Нюточка

Пожила я в Петербурге несколько лет, в Москве живала и в Нижнем тоже частенько останавливалась. То есть, почитай, во всех главных городах Российской империи народ наблюдала. И вот, что я могу заметить по их жителям. Народ в Петербурге образованнее, конечно, прочих, но и форсистее, гоношистее. Уж больно они чванятся перед тобой. Если что спросить, или просьба какая, то иной идет – не подступишься, он тебя и не видит перед собой. В Москве жители попроще, но и они цену себе знают, но держат ее, так сказать, про себя. Все помнят, что они – Третий Рим, и что Наполеон не Петербург шел завоевывать, а Москву, то есть их городу почет и в других странах особый. Поэтому и на других посматривают со снисходительной усмешкой, не исключая и петербуржцев. Жители Нижнего Новгорода чувствуют себя перед этими городами как средние братья перед старшими. Перед ними всегда стоят, как недостижимое совершенство, их пример и достоинства, но, в то же время, всем этим середничкам хочется старших-то обскакать, обставить хоть в чем-то: в оборотистости ли, в ухватке, в придумке, в деньгах. Особенно последнее ценится. Потому как им кажется, что в столичных городах деньги у людей либо от дедов-прадедов, либо государственные. То есть легкие деньги, лично ими не заработанные. А вот у них – копеечка к копеечке крепится, рубрик-то и сложится… А на другие-то русские города, как средние братья малышню не признают и не видят, так и нижегородцы все со старшими, москвичами да петербуржцами, себя числят да ровняют, а младшенькие – никто перед ними. Но это я так, к слову пришлось. Приехала я в Москву. С Яковом-то Платоновичем заранее договорились, что он снимет комнату в номерах на Гончарной улице. Вот ведь, как опять не удивиться да не похвалить золотого человека. Все незаметно, исподволь, не на показ, а делал так, чтобы мне было удобно! Мог бы, кажется, поселиться в гостинице в центре, европейского уровня, как ему и полагалось по положению. А он не о себе и своих удобствах думал, а сделал так, чтобы мне было не тяжело. Чтобы через весь город мне на встречи с ним не носиться, поселился рядом с Рогожской слободой, где я предполагала становиться у своей дальней родственницы, тетки Капитолины Капитоновны. Капитолина Капитоновна, даром, что моя родственница, так еще пол-Москвы у нее родственники, а еще пол-Москвы свойственники. Я только речь завела, что ищу Митричей Первого и Второго, как она мне в ответ: - А чего их искать? Приехали и проживают на Цветном, в доме чиновницы Иванцовой. А зачем тебе эти вурдалаки, прости Господи, нужны? - А затем, - говорю, - что они тетку мою Матрену, может, убили. - Э нет, - отвечает мне Капитолина Капитоновна, - вурдалаками я, конечно, их назвала, и люди они лихие, да удалые, но тетка твоя их благодетельница им была, не могли они. Наоборот, слышала я, что они рассказывают, что сами так испугались после ее смерти, что все побросали в Петербурге-то, и через день-другой и отсюда хотят ехать дальше. - Капитолина Капитоновна, вы их кулачищи видели? Они этими кулаками быка могут убить одним ударом. Что им бояться? А тетка Матрена несколько дней в полицейском морге лежала как неопознанный труп, так и захоронили бы в общей могиле без нашего-то отпевания. Так поступают с благодетелями, как ты думаешь? Капитолина Капитоновна пригорюнилась: - Да, не по-христиански поступили люди. Хотя, что с них взять, как были нехристи до того, как их приголубила Матрена, так и остались – креста на них нет… Сколько добра им тетка твоя переделала. Но все равно, не думаю, что они еще и душегубы! – добавила она твердо. Я спорить не стала, а про чиновницу Иванцову запомнила. Думаю: «Нужно поскорее Якову Платоновичу об том доложить, а то сбегут Митричи дальше – ищи их потом по всему уезду. Вышла я от Капитолины Капитоновны вроде как прогуляться, Москву посмотреть, а сама быстренько к Гончарной улице завернула. Иду себе переулками московскими, домики разглядываю. Вдруг наткнулась у одного неказистого такого домика на толпу, вроде в очередь выстроившуюся. И стоят в этой очереди все больше люди увечные, калеки да немощные. Правда, и чистая публика присутствовала. Остановилась я и поспрашивала. Оказывается, ждут они выхода провидицы и целительницы матери Соломонии. Вот и возникла у меня мысль: «Спрошу-ка и я матерь Соломонию, если все ее провидицей