***
К вечеру Ира почувствовала себя немного лучше: сон и куча всевозможных таблеток все-таки оказали нужное действие. К возможности передвигаться по дому добавился зверский голод: она с трудом припоминала, когда ела в последний раз. Неплохо, однако, живет товарищ майор, хмыкнула про себя Зимина, инспектируя холодильник. Внушительный кусок весьма недешевого сыра, упаковка дорогой ветчины, колбаса... Пластиковые лотки с черешней, клубникой, виноградом — дорогое удовольствие в самый не сезон. А еще, к удивлению Иры, на самом виду нашлись две емкости, несколько не укладывающиеся в "натюрморт": одна банка с медом, вторая — с малиновым вареньем. И, недоверчиво и немного растерянно улыбнувшись своей догадке, женщина вернулась за стол, с нетерпением глядя на издевательски долго молчавший телефон. Спустя полчаса, заметив подъехавшее к подъезду такси, Ира, уже одетая в безнадежно мятую форму (сил на лишние движения совсем не оставалось), накинула пальто и вышла из квартиры, очень надеясь, что добраться до нужного места притаившаяся болезнь все-таки позволит. Ирина плохо представляла, что сможет сделать в одиночку, да еще и в таком состоянии, но сидеть на месте, дожидаясь непонятно чего, оказалось для ее деятельной натуры совершенно невозможно. В конце концов, у нее, пусть и нездоровой, измученной, не имевший привычной поддержки в лицах кого-то из соратников, имелось главное: пистолет и яростное желание найти своего сына и наказать тех, кто заварил эту кашу. А это уже немало.***
Еще не разбушевавшееся пламя и столб поднимавшегося к небу дыма Зотов заметил почти сразу. И, не успев доехать до нужного места, уже догадался, что горит именно нужный ему дом. Даже не заглушив двигатель, Михаил рванул из машины, успев заметить мелькнувшую на фоне всполохов знакомую тонкую фигуру. Дом, к счастью, горел не со стороны входа, так что возможность пробиться внутрь пока имелась. Однако уже в прихожей явственно ощущался запах режущего глаза дыма. Зотов, кашляя, закрывая лицо рукавом пальто, оттолкнул вцепившуюся в перила женщину. — Ты что, с ума сошла?! На улицу, быстро! — рявкнул, распахивая дверь. — Саша... — Быстро!!! — Михаил понял, что еще секунда, и он просто вышвырнет Зимину за порог: дым с верхнего этажа наползал все сильнее, к тому же начинало тянуть потрескивающим жаром горящего дерева. Секунды стремительно таяли. Времени церемониться не оставалось. Схватив начальницу за плечи, Зотов рывком вытолкнул ее на улицу и, не оглядываясь, метнулся по лестнице вверх. Дышать было трудно, кашель раздирал горло, слезились глаза. Сквозь пелену дыма Михаил не сразу заметил сливающуюся со стеной дверь и, особо ни на что не надеясь, отжал створку плечом. Лицо моментально опалило сухим, жгучим жаром. Ира, неподвижная, окаменевшая, стояла, глядя на пламя, не в силах пошевелиться. Отступившая было дурнота накатила с новой силой, к тому же напало внезапное оцепенение. Понимала, что это она должна быть там, что это она должна спасать своего сына, но не могла сделать ни шагу, придавленная какой-то невероятной тяжестью. И теперь смотрела, как разбушевавшееся пламя добирается до двери, слышала, как где-то с треском обвалился кусок крыши, как жадный огонь хрустел деревом, обвиваясь вокруг пылающими змейками... Вздрогнула, услышав новый звук обрушения и тут же постыдно зажмурилась, не желая ничего видеть: прямо вслед метнувшимся возле выхода силуэтам загрохотала падающая тяжелая балка, и злая волна жара рванулась на улицу. — Мама, мам!.. Еще не веря, Ира распахнула глаза, отмирая и делая неверный шаг вперед, навстречу бегущему сыну. И лишь прижав к себе дрожащего, перепачканного копотью Сашку, ощутила, как туго натянутая струна напряжения лопнула внутри, позволяя вырваться из ступора, очнуться, понять: он жив. — Саш... — Не договорила, сдавленно всхлипнув, обняла еще крепче, и только потом, оторвавшись, подняла глаза, не обратив внимания, как на мгновение в панике замерло сердце. И даже не осознала, с каким облегчением выдохнула после, заметив Зотова, поспешно сдергивающего тлеющее пальто. Почувствовав ее