* * *
— Вот мы и приехали, — аккуратно проставив своего друга на ноги, Пак медленно снял с головы Бекхена мешок. Конечно же, данное приспособление в пути доставляло массу неудобств. Например, сквозь ткань едва ли можно было передать все те чувства, которые, всё ещё обеспокоенный слишком сильным биением своего сердца Чанёль мог вложить в поцелуи. О, он мог бы подарить по одному за каждую минуту… нет, за каждую секунду их поездки, однако тайна была намного важнее чувств. Во всяком случае, на тот момент. Бен не должен был узнать, куда они едут. Иначе, при виде деревянного указателя, он бы засыпал мужчину ещё сотней неудобных вопросов, на которые пришлось бы слишком долго отвечать. — Чанёль, ты же не хочешь сказать, что… — Бекхен сделал допущение, однако его бесцеремонно прервали. — Добро пожаловать в Вайнхайм! — радостный мужчина спустился с крыльца, и тут же, не дожидаясь ответа, обнял Чанёля. Между их лицами было некоторое сходство, но, в то же время, в чертах хозяина дома проглядывалась приходящая с годами серьёзность и уверенность. В отличие от писателя, в нём уже не играла юность — она уступила место волнению за собственную семью. — Герр Пак Ванёль, — Бен позволил себе улыбнуться, после чего пожал руку давнему знакомому. Они виделись несколько раз. И лишь однажды он был в этом доме, когда ему выпала честь посетить его вместе со всей своей семьёй. — А ты вырос, — Ванёль рассмеялся, после чего позволил себе потрепать брата по голове. — Да и ты тоже, Бекхен. Я помню тебя ещё пятнадцатилетним пареньком. Помнишь, когда наш отец пошутил. — Помню, — молодой человек кивнул, на мгновения погружаясь в воспоминания. В отличие от своего дома, здесь он не повидал горя. Да и в общем весь дом будто пел свою собственную, бесконечную весеннюю песню. — Тогда он сказал, что мою сестру неплохо бы выдать за Вас. — О, да. Но, конечно же, тогда ещё солдат, зелёный как этот сад, я и в подмётки не годился ландсрату, который наблюдал за ней с шести лет, — мужчина также проникся мыслями о прошлом. — Но теперь-то она за ним замужем. А её старший брат помогает издаваться писанине моего младшего. — Ну, конечно же, моя писанине никогда не станет равной твоим армейским байкам, — недовольно хмыкнул Чанёль, расправив плечи. Он был явно не в восторге от того, перед кем его труды были названы «писаниной». — Потому что в них жизнь, а в твоих бумажках — театральные страдания, — Ванёль откашлялся, видимо, понимая, что достаточно сильно задел своего брата. Однако, от его зоркого взгляда бывшего военного ускользнули несколько мгновений: то, как едва заметно, пытаясь оказать другу поддержку, своими тонкими пальцами, Бекхен коснулся заведённых за спину рук Чанёля. — Что же, не будем ссориться. Я не ожидал, что вы прибудете так скоро. Я отдам приказ Леоне, чтобы та быстрее возилась на кухне. Заставлять ждать таких гостей просто нельзя! А пока… Располагайтесь в комнатах.* * *
Как и в тот вечер, в комнате Бекхена Чанёль оказался ближе к ужину. Такое сходство пугало. Когда мужчина заглянул в помещение, Бен распластался на кровати, и, всматриваясь в причудливые узоры потолка, ронял в мягкую подушку слезу за слезой. — Бекхен, что произошло? — Пак резко захлопнул за собой дверь. О нет, только не снова. В этот дом чуть ли не на берегу реки, он привёз редактора для того, чтобы тот вновь научился радоваться жизни. Однако теперь он плачет и едва ли дело в том, что, наверное, подушка слишком мягкая. — Ничего особенного, — он резко смахнул слёзы, будто за столь низким занятием его застали в военной академии. — Бекхен! — Чанёль сел на край кровати, давая молодому человеку понять: разговор обещает быть долгим. — Тебе нечего от меня скрывать. — Понимаешь… Этот дом такой светлый. Иногда мне кажется, что из каждого угла светят солнечные лучи, а растения цветут чуть ли не на каждом парапете. Здесь всё поёт, всё радуется, а слуги, пусть и с недовольными лицами, но, готов поспорить: отругав