостя.       — А ты, стесняюсь спросить, откуда в курсе таких интимных подробностей? Что-то сомневаюсь, что Зиминуха тебе, как лучшему другу, поведала о своих горестях, заливаясь слезами, ты на роль жилетки как-то не очень подходишь. Зотов отогнал вновь вспыхнувший перед глазами образ полуобнаженной начальницы, болезненно метавшейся в его постели, и, нервно дернув губами, приготовился выдать убедительную ложь. Нетерпеливый звонок телефона прозвучал как никогда вовремя.       — Да, Сань, чего там у тебя?.. Вот как... Отлично, выдвигаемся. Карпов убрал мобильный и с не погасшим еще напряжением во взгляде бросил, поднимаясь:       — Поехали, Степнов, кажется, нашел наших дорогих отморозков. — Выдал жуткую улыбку клинического маньяка и добавил: — Ну хоть будет с кем душевно поговорить...