взгляд, Михаил отбросил испорченную вещь, с подобием слабой усмешки выдав: — Жаль, хорошая шмотка была... И споткнулся о взгляд Зиминой, вмиг забыв об ухмылках, лишних словах, привычных попытках что-то скрыть. Благодарность. Безграничная, чистая, ничем не замутненная благодарность и теплота освещали ее лицо, лишенное привычной непроницаемой жесткости. И, сам не понимая, зачем, для чего, с какой стати, Михаил вдруг, подавшись вперед, плохо слушающимися от недавнего страха руками обхватил напряженно жмущихся друг к другу начальницу и ее сына, как будто хотел убедиться, что это все действительно происходит с ним. Он не остался там, среди безжалостного, уничтожающего все огня, среди запаха гари и смерти. А самое главное: он успел.***
Возвращались в полном молчании. Бледный, вцепившийся в руль Зотов, бросив взгляд на испуганного, еще не отошедшего Сашу, на едва заметно дрожащую Зимину, не задал ни одного вопроса из тех, что вертелись на языке. Да и какая разница, на самом деле, как там оказалась Ирина Сергеевна, что довелось пережить ее сыну... Они, живые и относительно здоровые, здесь, а все остальное может и подождать. Притормозив у подъезда, Михаил ждал, когда почему-то не торопившаяся начальница покинет автомобиль, очень надеясь, что ей не придет в голову говорить что-нибудь: на смену недавним эмоциям пришла ужасная неловкость, как будто сделал что-то не то, что-то неправильное, чего делать вовсе не должен был. И выслушивать даже формальную благодарность хотелось меньше всего. — Миш... Он и сам не понял, от чего дернулся сильнее: от внезапно мягкого обращения или от легкого прикосновения подрагивающей ладони к своему плечу. Обернулся, вопросительно взглянув, но Зимина ничего не сказала, спокойно и прямо посмотрев ему в глаза, и Михаил все понял и так. И по-прежнему молча открыл дверь машины, выбираясь наружу. Вдруг решив: почему бы и нет, если она так хочет? Он никогда прежде не бывал у начальницы дома — их отношения как-то не предусматривали "визитов вежливости". И теперь, оказавшись в этой квартире, осматривался с неподдельным интересом, словно пытаясь заметить что-то скрытое, личное, приоткрывающее иную, непривычную сторону жесткого полковника Зиминой. Небольшая квартира оказалось неожиданно уютной, какой-то по-домашнему теплой, может быть, от знакомого легкого запаха тонких духов, от мягкого света настольной лампы, от растекшегося по кухне чайного аромата. Не справившись с любопытством, Зотов приоткрыл дверь в комнату, окидывая пространство быстрым взглядом. Большая, явно не для одиноких ночей предназначенная кровать, застеленная шелковым постельным бельем; тумбочки с обеих сторон, шкаф у стены, напротив — тумба с внушительным телевизором; мягкое кресло у окна, завешанного темными шторами... Неброско, но довольно уютно, хотя и несколько безлико: разве что раскрытая книга на тумбочке да букет успевших увянуть цветов выдают что-то о хозяйке. Интересно, что это за хрен Ирине Сергеевне цветочки дарит?.. — Зотов, ты не охренел, нет? Что-то не припомню, чтобы я тебя в спальню приглашала. Зимина, условно прикрытая одним полотенцем, с влажными после душа волосами, недовольно хмурила брови, уставившись на него красноречивым взглядом. И только в этот момент, выхватывая глазами хрупкий, едва скрытый тканью силуэт, Михаил осознал, насколько сильно он напряжен после всего сумасшедшего дня. — Ну так пригласите, в чем проблема? — почти промурлыкал он, поворачиваясь и нагло, без тени смущения глядя ей в лицо. — Знаешь что!.. — едва заметно вспыхнула начальница, закусив губу. — Если ты думаешь... считаешь... что мне тогда... Это ничего не значит, понятно! — выпалила сердито, заметив откровенную насмешку в нехорошо потемневших глазах. — И даже не думай, что мне... что мне это все понравилось! На красиво очерченных губах зазмеилась откровенно ехидная ухмылка. — Ну что вы, как я смею! — протянул Зотов с сарказмом. — И орали вы, Ирина Сергеевна, наверное, только от отвращения? — прошептал почти на самое ухо, с удовольствием заметив, как дернулась начальница то ли от этого упоминания, то