О разном и разных

Бэкхёну часто говорят, что он милашка. Девчонки в университете, парни из клубов, преподаватели, многочисленные родственники – все находят его очаровательным. И Ким Чунмён, сосед Бэкхёна, никогда не может устоять перед его непосредственной веселостью, раз за разом пускает в свою квартиру и, вздохнув, заказывает пиццу, чтобы накормить вечно голодного студента. Бэкхён и сам считает себя миленьким, радуется каждому дню с оптимизмом игривого щеночка и планирует творить безбашенную херню, пока молод. Избегать наказаний за сотворение очередной такой херни у него получается неприлично легко: стоит Бэкхёну состроить умильную рожицу, как ему прощают даже самые разрушительные поступки («врезаться на тележке из супермаркета в уличный лоток» и «обвалить книжный шкаф в университетской библиотеке» идут первыми в списке). Бэкхён никогда, ни в какой ситуации не чувствовал себя неуютно, потому что ни разу не играл роль, а всегда был самим собой, делал все от чистого сердца и из-за отсутствия инстинкта самосохранения, но… сейчас он сидит в гостиной Чунмёна, давится третьим куском пиццы, пачкая пальцы соусом, и отчаянно хочет провалиться сквозь землю. Оказаться где угодно, но только не здесь. Не в одной комнате с Чунмёном, который сидит в кресле, упираясь подбородком в колени и натягивая на пальцы рукава широкой толстовки. Бэкхён не может понять, кто из них сегодня неправильный: он сам, позволяющий всяким глупостям лезть в голову («красивый, дотронуться, а если...»), или Чунмён, бесцеремонно разбуженный, сонный и до невыносимого трогательный. – Вкусно? – спрашивает, зевая, Чунмён. – Вкусно, хён, – бормочет Бэк, а потом добавляет: – Прости. Не хотел тебя будить. Думал, ты встал уже… – У меня внеплановый выходной. Но я все равно не собирался валяться в кровати до вечера. Так что все в порядке. Но… лучше сперва позвони в следующий раз, хорошо? – Хорошо, – виновато вздыхает Бэкхён. Чунмён улыбается, заметив, как поникло его лицо. – Ты как провинившийся щеночек. – Тоже считаешь меня миленьким, хён? – Бэк ковыряет картонку из-под пиццы, пытаясь зачем-то прочитать смазанный номер службы доставки на неровно приклеенной этикетке. – Да. Миленьким. И очень забавным, - бесхитростно признается Чунмён. – Забавным, – задумчиво повторяет Бэкхён. Всего одно слово, а в груди – словно узел тугой завязали. Вдохнуть нельзя. Выдохнуть. Чунмён до сих пор считает Бэкхёна мальчишкой, щеночком, кем угодно, но не… Кем? Бэкхён и сам не знает, не поймет, не догадается: чувствует только, что рядом с Чунмёном он хочет теперь быть совсем другим. Бэкхён поднимает голову, чтобы поблагодарить Чунмёна за пиццу и давится несказанными словами: Чунмён накинул капюшон толстовки и туго затянул вдетый в него шнурок. Бэкхён думает, что люди, называющие его милым, просто никогда не видели такого Чунмёна – с чистым, открытым лицом. Светлой кожей и мягкой линией щек. С тонкими, приятно-розовыми губами. Мысли тяжело ворочаются в голове, и Бэкхёна ведет тело: он встает с дивана и, перешагнув неловко через низкий журнальный столик, подходит к креслу, обхватывает лицо Чунмёна ладонями и целует. Требовательно сминает тонкие губы, обхватывает шею, скользнув рукой под капюшон. Гладит затылок, путается пальцами в волосах. Чунмён то ли от удивления, то ли от испуга распахивает рот, и Бэкхён едва не стонет, когда языком касается чужого языка. – Это… – Чунмён растерянно хлопает глазами, когда Бэк отстраняется, – это… Что ты вообще?.. Бэкхён медленно облизывает губы, садится на корточки у кресла и обнимает чунмёновы колени. Трется о них щекой. – Я уже не щеночек, не милашка и не ребенок, хён, – доверительно сообщает Бэк. – Для тебя – нет. Не бойся только, ладно? Если не хочешь, я больше никогда. Совсем никогда… Чунмён мягко тянет его за волосы, заставляя поднять голову. Руки у Чунмёна дрожат, и черные, серьезные глаза Бэкхёна не успокаивают, а заставляют дрожать сильнее. Но не от страха, а от предвкушения чего-то соблазнительно-опасного, настоящего, глубокого. Чунмён прикрывает глаза. Бэкхён решает считать это разрешением и подается вперед.