Последние гастроли

17 июля 1896 года. Шерлок Холмс Не знаю, о чём думал Уотсон, сидя в соседнем кресле в Альберт-холле этим вечером. А я почти не слышал музыки: я следил за тем, как дирижирует Чезаре. Совсем не его обычная манера, но он всё же держался. Вполне возможно, что после концерта от пережитого напряжения его тремор только усилится. Уотсон утром уходил и вернулся с медицинским журналом, где была напечатана статья Вестфаля. Я оценил этот жест. Я прочитал статью... Бог меня миловал от того, чтобы наблюдать, как на моих глазах медленно угасает близкий человек. Мои родители умерли, пусть и от болезней, но это был сравнительно быстрый конец, они не мучились долго. Я старался держать себя в руках и не волновать Уотсона лишний раз. Ещё в антракте, перед вторым отделением, где выступал оркестр Чезаре, я сумел передать другу записку, и он ответил, что встретится со мной после концерта. Программа была обкатана и отработана до мелочей. И очень хорошо мне знакома, потому что в девяносто втором году я уже выступал с оркестром. Чезаре опять представил знакомые всем вещи по-новому, потому консервативная английская публика, поначалу настороженная, под конец даже заставила оркестр бисировать. На месте первой скрипки сидел синьор Санторо. Сосредоточенный, он бросал на дирижёра взгляды, даже чаще, чем это требовалось. После концерта Джон уехал домой, а я пошёл за кулисы и тут же наткнулся на Санторо, который ждал меня, чтобы проводить к Чезаре. Моё знакомство с преемником наконец-то состоялось, пусть мы и обменялись лишь незначительными любезными фразами. Разговор с Чезаре оставил после себя тяжёлое впечатление. К счастью, я очень быстро уловил его настроение и постарался говорить о чём-то нейтральном. Но, видимо, Чезаре был уже так вымотан гастролями, что постоянно переходил на жалобы: говорил, что устал, что хочет поскорее вернуться в Италию, что в Англии ему находиться невыносимо, и то и дело упоминал о смерти. Потом спохватывался, начинал просить прощения, пытался говорить о чём-то ещё. Когда я попрощался с ним и вышел в коридор, то испытал огромное облегчение. Но тут моему короткому знакомству с Санторо предстояло продолжиться. Скрипач стоял, напротив двери в гримёрку Чезаре, прислонившись к стене и засунув руки в карманы пиджака, и ждал, видимо, когда я выйду. — Да, это тяжёло, — промолвил он, окинув меня взглядом. — Но сегодня Чезаре просто устал. Завтра концерта нет, и ему станет лучше. Он отдохнёт. — Неужели нельзя было отменить эти гастроли? — спросил я. — К сожалению, нет. Есть и ещё кое-какие обязательства. Скорее всего, некоторые гастроли и отменят, когда Чезаре уйдёт с должности дирижёра, но ведь музыкантам нужно на что-то жить. Нужно искать место. — А вы думаете, что оркестр прекратит своё существование? — спросил я. — Давайте отойдём в сторонку, — промолвил Санторо. — Слух-то у Чезаре всё ещё острый. Мы дошли до конца коридора и остановились. — Вы, наверное, знаете, что Чезаре хочет, чтобы я занял его место, — продолжил Санторо, — и я готов сделать, что смогу, но я вовсе не уверен, что потяну. Кроме того, если бы я просто занялся сольной карьерой, я бы смог уделять Чезаре больше времени. Я был бы сам себе хозяин. Я смотрел на Санторо, по привычке пытаясь определить какие-то особенности его характера, склонности, но почему-то ничего толкового из моих усилий не выходило — то ли я слишком нервничал, то ли человек напротив меня был какой-то «стерильный». Кроме того, что он любит сладкое, недавно много писал, любит грызть карандаш, что он давно нуждается в успокоительных (у него была потребность покусывать губы на нервной почве — судя по их виду, отслаивая при этом плёночки эпидермиса), я ничего не могу разглядеть. — Тем не менее, вы готовы принять управление оркестром? — спросил я. — Хотя предпочли бы сольную карьеру. Удивительное самопожертвование, синьор. — Это