О разном и разных

Сехун просыпается по ночам в холодном поту, с гулко бьющимся сердцем, с налипшими на ресницы обрывками снов. Ему снится море, снятся руки – смуглые, сильные. Они касаются груди, шеи, зажимают рот и нос, тянут под воду, и Сехун барахтается, пытаясь вырваться, но бесполезно. Он слабеет и может только смотреть тускнеющими глазами на плотную толщу воды, сомкнувшуюся над головой. Сон повторяется из ночи в ночь уже почти три месяца, и Сехун солжет, если скажет, что хочет, чтобы все закончилось. Сновидения пугают его, но вместе с тем – очаровывают. Даже в самом отвратительном можно найти прекрасное, и Сехун, проснувшись, долго помнит ощущение чужих рук на своем теле, приятное вопреки всему. Ему кажется, что его жизнь неумолимо движется вперед, к неясному, пугающему финалу. В конце мая Сехун бежит прочь из города. На запах соли. На дым костров. К неизбежному. Он снимает домик у моря: две комнаты, большая кровать, на ней – пахнущие прелой листвой простыни. В первую ночь Сехун долго не смыкает глаз. Он ждет. Так долго ждет, что, кажется, и правда начинает слышать – тихие шаги снаружи по деревянной веранде вокруг дома. Легкие шторы задернуты, но Сехуну видится тень силуэта на стенах в свете растущей луны. Но никто не стучит ни в дверь, ни, легкой дробью, – в окно. И Сехун закусывает губу, сбивает одеяло в изножье, запускает руку под резинку белья и ласкает себя, пока шум в ушах не заглушает шагов-не-шагов снаружи. Потом он долго гладит свое тело: бедра, живот, грудь. Представляет смуглые, сильные руки вместо собственных – тонких и бледных, но жар тела унять не получается. Он засыпает под утро, свернувшись клубком. На следующую ночь никто не приходит. И в ночь, что за ней, – никто. Сехун жмурит глаза и заламывает пальцы: он ведь готов, он здесь. Во сне руки обнимают сильнее, обжигают холодом. К утру он понимает – это должно быть его решением. И ждет – вовсе не Сехун. Ждут Сехуна. И это – конец. Еще до рассвета, когда воздух чист и светел, Сехун выходит из дома и без тени удивления смотрит на темнеющие на веранде отпечатки босых ног, на капли воды, собравшиеся в маленькие лужи. Сехун идет по следам вдоль бетонной дорожки, а потом – по сухому песку, утопая в нем по щиколотку. Доходит до узкой полосы, где море касается земли беспокойными волнами. – Я здесь, – говорит Сехун. Щурит глаза так, что мир вокруг расплывается. И из неясных пятен, из морской прохлады выплывает, медленно поднимаясь, обнаженный юноша: кожа его – бронза тяжелого песка, глаза – золото солнца. Руки у него смуглые, сильные, и он протягивает их к Сехуну. Сехун послушно идет в раскрытое объятие, переплетает пальцы с пальцами, поддается и следует в воду: туда, куда его тянут. Настойчиво, неотвратимо. Глубже и глубже. И когда вода достает Сехуну до ключиц, он сбивчиво шепчет: – Я пришел, чтобы умереть. – Нет, – уверяет его юноша с легкой улыбкой, – нет. Ты пришел, чтобы жить. Над головой смыкаются волны. Сехун отдается в плен чужим, чутким рукам. Они везде: обнимают, гладят, давят на самые чувствительные места, трут кожу – оставляют метки. Все, как в старых, путанных снах, только острее, больше: теплые губы прижимаются к груди – там, где все медленнее бьется сердце. Сехун чувствует, как удовольствие разливается по телу: горячее и требовательное липнет к нему, кутает, заполняет. Он путается пальцами в темных волосах юноши, обхватывает его бедра ногами и ближе – невозможно. Знакомый жар сводит с ума, но теперь у Сехуна есть тот, кто уймет его умелой лаской, приглушит уверенными касаниями, резкими толчками. Мысли путаются, внутри – все натягивается струной. Сехун долго боится сделать вдох, но когда сдается и тянет судорожно носом после беззвучного стона, понимает: ему больше не нужно дышать.