Немецкая муза

— Чанёль… — монотонный голос уставшего Бекхена разлетался по комнатке дешёвой гостиницы. Это было настолько неожиданно, что Пак вздрогнул. Он наигранно отвернулся и вновь зарылся в листы своего стишка. Именно так ему хотелось это назвать. Этой ночью он сел за него после того, как доктор оказал необходимую помощь и поспешил откланяться, полагая, что клятву Гиппократа вовсе не нарушил. Разве что на самую толику. В том, что у пациента не так уж много денег, вовсе нет вины ни его, ни самого Гиппократа. Этой ночью Бен позволил себе заснуть. Видимо, в следствие раны, нанесённой тем позором романтической драматургии по имени Ким Чунмён, он едва мог оставаться серьёзным и настойчивым. Его карие глаза закрывались. Он крепко вздремнул, и, скорее всего, впервые в жизни ему снились красочные, радостные сны. Несмотря на ранение, молодой человек казался умиротворённым, даже иногда улыбаясь, наверное, во сне увидев что-то, чего не мог увидеть с того момента, как перенял дело отца. Он был настолько умиротворённым, что Чанёль полагал, от одного взгляда на такого неизвестного ему Бен Бекхена, он сможет написать целую драму. Его окрылённое мыслью о чём-то прекрасном сердце подсказывало каждую строчку, которая тонко ложилась на бумагу его неразборчивым, сбивчивым от новых нахлынувших чувств почерком. Он чувствовал, что творит искусство. Он ощущал, что наконец-то, впервые за всё это время, в его сердце проявились чувства, которые позволяли ему двигаться дальше, идти вперёд, творить. Однако того, чем было это вызвано, он не понимал. И, всё же, он ощущал, будто Бекхен открылся для него в новом свете. Всегда такой серьёзный молодой человек, уже и позабывший что такое улыбка, в момент, когда его здоровье оставалось под угрозой, стал на удивление расслабленным и даже немного… беззащитным? С некоторым ужасом, Чанёль сделал для себя открытие. Пак готов был просидеть рядом с ним столько, сколько потребуется. Пусть даже это продлиться вечно. Пускай. Он хочет защищать Бекхена. — С тобой всё в порядке? — драматург спросил это как ни в чём не бывало. Мысли о внезапном, слишком стремительном порыве придавали ему сил, однако одновременно и ранили. Чанёль едва мог разобрать, что это такое. За сим, норовя разобраться в этом немного позднее, сделал вид, что продолжает редактировать одну из строчек стиша. Написанный в порыве вдохновения, он напоминал вышивку леди, впервые взявшейся за нитки. — А как ты думаешь? — голос Бена чётко давал понять, что его хозяин слишком устал, несмотря на то, что смог проспать некоторое время. И правда. Вопрос был достаточно глупым. Впрочем, иных в его голову не приходило. — Я полагаю, что, после визита врача и сна, тебе должно было стать намного лучше, — Пак попытался выбраться из неудобной ситуации, но понимал, что сил на улыбку у него совсем не осталось. — Да, мне стало немного легче. Боль не кажется настолько острой. А ещё, по приезду домой, отец применит штрафные санкции. Сегодня я ведь пропустил встречу с Лотарем, не предупредив об этом моего père**. А Лотарь — лицо слишком ранимое и потерять его… Знаешь, что это означает? Конечно, это не критично. Он просто перестанет публиковаться в нашем журнале. — Штрафные санкции? — Чанёль на секунду отвлёкся от своего творчества. Ему было откровенно наплевать на судьбу некоего Лотаря, которого он никогда не видел в лицо и, несмотря на то, что тот также был писателем, едва ли мог воспроизвести одну из строк его стихотворений. Главным оставался вопрос о Бекхене. Неужели, будучи вменяемым, здоровым человеком, герр Бен до сих пор наказывает своего сына за проступки на службе? — Что-то в этом роде. Если человек, с которым мы заключили контракт… Я должен выплатить неустойку из собственного кармана. Согласись, мало кому по душе платить лишь за то, что опоздал. — Да, но… В любом случае, я с удовольствием предоставлю парочку своих трудов для тех страниц, которые должен был занимать герр Лотарь. — Ты скромен, как никогда, — Бекхен устало улыбнулся. Он едва заметно наблюдал за тем, как творит его любимый писатель. Даже сейчас, когда плечо давало о себе знать всякий раз, когда он порывался перевернуться, Бен всё ещё наблюдал. Нет, не затем, как рождается новый шедевр, затмевающий всё то, что Пак Чанёль написал до этого. Он наблюдал за слегка сгорбленной осанкой своего протеже, его серьёзным выражением лица, погружённым в процесс работы взглядом, едва дрожащей над потрясающим творением рукой. В этот момент он, несмотря ни на что, благодарил судьбу за то, что позволила ему наслаждаться этими прекрасными минутами в компании дружественного, но вместе с тем такого недосягаемого Пак Чанёля. — Я… Я написал небольшой набросок о прекрасной даме. Если его немного доработать, то, думаю, твоей сестре придётся по вкусу, — мужчина усиленно исправлял мужские окончания на женские, чувствуя, как от одной мысли о том, что Бекхен попросит его почитать, по виску текла холодная капля пота. — Думаю, ей понравится в любом случае, — молодой человек перевернулся на спину, даже не подозревая о том, что за каждым «она» пряталось такое необычное для Пака «он»… На следующий же день они покинули гостиницу. Доктор поддержал это решение, появившись в их комнате утром. Однако, Чанёль не спешил ему доверять. Он уже видел то, что в кошельке редактора гуляет ветер, колышущий лишь несколько монет на найм лошадей. Спустя пару часов они уже стояли около стола местного отделения почты. Мужчина в тёмной одежде достаточно долго перекладывал одни и те же письма с одного места на другое, пока наконец-то не рассмотрел пару не запылившихся, приехавших к нему буквально минувшим утром. В графе получателя на одном значился «Бен Б.», а на другом — «Пак Ч». — Бекхен! У меня для тебя прекраснейшая новость! Ты снова сможешь увидеть моего брата! — писатель радостно размахивал бумагой так, будто ему приказали высушить её лишь с помощью рук. — Он возвращается со службы и через две недели ждёт нас у себя в усадьбе, в Вайнхайме. Он хочет видеть и тебя, и меня! В своём письме он упомянул об этом дважды. Разве это не прекрасно? Может, он сможет познакомить тебя с парой-тройкой неплохих писателей. Говорят, лучше всех лирику умеют писать только солдаты. — Только после того, как я вернусь из Áлена, — Бекхен поднял глаза, в которых уже появлялись первые слёзы. Чанёль вновь подумал о том, каким хрупким может быть тот, кто несёт на себе тяжкое бремя, однако осёкся. Этот человек никогда не плакал. — Дворецкий моего oncle* пишет, что его дела совсем плохи. Он чувствует, что вскоре тот покинет этот мир. Поэтому призывает ехать к нему как можно быстрее. Я выдвигаюсь сегодня же. — Но… — Пак уже был готов стать у него на пути. — Несмотря на боль, я должен ехать. Это мой долг! — будто вспомнив годы, проведённые в академии, молодой человек развернулся ровно так, как его учили и уверенной походкой направился к выходу…