не самопожертвование. Мне стоило бы оставить на время карьеру, но такая жертва никому не будет нужна — прежде всего, самому Чезаре. Он постепенно стал отодвигать меня в сторону, пытается возвести некую стену. Он говорил о смерти? Он об этом часто говорит в последнее время. Я дважды находил у него морфий и выбрасывал. Но я не могу следить за ним постоянно и тем более устраивать обыск в его вещах. Я вспомнил, что Уотсон в своё время делал именно это, и даже более того, но вслух лишь промычал что-то неопределенное. — Чезаре оставил мне своего Гварнери — вы знаете? — спросил я. — Да, знаю. — Может, вы возьмёте инструмент себе? — Нет, что вы. Это его право, — Санторо слабо улыбнулся. — Он очень часто о вас вспоминал, мистер Холмс. Очень тепло вспоминал. Любопытно узнать, что именно вспоминал обо мне Чезаре. Но спрашивать человека, занявшего моё место не только в оркестре, но и рядом с ним, мне не хотелось. Я испытывал странное чувство — не ревности, нет, потери. Чезаре Грацци, которого я знал, с которым был дружен, медленно уходил от меня, и я ничего не мог поделать. Где-то позади нас открылась дверь, и я услышал голос Чезаре: — Bruno, dove sei? — Ora! – отозвался Санторо, быстро попрощался со мной и поспешил на зов. Мне было очень тяжело слышать такие просительные интонации у Грацци, но что поделать? Я тоже поспешил — на неслышный зов, ибо был уверен в том, что Уотсон, хоть и не сказал мне ни слова, тревожился все сильней с каждой минутой моего отсутствия. 18 июня. Джон Уотсон Утром я привычно уступил Холмсу газеты, наполнил наши чашки кофе и приготовился выслушать его комментарии к содержанию свежих выпусков. Я был уверен, что он начнет с рецензий на вчерашний концерт. И рецензии, несомненно, ожидались весьма положительными. Не только потому, что мне понравилось услышанное — хотя мне очень понравилось! — но и потому, что я помнил реакцию публики. Выступление оркестра мистера Грацци было принято с восторгом. Критики были благосклонны — не все они откликнулись на первые концерты. Наиболее маститые решили немного подождать, и сегодня появилось два обстоятельных критических разбора, пусть и лишённых восторженности, которой грешили молодые журналисты, но очень лестных для всякого музыканта. Правда, один из критиков задавался вопросом, почему мы не слышали игры самого Грацци (на этом месте Холмс нахмурился), но тут же высказывал предположение, что «знаменитый музыкант ещё поразит нас новыми высотами». Холмс отложил газету и глотнул чуть остывший кофе. Взялся за следующее издание. Пролистав газету, он нашёл, видимо, нужную статью. Но мой друг не успел прочитать и пару фраз, как тут же изменился в лице. Я не часто видел на лице Холмса выражение такого отвращения. — Послушайте, Уотсон, — сказал он глухо и принялся читать. — «Публика рукоплещет, критики милостиво кивают, слушая оркестр заезжей знаменитости. Ба! — говорим мы. Разве впервые такое? А, может, и впервые, господа. Неужели наша лондонская публика вдруг разом потеряла всё своё чутьё, разборчивость? Нам привезли программу четырёхлетней давности, господа. А вы не знали? Что это? Некий творческий кризис или пренебрежение к нам? А вот ещё любопытный момент: четыре года тому назад программа эта состояла из двух отделений, и во втором публика могла слышать игру самого маэстро. Как странно, господа, что выдающийся скрипач — так нам, во всяком случае, преподносят маэстро Грацци, с самого начала гастролей ни разу не появился на сцене со скрипкой. Стоит задать закономерный вопрос: не означает ли всё это, что наступают «сумерки богов»? Как часто мы наблюдали взлёт очередного юного дарования? И сколько таких дарований смогли удержаться на Олимпе?» С гневным возгласом Холмс отшвырнул газету в сторону. — Как мерзко! — не удержался я. — Надеюсь, в гостинице синьора Грацци не выписывают эту газетёнку. В его состоянии подобный удар в спину