называют? Может, посоветует мне что-нибудь в моих сомнениях?» Потому как после смерти тетки Матрены я становилась ее единственной наследницей. И начались с того дня для меня муки душевные, что по таким обстоятельствам должна я покинуть своего благодетеля, что я своим присутствием мешаю ему в обустройстве его жизни. Только вот не могла решить, куда мне лучше от него уйти: в скит ли лесной перевести свое состояние как вклад или мирские дела мужнины да теткины продолжать. Да и сил бросить его, по честности самой себе признаваясь, у меня не было. И обиду нанести ему сильную неблагодарностью своею тоже не могла. Ох и тяжелые же раздумья были! Вот я решила у матери Соломонии совета спросить, раз уж случай привел меня с нею встретиться. Через какое-то время выходит из покосившейся дверки малюсенькая старушка. И слепая! Люди, что собрались, руки к ней протягивают. Она возьмет руку, пальцы переберет, потрогает и у другого человека руку берет. Протянула и я свои ладони. Она взяла пальцы мои и говорит: - Пошли-ка, девонька, в келью. А пока шли, она пальцы мои перебирала да гладила. Зашли в каморку, кельей ее назвать – язык не поворачивается. Кровать да креслице, на которое она присела, только-только вмещались. Положила руку мне на голову: - Садись рядом, девонька! Я увидела приступочку рядом с креслицем старушки. Присела и говорю: - Какая я девонька? Вы не смотрите, что я росточком низенькая, я уж замужем побывала, а теперь вдова. - Ну перед моим возрастом – ты дитя несмышлёное… Говори, почему сердце такое неспокойное да тяжелое? Нельзя тебе кручиниться, непразная ты. Радоваться надо! А я вся в своих сомнениях, думах, как мне все это чужому человеку в двух словах-то рассказать. Думаю, о чем она? Чему тут радоваться? Стала рассказывать все как на духу. Хотя, теперь понимаю, что ей было рассказывать, она и так все из моего сердца считывала. Рассказала том, что хочу из мира уйти, свое состояние в скит отнести. Она меня перебила: - Не спеши. Все разрешится само собой. Ты пока побудь с ним. Христос вас свел с твоим благодетелем, Христос и разведет в разные стороны, когда настанет время. А пока время еще не пришло, живи как жила. Я ничего не поняла, хотела еще вопросы задать, а она вдруг так строго: - Все, иди! Устала я с тобой. Все сопротивляешься, ничего не слушаешь и не слышишь. Вся в суете да в мирских заботах погрязла. Я вышла ошеломленная. Хотела света и ясности, а в голове все стало еще непонятнее, а на душе тревожнее… Хотя одно, главное для себя, я уяснила: ничего мне делать сейчас самой, никаких решений принимать не надо. Все само произойдет. Только вот когда это «само» случится? И каким оно будет? Шла по улице и вдруг около меня остановилась конка. И с задней площадки стала слезать молодая еще баба с двумя детьми в руках: один маленький, грудной еще, а второй постарше, примерно так годик ему. Зацепился этот годовалый за какой-то крюк рубашонкой , выдернулся у бабы из рук и повис в воздухе. Кучер на бабу орет: «Снимай, давай, своего ребятенка, экипаж задерживаешь!». А баба одной рукой грудничка прижимает, другой этого снять старается. А он ножонками дрыгает, мешает ей его подхватить, а того и гляди сорвется да на мостовую. Я подскочила, обеими руками подхватила его, сняла, и на секунду он ко мне тепленьким, мягеньким тельцем прижался… Баба руку протягивает, давай, мол. А я оторвать его от сердца не могу. Словно прирос ко мне ребятенок-то. Она грубо подошла и вырвала, да еще так посмотрела, словно я у нее ребеночка украла, а не спасла… Я еще потом несколько минут стояла, никак в себя прийти не могла. «Вот, - думала, - был бы у меня малыш, никогда бы я не встретила своего Якова Платоновича, любовь свою ненаглядную… И если вдруг пришлось мне по жизни выбирать, что лучше: ребятенок вот такой тепленький да мягенький или любовь моя неистовая?» А потом поняла: «А что выбирать? Гораздо хуже было бы, если бы у меня ни того, ни другого в жизни не случилось. Что Бог послал, за то его и благодарить надо!» И пошла себе дальше на Гончарную. Нашла номера, в которых Яков Платонович остановился, и стала ждать. Ждала, ждала, а его все нет и нет. Вечер настал. Мне обратно поспешать надо, слободские-то улицы по ночам небезопасны. Написала я адресок и оставила как записочку для господина Штольмана. Платок поглубже на лицо надвинула, чтобы лихой человек не увидел