Миру Нужен Ты

Парень, посильнее натянув капюшон на голову, шел по пустынным улицам ночного города. Фонари уже выключили, а небо было таким близким и дурманящим, что не хотелось думать ни о чем — лишь растворится в его серости, кануть в бездну и навсегда исчезнуть. Солнце еще не взошло, но было уже светло, будто сам воздух искрился и переливались чем-то волшебным, что заставляло сердце биться чаще или это от быстрого бега? Облака виднелись лишь далеко на востоке и слегка отливали красным, говоря о приближении утра, но в остальном небо было абсолютно чистым. Думать не хотелось, да, но в голове то и дело всплывали отдельные картинки-воспоминания, призраки прошлого, преследующие его. Акира не знал где он, куда идет и зачем это ему надо, но одно уяснил точно — он готов согласиться на любую сделку, даже с самим сатаной, лишь бы больше не видеть клетки лечебного центра. Ха, лечебный центр? Одно название. На деле — тюрьма для непонятных миру людей и непризнанных гениев, лаборатория, где проводятся эксперименты на таких, как он. «Странных». Тут каждый из них лишь жалкая подопытная крыса, пушечное мясо своего рода. Сколько великих умов она поработила? Сколько тайн похоронила? И Акира знал все эти тайны, все до единой: какие из слухов, какие видел собственными глазами, в каких играл не последнюю роль. И сейчас горько жалел об этом. Он знал слишком много чужих грехов, слишком много несправедливостей и темных сторон этого поганого мира, чтобы желание жить до сих пор оставалось с ним. Но в то же время ему хотелось дышать — раз за разом вдыхать все глубже и глубже, наполняя слабые легкие дурманящим воздухом. Парень ведь уже давно забыл, что он может быть таким чистым и прохладным, не пыльным, без перегара сигарет и приторного характерного запаха медикаментов. Хотелось кричать — то ли от страха перед этими незнакомыми улицами, то ли от радости, что он наконец-то вырвался из рук мозгоправов. Теперь-то им точно его не поймать. Нет, дважды на одни грабли он не наткнется. Парень угрюмо обвел взглядом незнакомую улицу, замечая телефонную будку — красную, с завитушчатой надписью «Добро Пожаловать», совершенно невписывающейся в картину местности, состоящую из обшарпанных автомобилей, некрашеных лавочек и пары драных кошек, развалившихся прямо на бордюре или под проржавевшими трубами. Акира ринулся вперед, к будке и практически нырнул в нее, будто бы она была спасательным кругом в жестоком океане. Быстро схватив трубку он прижал ее к щеке и подрагивающими костлявыми пальцами ввел до боли знакомый номер, который, пожалуй, не смогла выбить из его памяти даже шоковая терапия. Сунув в узкое отверстие медяк, нащупанный где-то на дне старой куртки охранника, парень затаил дыхание и прислушался. Казалось даже сердце на какой-то миг замерло, чтобы тоже внемлить шумным гудкам на том конце провода. «Пиии — пиии — пиии…» — и усталое «алло» на выдохе, будто бы оживили парня. Позволили ему спокойно выдохнуть и наконец расслабиться, придали храбрости. Он молчит, не в силах говорить и просто слушает недовольно хлюпающее шипение. — Кто это, черт возьми? — очередная фраза, которая заставляет черноволосого расползтись в довольной похабной улыбке, обнажив зубы. — О, это твой дорогой друг, уже поди побывал на моих похоронах и пролил море слез? Закопать меня заживо, ну ты и зверь! — чуть ли не шипит Акира, не в силах сдержать ядовитого оскала. На другом конце провода на какую-то секунду воцаряется тишина. Неловкая, пугающая, парень беспокойно стискивает трубку и вжимает ее в скулу, постукивая красными сбитыми костяшками по пыльному обляпанному стеклу. Но вот что-то шумно выдыхает, будто лопается,: — Неужто это тот взъерошенный ублюдок с красными глазищами? — то ли смех, то ли какое-то нездоровое бульканье, а на заднем плане что-то громыхает, падает и шуршит, не дождавшись ответа в трубку вновь выдыхают, будто поспешно, на ходу,: — Ты где, Блудный? Парень облокачивается на стенку будки и полусонно хмыкает,: — Вообще без понятия, но, должно быть, все еще в Джазе. — Ох, это радует. Ладно, жди, нерадивый, сейчас отыщем тебя, — короткий смешок и соединение с треском валящегося дерева разрывается. Акира скатывается вниз по стенке и плюхается прямо на пол совершенно опустошенный, будто сейчас не по телефону говорил, а стометровку на время бегал. Сердце еще гулко бьется о ребра, мечется, норовя выскочить через глотку. Парень отпускает трубку и она, спрыгнув чуть ниже, безвольно мотается на скрученном проводе, едва ли не касаясь пола. У него не осталось сил, даже чтобы просто повесить ее на место. Теперь главное, чтобы Стивен нашел его быстрее, чем офицеры. Главное, чтобы охранники в больнице случайно не заглянули в его камеру через узкое зарешеченное окошко в двери, главное, чтобы не подняли тревогу раньше времени. Главное — отсрочить неминуемое. Хоть на день, два, неделю, месяц. Акира знает, что его все равно будут неустанно ловить, что в конце-концов все-таки опять загонят в ту душную камеру и вновь попытаются обработать на электрическом стуле. Всунут в него тысячи проводков и будут копаться в мыслях, изменяя воспоминания. Он уже давно привык к боли, но все равно не перестал ее чувствовать. А казалось бы, что уже должен был. Парень сжимает костяшки, рассматривает ослабленные исхудавшие руки, покрытые синяками и ссадинами. Каждая из них — его ответ миру. Его протест против дурацких цепей, в которые пытаются заковать его разум. Он хочет быть свободным, хочет улететь отсюда, но вот черт — ему с рождения обрезали крылья. Они вырастали вновь, а их опять отрывали, с корнем, сжигали, общипывали перья, выдергивали чуть ли не вместе с душой. Он привык, привык, должно быть… Должно быть, но нет. Эта чертова надежда продолжает теплиться в самых потаенных уголках души. Наверное умники дело говорят — надежда умирает последней. Но только вот что они об этом знают? Что может знать о смерти тот, кто ни разу не умирал. Глупость-глупость-глупость.