20 дней лета

Из постели они выбираются за полдень, когда начинает урчать в животе. Давид кидает на большую металлическую сковороду яйца, лук и всё такое, Сеск сидит рядом, трещит о том о сём, перекрикивая музыку с собственного же айфона. Завтрак выходит на удивление съедобным, больше того — даже вкусным. После него обоим лень мыть посуду, так что они синхронно закидывают ноги на пустые стулья, откидываются (Давид — на стену, Сеск — на спинку стула) и продолжают болтать. — Чем занимаешься? — Сеск оглядывает кухню, имея в виду весь Нью-Йорк. — Нашёл себе кого-то? Звучит просто. Подтекстом — неуверенность в себе, в них. Худшей части Давида даже кажется, что Сеск пытается его кому-нибудь сплавить. И отвечает именно эта, худшая часть: — У меня жена, трое детей, футбольная школа и ты. Куда мне ещё приключений? — Приключений? — почти взвизгивает Сеск. Нет, ну да, слово-то лишнее, надо было спрашивать: «Куда мне ещё?», но что вышло, то вышло. Он же не со зла. — Не цепляйся к словам, ну что ты из ерунды раздуваешь… Извиняться у него всегда выходило из рук вон плохо, но это прямо-таки новый уровень. Видимо, это разговор их худших сторон. В Барсе таких было штук пять, последний завершился разбитым стулом. В этот раз Давид, пусть и не находит нужных слов, готов сдать стул без боя. Он встаёт и идёт к двери. Молча, раз уж говорить не получается. Оставить Сеска минут на десять в покое — остынет, ещё и извиняться придёт. — Конечно, — язвит Сеск. Он встаёт и идёт навстречу. — Единственная проблема — это то, что у меня рот не зашит. Он на взводе, сильно. Давид замечает, как надуваются жилы на его шее, и делает ещё шаг назад, к двери. Но заткнуться он не в силах. Хочется спросить — сам-то как, с кем в этом своём Лондоне? Но хоть это Давид успевает подавить. — Да ты сам себя слышишь? — не самые успокаивающие слова, но какие уж нашлись. — Остынь! — Куда уж мне до всяких хладнокровных! — звучит как ругательство. У Давида нет сил, нет слов, да и словами тут не поможешь — ему заранее стыдно и неловко, но иначе никак. Он бьёт Сеска наотмашь, хлопок пощёчины разлетается выстрелом. Хорошо хоть хватает мозгов не бить кулаком в нос, только сросся же. Сеск мигом приходит в себя. — В следующий раз воды плесни, — мрачно советует он, потирая алую щёку. — Когда ещё он будет, — отмахивается Давид. Вилье мстительно приятно видеть свой след на Сеске. Они стараются не оставлять друг на друге следов — не подростки уже, да и как потом объясняться. Давиду стыдно за то, как приятно видеть красную полосу под чёрной щетиной В морозилке лежат кубики льда, Вилья заворачивает пару в кухонное полотенце и сам проводит по раскрасневшейся коже, заодно охлаждая собственную воспалённую от колкой щетины ладонь. — Гавкалка сразу затыкалась, — остынув, рассказывает Сеск. Гавкалкой он всегда называл свою собачку, с ботинок размером, за жутко громкий голос. — Полстакана на неё, остаток на видное место — тихо, как… как… ну нахер, — отмахивается он и глядит прямо в глаза. — Прости. — Забей, сам сглупил, — опускает взгляд Давид. И, раз уж всё равно оставил на Сеске след, а у них наконец-то есть время, целует кожу на шее до бледно-фиолетового засоса.