ли от опасно запредельной близости. Бледные щеки теперь пылали, и Михаил, осторожно коснувшись кончиками пальцев горящей скулы, неожиданно для себя улыбнулся этому смятенному возмущению, такому странному в исполнении непрошибаемой, сдержанной начальницы. Зимина молчала, не отталкивая его руку, чувствуя, как участившийся грохот сердца волнами дрожи отдается во всем теле. Ей было стыдно, ужасно стыдно за то, с какой дикой, ненормальной силой ее сейчас тянуло к этому нагло усмехающемуся типу; за то, что она, пожалуй, не сможет и не захочет сопротивляться, если он решит настоять. И, словно чувствуя эту растерянность, Зотов, притянув ее к себе за плечи, прикрыл дверь спальни, погружая комнату в полумрак. — С ума сошел... — тяжело выдохнула Ира, когда отчего-то неловкие руки бесцеремонно стянули полотенце, оставляя ее полностью обнаженной и совершенно беспомощной. — Он спит. — Михаил без труда догадался, что сейчас волнует начальницу. И не удержался от очередного ехидства: — И вы уж постарайтесь потише... Прохладные пальцы мягко легли на его губы, прерывая. Медленно скользнули по щеке, колючей от легкой щетины, и замерли на том месте, где свежий шрам скрывал наклеенный пластырь. Шрамы, блин, украшают. Зотов усмехнулся, невольно потираясь щекой о невесомо касавшуюся ладонь, прикрывая глаза. Его отпускало. Черт, как ей это удавалось? Всего лишь одно, такое невинное прикосновение, и то дикое, рвущее на части напряжение таяло словно снег под горячими солнечными лучами. И уже неважно, что было и что могло быть, что он мог не успеть, погибнуть... Ничего не имело значения. И снова — откуда? Эта больная, поломанная нежность, выкручивающая изнутри — откуда она взялась? Когда осторожно подтолкнул начальницу к стене, опасаясь любого неловкого движения: еще помнил, какой слабой, измотанной она была сегодня днем. Смотрел на изящную шею, на выступающие ключицы, на линию тонких плеч с прилипшими рыжими прядями и задыхался от распиравшего, раздирающего желания, жадного, самозабвенного, хищного... И не смел. Знал, что у нее не хватит ни желания, ни сил оттолкнуть, если он проявит грубость и наглость. Но при взгляде на эту беззащитную угловатость, на будто светящуюся изнутри нежную кожу, на пылающее лицо с огромными, совершенно что-то непонятное выражавшими глазами внутри стало так сдавленно-больно, что остановилось дыхание. И, сам себя не узнавая в океане этой горькой, тоскливой, выворачивающей наизнанку нежности, он наклонился, неторопливо целуя. Господи, да он уже и не помнил, когда он целовался в последний раз. Не со шлюхами же ему было нежничать, в самом деле? И уж точно никогда, ни разу это не было так... так переворачивающе, ошеломительно-прекрасно, так, чтобы в секунду, окончательно и бесповоротно, отключались мозги. Эти губы... Жаркие, отвечающие, жадные, и привкус каких-то лекарств, и чего-то сладковато-терпкого, обволакивающего, еще сильнее дурманящего. И то, с каким неподдельным, бесстыдным нетерпением она ответила на его поцелуй; как прижалась, выгибаясь, к его скользившим по спине ладоням, было самым правдивым ответом: она желает этого самозабвенного, всепоглощающего безумия ничуть не меньше. — Что ты делаешь со мной... Потерянный, неожиданно серьезный, без привычной ухмылки. Где ты, прежний циник Зотов? Тот, который не стал бы ввязываться в сомнительные истории ради непонятно чего. Тот, которого не могло так яростно колотить от желания — желания чего-то большего, чем просто секс. Тот, который просто послал бы нахер ненужные мысли о недоступной для него бабе — не та, так другая, какая разница? Но сейчас, прижимая к себе вздрагивающую, тяжело дышавшую начальницу, он обреченно понял: разница есть. И то, что было прежде — просто бесцветные, ничего не значащие эпизоды, одна мысль о которых вызывала лишь отвращение. Настоящее — вот оно, безжалостно сносящее крышу, разбивающее вдребезги, тянущее ко дну. И Зотов знал: даже если за эту способность чувствовать придется расплачиваться — долго, больно и тяжело, он не пожалеет ни на секунду. Ведь только это единственно настоящее.