20 дней лета

Сон был хорошим — и это всё, что помнит Давид, когда просыпается. Правая половина тела, к которой всё ещё прижимается спящий Сеск, занемела, по коже бегут мурашки. Левой рукой Давид тянется к мобильнику на тумбочке, дёргает его слишком резко, чуть не обрывая шнур питания, и смотрит время. Полтора часа до будильника. Он с трудом высвобождается из-под Сеска и засыпает снова. На этот раз не снится ничего. Щекотно. Верх спины, плечо, шея — губы, язык, щетина. Давид выскальзывает из сна и понимает, что прикосновения влажного языка опускаются по позвоночнику. — Да, — шепчет он едва слышно, будто боится спугнуть Сеска. Сеск держит руку, направляя, когда Давид переворачивается к нему лицом — и отворачивается. Вилья утыкается ему в макушку, правой рукой касается его плеча, а левой направляет себя и входит. Движения ленивые и медленные — мягкие покачивания бёдрами вместо сильных толчков сначала кажутся недостаточными, но Давид опускает правую руку на бедро Сеска, задавая нужный ритм, и наконец чувствует — о, да. Потом они лежат до самого звонка будильника, переплетя пальцы и не произнося ни слова. Потом Фабрегас первым идёт в душ, а Давид подкладывает ему в рюкзак шоколадку и недлинную книжку на испанском («Зов кукушки», выглядит любопытно) — лететь-то семь часов, плюс в аэропортах торчать. На оборотной стороне обложки он наскоро нацарапывает карандашом несколько слов. Карандаши и бумага рассованы по всей квартире — девочки любят рисовать, и если их надо отвлечь, то рисование работает лучше шоколада. В аэропорт они выезжают прилично заранее — оба разгильдяи, да и опоздания в Испании — дело привычное, но жизнь за границей даёт о себе знать. Или возраст? Давид не включает радио, Сеск словно не замечает, что оно вообще в машине есть, и они треплются о всякой ерунде: старые знакомые, новые ребята, ставки, дети, перспективы «Формулы-Один», где, кажется, что-то назревает — о чём угодно, лишь бы не говорить, лишь бы даже не думать о том, что в следующий раз они увидятся ещё очень нескоро. Давид не считает, когда, и не строит планов. Только рассеянно думает завести-таки заметку в телефоне и к следующему разу прикинуть, что бы посмотреть. Они едут в аэропорт медленно, кружным путём чуть ли не через Бруклин. Едут, и молчание укрывает салон тяжёлым одеялом. Слова не нужны. И без них понятно, что трава зелёная, Земля круглая, а улетать — больно. И всё же в последний момент, когда Сеск уже зарегистрировался на рейс и сдал чемодан, когда он должен пройти паспортный контроль — один — Давид ловит его взгляд, секунда — и они целуются посреди людского моря как в последний раз. Эта секунда — такое концентрированное безумие, беспримесное счастье, чистая любовь. Ради неё стоит… да всё. Сеск отстраняется, и Давид неожиданно хрипло шепчет вместо прощания: — Люблю тебя. — И я, — у Сеска тоже совершенно не свой голос, он утыкается взглядом в пол, затем торопливо вскидывает голову — в глазах стоят слёзы. И от этого внутри так пусто, что Давид сам готов заплакать. Переборщили они с проводами. Сеск, видимо, тоже это понимает, потому что через мгновение с изяществом опытного фокусника растворяется в толпе. Через два с половиной часа от него приходит сообщение — «Взлетаю. Удачи!» И Давид, перестилающий кровать и проклинающий пододеяльники всеми возможными словами, растроганно улыбается.