Держаться за воздух

      — А ты здесь неплохо устроился, я смотрю, — раздался от двери насмешливый голос. Зотов вскинул голову, неверяще-жадным взглядом впиваясь в худенькую фигурку возле плотно прикрытой створки. Сердце как-то совсем глупо, по-дурацки замерло, пропустив удар. Она. Действительно — она. Не игра воображения, не пьяный глюк — да и не так много он выпил, чтобы примерещилась дорогая начальница.       — Что, Ирина Сергеевна, даже на отдых решили забить? — усмехнулся Зотов, отодвигая кресло и поднимаясь.       — Отдохнешь тут с вами, как же, — фыркнула Зимина, сбрасывая пальто и небрежно швыряя его на спинку стула. Твою мать, до чего ж хороша! Легкий загар, расслабленность и спокойствие в посвежевшем лице, какая-то невесомость во всем облике, излучающем флюиды привлекательности, мягкости, ненавязчивой, но совершенно крышесносящей сексуальности. Отдых пошел ей на пользу, определенно. Дикий, неотрывный, вбирающий взгляд скользил вслед за каждым движением, каждым жестом. И понимание, тяжело и больно нарастающее внутри, рвалось в мозгу ослепляющими фейерверками. Взрывающими, выжигающими хоть что-нибудь разумное, расчетливое, способное остановить. Он и не собирался себя останавливать. Потому что безжалостно-четко, уничтожающе-ясно понял: ему ее не хватало. Какая-то дурацкая неделя, наполненная суетой, проблемами, неприятностями — у него просто не было времени осознать, насколько сильно ему ее не хватало. Насколько сильно он изголодался по ней. По этому шикарному телу, одно прикосновение к которому вышибало мозги. По обжигающей яркости мягких волос, по хрипловатому голосу, от которого кровь в сосудах начинала пылать и гореть, по охренительному запаху, в котором он растворялся и безнадежно тонул, стоило лишь вдохнуть. По решительной грации, холодным, насмешливым глазам, ехидным, резким фразам, по ней.       — Ничего не меняется, — заметила полковник со смешком, опускаясь на стул. — Как начальники бухали в кабинетах, так и бухают. А потом устраивают такое, что не разгребешь.       — О чем это вы? — Зотов неловко дернул рукой, едва не пролив коньяк прямо на стопку бумаг. А Ира, не отводя глаз от красивых длинных пальцев, почти с ужасом поняла, что совсем не вслушивается в его слова. Стоило только вспомнить ощущение этих прохладных пальцев на своей коже, и все посторонние мысли вынесло из головы раскаленной волной. Скользящие, ласкающие, осторожно очерчивающие и тут же настойчиво, почти зло сжимающие... Распаляющие, рассыпающие по всему телу искры жадного нетерпения и откровенного, совершенно неприкрыто-пошлого желания, неподвластного никакому контролю...       — За ваше возвращение, товарищ начальник, — тонко ухмыльнулся Михаил, придвигая к ней стакан с алкоголем. Ира, только чтобы не зацикливаться на неотступном, насмешливом взгляде, послушно обхватила пальцами холодное стекло, наблюдая за игрой света сквозь прозрачную хрупкость. Зотов, стоявший в нескольких шагах чуть боком к ней, начинал откровенно действовать на нервы. Потому что, черт возьми, она абсолютно не понимала, как себя с ним вести и о чем говорить — способность связно и деловито думать улетучилась непонятно куда. Да что с тобой, Зимина? Где та, прежняя, циничная, умеющая держать себя в руках полковник? Почему сейчас она чувствует себя потерянной девчонкой, неспособной справиться с такой ерундой, как игра гормонов и воспаленного воображения? И откуда это нелепое, совершенное бредовое предположение: она скучала? Бред. Нелепица. Чепуха.       — Ты, может быть, сядешь, или так и будешь маячить? — бросила недовольно, поднимая глаза. И тут же об этом пожалела. В глазах склонившегося к ней Зотова в долю секунды отпечаталось все, что не было произнесено вслух. Да и зачем слова, когда есть взгляды? То, что в сотни раз искренней и правдивей любых озвученных признаний. Прохладная ладонь легла поверх ее нервно сжимающихся пальцев, и Ира поспешно отставила стакан, опасаясь, что тот выскользнет из отчего-то ставшей непослушной руки и темный напиток зальет ткань новенькой юбки.       — Я пойду. Поздно уже. Завтра поговорим, — отрывисто бросила Ирина и поднялась, торопливо высвободив руку. Повернулась, сделав несколько шагов к выходу, собираясь подхватить сумочку и пальто и выскользнуть из кабинета. Убраться отсюда. Как можно скорее. Подальше от Зотова, от его нахальных взглядов, кривых ухмылок, от этой напряженной, пропитанной чем-то ужасно неправильным атмосферы. А в следующее мгновение его руки уверенно, бесцеремонно и вместе с тем необъяснимо-мягко развернули ее, прижимая к напряженному телу.       — Сдурел?! Возмущенный, протестующий возглас растворился под натиском нетерпеливых, настойчивых, жарких губ. Воздух застыл в легких расплавленной лавой. Снова — тяжело, невыносимо больно дышать. И сопротивления, ни малейшего сопротивления с ее стороны, нет и в помине. Чтотыемупозволяешьдура?! Паническим эхом отголосок молниеносно пронесшейся мысли. И опять в голове абсолютно-горячая пустота, полное нежелание понимать:чтоэтотакое, зачемтебеэтонужно, почемутынепротив — да какая, на самом деле, разница? Когда есть его руки. И дыхание тает на губах, жадно ловящих каждый глоток загустевшего воздуха. Потому что его руки, наглые, жаждущие, вжимающиеся, уже под блузкой, скользят, оглаживая спину, пальцами изучая каждый позвонок, а затем, невесомо и плавно, вновь опускаясь вниз, к пояснице. Плавящий сознание выдох касается уха, рассеивая чуть слышные слова, смысл которых угадывается лишь вкрадчивой, неимоверно пошлой, будоражащей интонацией:       — Никогда не видел тебя в гражданском. Оказывается, это так возбуждающе. И мысли скручиваются и путаются, окончательно выметая из головы испуганным стоп-сигналом пульсирующее "нельзя" — можно. И быстрые, легкие поцелуи на раскрасневшихся скулах, и пальцы, нетерпеливо расстегивающие уже последнюю пуговицу на так раздражающей в этот момент рубашке... И сдавленный, приглушенный стон, пойманный настойчивыми губами, когда ладони решительно пробираются вниз, под неприлично задравшуюся юбку, дразняще-неторопливыми движениями поднимаясь по стиснутым бедрам.       — С ума сошел? А если... — На несколько секунд вернувшаяся способность соображать, но ни малейшей попытки оттолкнуть, прекратить нарастающее безумие.       — Дверь закрыта. В отделе никого. Дежурный наверняка дрыхнет, — предельно лаконично, с трудом сосредоточившись на смысле слов, горячо коснувшихся уже-почти-бессмысленного лица. Потому что, черт все побери, это невероятно сложно — сосредоточиться, когда обычно надменная и ехидная стерва тяжело и прерывисто дышит, прижимаясь бедрами к краю стола; неверно, неловко цепляется за его плечи, почти распластанная под ним. Когда ее аромат — солоноватый запах моря, недавней дороги, терпких духов — ласкает обоняние, обволакивая и лишая самоконтроля. Когда желание давит изнутри и кажется, что еще немного — просто разорвет на части от этой невероятной, разрушительной силы.       — Что ты... — ошарашенно-сдавленный выдох, когда он, до предела разгоряченный, опускается перед ней, рывком приподнимая юбку еще выше. И пальцы тут же лихорадочно цепляются за столешницу в попытке удержаться хоть за что-нибудь в этом безумном водовороте бурлящих ощущений, качающихся стен, плывущих куда-то огней... И ногти неосознанно-панически царапают полировку стола, когда накрывает оглушительно-горячей волной, беспощадно растворяющей границы реальности. Бессмысленный, затуманенный наслаждением взгляд широко распахнутых глаз замирает на единственной невероятно отчетливой детали — слабо мерцающей звездочке на погоне. И с новой вспышкой ощущений острые грани взрываются в глазах яростным звездопадом, множась, вспыхивая, ослепляя. И что-то такое пугающе-сильное, прекрасно-больное безжалостно толкает за грань, не оставляя ничего: страха быть застигнутыми, ненужных мыслей и рассуждений, привычных эмоций, не имеющих ничего общего с симпатией. И вся ложь — ему, самой себе, — становится нелепой, неважной, не имеющий никакого значения. Потому что настоящее, искреннее — это то, что насыщенным жаром плавит изнутри, разрываясь сбитыми вздохами на искусанных, покрасневших губах. Это то, что сильнее, реальней, правдивей, чем все заученные роли, так умело, надежно и невероятно фальшиво отгораживающие их друг от друга. Или от самих себя? Просто неважно. Не сейчас. И она вновь закрывает глаза, задыхаясь рвущими изнутри полустонами.

***

Вадим привычным жестом повернул ключ в замке, на всякий случай тут же потянув дверь на себя. Убедившись, что та заперта, поудобнее перехватил папку с бумагами и, на ходу нашаривая в кармане ключи от машины, направился от родного кабинета к выходу по затихшим в этот час коридорам. Затихшим? Климов невольно сбился с шага, недоверчиво нахмурившись. Не сразу понимая. Тихий, приглушенный тяжелой металлической дверью тягуче-сладкий стон влился в сознание раскаленной патокой. И, машинально бросив взгляд на табличку, Вадим ощутил, как неприятно похолодел позвоночник. Да нет, ерунда. Мало ли кто и мало ли с кем может развлекаться в пустующем отделе, пользуясь отсутствием вышестоящего руководства? Любой из оперов, "оформляющий" ночную бабочку, а может быть, тот же Зотов...       — Куда же вы так торопитесь, Ирина Сергеевна? По-моему, мы еще даже не начинали... Тон — самодовольный, чуть насмешливый и непривычно-странно-смягченный. Действительно — Зотов. Но что...       — Я тебя убью когда-нибудь, — недовольно-смущенное фырканье, едва различимое за плотной створкой. Едва. Но не настолько, чтобы в ту же секунду не узнать эту неповторимую интонацию, плещущую возбужденной хрипотцой. Зотов. И Зимина. Бредятина! Он бы скорее поверил, что неприступная, невозмутимо-ледяная начальница развлекается с примерным семьянином Савицким или конфетным умницей Щукиным, чем... Зимина и Зотов. Зотов и Зимина. В ее, мать вашу, кабинете, наверное, на том самом столе, за которым они сидят каждое утро, выслушивая очередные приказы и уничижительные разносы, без которых не обходилось ни одно совещание. А вот теперь... А теперь эта непробиваемая, чтоб ее, полковник увлеченно трахается там с Зотовым. С их общим врагом. С уродом, который когда-то чуть ее не убил. С продажной тварью, которого когда-то обещала слить, но так ничего для этого и не сделала. Теперь, по крайней мере, все объяснимо. От этого "объяснимо" Вадим скривился как от острой, выкручивающей наизнанку боли. Объяснимо и просто. И невероятно, до отвращения унизительно. Климов пришел в себя только на продуваемом ледяным ветром крыльце отдела. Но даже пронизывающий холод не выстудил нон-стопом звучащие в голове отголоски услышанного. Того, что он никогда предпочел бы не слышать. Не знать.       — Лен, это я, — держащие мобильник пальцы были одеревеневшими и непослушными, от холода, может быть. — Я подумал над твоим предложением. Да, прямо сейчас готов обсудить.