моего возраста и не прельстился, и побежала на свою Рогожскую слободу. Прибежала, уже совсем ночь темная на дворе, потому как поплутала я по незнанию по московским улицам, да переулкам: время позднее, спросить не у кого, пока нашла... Капитолина Капитоновна из своей горенки голос подала: - Это ты, Нюточка? Припозднилась. Спать иди. Я света не разжигала, только лампадой спальня освещалась. Присела на кровать и только собралась раздеваться, вдруг дверь открывается, и на пороге стоит один из Митричей. И нож у него в руке поблескивает. А я так за день устала, что у меня даже на испуг сил не осталось. Смотрю на него спокойно и думаю: «Вот и пришел мой смертный час! Недаром мне мать Соломония сегодня говорила, что все само собой разрешится. Вот и разрешилось…» А Митрич между тем размахивает ножом и хрипит: - Продала нас ищейкам… богомольная! И нехорошим словом меня обозвал. А я не пойму, про что это он, поэтому продолжаю смотреть, словно меня это и не касается. И вдруг с улицы голос Якова Платоновича: - Дом окружен, Алексей Дмитриев, выходи сдаваться. Он хвать меня, спиной к себе прижал и нож к горлу: - Выходи в дверь! И громко: - Не стреляйте, я выхожу. И толкает меня из комнаты. А про то, что он мной прикрывается, ни слова. И я звука произнести не могу, так как острие ножа меня прямо под подбородок колет. Ногами переступаю и думаю: «Либо Митрич меня ножом зарежет, либо сейчас кто-нибудь в дверь выстрелит, и эта пуля будет моя». И вдруг голос Якова Платоновича: - Не стрелять! Преступник заложницей прикрывается. Я чуть не ахнула: «Почувствовал он, что ли? Или мысли мои прочитал?» Выталкивает меня из дверей злодей, а я успеваю заметить краешком глаза, что дом-то окружен полицейскими. Понимаю, что Митричу деваться-то некуда. Но ведь с отчаяния он может и меня прирезать! И тут прямо на нас безбоязненно идет Яков Платонович. Руки поднял, показывает, что в руках никакого оружия не имеет. И говорит спокойно так, не торопясь, размеренно: - Алексей Дмитриев, я предлагаю вам сдаться. Отпустите заложницу, не усугубляйте своей вины. Пока на вас нет смертоубийства, каторга вам не грозит, отсидите свое за домовые кражи. Деньги фальшивые мы у вас нашли, брат ваш Андрей Дмитриев во всем признался. Знаем, что участвовали вы в делах Матрены Кислицыной только как исполнители ее приказов. Что все дела по фальшивым деньгам она вела сама. Знаем, что испугались, потому сбежали. Брат ваш сейчас в полицейском участке признание вины пишет. Митрич как заголосит: - Меняю эту … - и опять меня нехорошим словом, - на брата. Отпустите нас, Христом Богом вас прошу! А то я ее сейчас зарежу! А Яков Платонович подошел к нам почти вплотную и, твердо глядя на него, говорит: - Не зарежешь. Потому как загремит тогда твой брат на каторгу на веки вечные. Она - единственный ваш свидетель, что вы тетку ее, Матрену, не убивали. Митрич меня отпустил и за голову схватился: - Что вы со мной делаете? Яков Платонович одной рукой меня себе за спину, другой нож у него из рук выбил. Тут уж и полицейские подоспели. Связали его и поволокли. Благодетель мой ко мне обернулся: - Испугалась? - Только за вас, когда вы на него пошли без оружия. Потом про записку свою вспомнила: - Значит, вы все узнали сами? Зря я записки свои писала. - Как это зря? По твоей записке мы сначала первого Андрея схватили. Алексей от нас ушел. Через слуховое окно по крышам. - Как же вы догадались, что он сюда, ко мне пошел. - А об этом нам сама их хозяйка квартирная сказала. К ней твоя родственница сегодня утром прибегала и не утерпела, выложила по большому секрету, что ты приехала их искать и обвиняешь в смерти своей тетки. Я прямо ахнула: -Ну, Капитолина Капитоновна, с ее языком только колокола лить! Завтра же в Петербург, ни минуты в ее доме не задержусь! - Так, может, не завтра, а прямо сейчас? - Нет, - говорю, - завтра! Сейчас отдохнуть вам надо! Когда он уже уходил, окликнула, потому как вопрос промелькнул в голове: - Постойте, а почему вы сказали, что я единственная свидетельница, которая может подтвердить, что они не убивали тетку Матрену? - Ну, сказал, просто чтобы изумить, огорошить его чем-нибудь. - Значит, вы его обманули? - Значит. -Полицейские ведь не врут? - Врут, и еще как, если речь идет о спасении жизни дорогих им людей. Я подошла к нему, взяла под руку: - Поехали домой, Яков Платонович. Сейчас.