горничную за неправильную постель, Леона улыбнулась. Всё, что есть в этом доме, дышит жизнью. Кажется, будто здесь никто никогда не умирал, а самые старые члены семьи всё ещё могут передвигаться без трости. А у нас дома, дома у дядюшки… Мне кажется, что тот дом вовсе вымер. Нет никого. Только пустота, мрак и чёрные тучи, затягивающие небосвод над ним на долгие годы. — Бекхен, это то, что происходит со всеми в течении всего траура, — Пак медленно прошёлся по руке молодого человека, стараясь выразить поддержку. — Вот увидишь: усилиями твоей любезной сестры Бекхи это место спустя год превратится в рай на земле. — Ты думаешь? — Уверен. Поэтому, тебе не о чем переживать, и уж тем более - плакать. Мы здесь для того, чтобы отдохнуть. От всего, что давит на нас в последнее время, — Чанёль потянулся к парню, ощущая, как разгоряченное плачем дыхание обжигает щеку. — Нет, — тонким указательным пальцем, Бекхен дотянулся до губ писателя, останавливаясь в считанных секундах до поцелуя. — Скажи мне, мой друг, почему ты делаешь это? Неужели всё это из-за жалости? Ранее холодного, уверенного человека, ты увидел мальчиком, который рыдает над смертью своего дяди, и решил успокоить, поддаваясь его рвениям, потакая его страсти. — Это не так, — мужчина покачал головой. — Тогда почему? Почему после того, как мы приехали из имения, ты не сделал больше ничего? Мне кажется, тот поцелуй остался в той ночи, забытый и погребённый под банальным состраданием и жалостью. Разве это не правда? — Лишь от части, — Чанёль не отступал. Он всё ещё держался на том расстоянии, в страхе утратить всё, что теперь между ними было. — Я ничего не предпринимал только по одной причине: все мои действия в твою сторону могли заставить тебя вспомнить о произошедшем. Я не мог позволить тебе переживать это снова и снова. Мне пришлось закрыться в той комнате и видеть тебя только изредка, чтобы ничто не напоминало о твоём дядюшке. Мне думалось, пара походов в паб немного отрезвят тебя и тебе станет лучше, а в остальном… В остальном ничто не могло заставить тебя вспоминать. — О, Чанёль… Но почему сейчас? Почему ты раскрылся мне только сейчас, когда, согласись, подозрения в твоей жалости слишком сильны? — Потому что, вплоть до той ночи, когда тебя ранили, ты всегда был серьёзным, собранным, ты… ты никогда не улыбался, не удивлялся и никогда не грустил. Но тогда я увидел тебя совсем другим. Ты доказал, что можешь быть другим. Ты умеешь чувствовать, ты умеешь показывать то, что ощущаешь. Ты вовсе не бесчувственный. — Таким меня научил быть отец, — Бекхен удрученно вздохнул. — Тогда тебе стоит от этого отучиться. Во всяком случае, общаясь со мной, — не обращая внимания ни на что, Пак резко поцеловал Бена. Он понимал, что, в какой-то мере, сейчас это выглядело нелепо и как-то по-юношески. Парень, точно не знающий, любят ли этого, поэтому решающийся на последний шаг, после которого уже не отступить. И будет, что будет. — Я люблю тебя, — едва прервав поцелуй, выдохнул Бекхен. Его дыхание было прерывистым, он хотел большего, а красный след от слёз теперь превратился в румянец. — А я тебя сильнее, — Пак вдохнул воздух. — Я привёз нас сюда на две недели. И все эти четырнадцать дней я едва ли позволю тебе отойти от меня и на шаг. — А я и не отойду, — Бен улыбался искренне, чувствуя, как его сердце бьется также часто, как и тогда, в академии, когда он впервые увидел Пак Чанёля. Пак Чанёль же, как только солнце стало всходить, аккуратно выбрался из расстеленной кровати, и, пытаясь не беспокоить спящего рядом Бекхена, принялся за новую драму. Строки будто сами появлялись в его голове, а рука не дрогнула ни разу. Иногда, он посматривал на спящего Бена, и вдохновение вновь накрывало его волной, с новой силой. Резкие строки соседствовали с душевной лирикой, а каждый раз, когда на просторах фантазии маячила развязка, он каким-то неведомым чувством понимал: это — та самая драма, за которую он получит признание…