может оказаться последней каплей. — Надеюсь, что Санторо просматривает газеты, прежде чем дать их Чезаре, — Холмс поднял газету и посмотрел, кем была подписана статья. — Хм… Вайпер. Он вскочил с места и кинулся рыться в картотеке. — Нашёл. Это один из псевдонимов Джефри Ворлона. Под этим псевдонимом он публикует скандальные статьи, — Холмс нервно постучал пальцами по ящику. — Сам додумался, или кто-то подсказал? — Вы знаете этого человека, Холмс? — спросил я задумчиво. Поднялся за газетой, перечитал гнусную заметку. — Он должен быть большим любителем музыки, чтобы узнать программу четырёхлетней давности, отыгранную в Италии, и вдобавок заметить отличия. — От личной встречи меня небеса миловали, — отозвался Холмс, задвигая картотечный ящик. — Он попал в моё досье, как и прочие представители его профессии. О заметных фигурах в журналистике знать всегда важно — мало ли зачем они могут пригодиться. Жаль только, что некоторые заметны исключительно благодаря вони, которая от них исходит. А в оркестре у Чезаре завелась крыса. — Может, стоит потолковать с этим Вайпером? — спросил я моего друга. — Признаться, я давно не брал в руки трость. Холмс усмехнулся. В моей трости — особой трости, специально для выходов по делу — был залит свинец. И честное слово, я охотно пустил бы её в ход. Подлый удар в спину умирающего человека... будь этот мерзавец офицером, я дал бы ему револьвер с одним патроном. Но как можно спасти честь того, у кого её, похоже, и не было? — Я привлеку Шинвела Джонсона, — ответил мой друг. — Трость пока что потерпит. Нам сейчас важно узнать имя заказчика. Взяв газету, я ещё раз окинул взглядом статью. — Я вот думаю: что если сравнить этот его опус с предыдущими? Холмс прочитал мне самое начало — там дальше шли пассажи и похлеще процитированных. Правда, на здоровье Грацци намёков не было — зато промелькнула парочка фраз, которые и меня убедили в словах Холмса о крысе. А друг мой тем временем судорожно стал рыться в своих папках с газетными вырезками. Вздохнув, я принялся ему помогать. И, наверное, оттого, что искал я спокойно и методично, в результате я заметил нужную подпись. — Нашёл. Вот. — Что бы я делал без вас? — Холмс схватил газету, с рычанием посмотрел на стол, где ещё стояла посуда с завтрака, и положил лист со статьёй на диван. А рядом — сегодняшний номер. Мы уселись на полу и стали сравнивать обе заметки. Я подумал, что хорошо бы посмотреть ещё парочку, которые журналист писал под своим настоящим именем, но потом окинул взглядом гостиную и отказался пока что от этой затеи. — Риторические вопросы — это его приём. И восклицания тоже. — Написано-то им, — задумчиво протянул Холмс, — но это просто набор фактов и обвинений, а тут, — он ткнул в предыдущий опус Вайпера, — есть даже претензия на анализ ситуации. Этот Вайпер далеко не глуп. — Ну что же, если отбросить предположение, что этот писака — полиглот, то радиус наших поисков значительно сужается — ему писали по-английски, а значит, предатель им хорошо владеет. Холмс ничего не ответил и о чём-то напряжённо задумался. — Я вот ещё о чём подумал. Если убрать все частности и оставить главное, то здесь, — я постучал пальцем по сегодняшней заметке, — чувствуется какое-то противопоставление Грацци и оркестра. И за оркестр явно тревожатся. Или я уже фантазирую. — Тут нет ни слова критики в адрес самой программы, кстати. И в плане исполнения тоже. Допустим, Вайпер в музыке полный профан, но его заказчик-то — нет. И что мешало разнести ещё и трактовку Грацци? — Вовлечённость в эту самую трактовку, например, — ответил я. — И она сама может быть заказчику как раз очень близка. — Заказчик явно стремится уничтожить Грацци, но при этом не задеть других, — сказал Холмс. — Это может указывать на его личность так же определенно, как визитная карточка с именем... Владеет английским, заинтересован в сохранении оркестра. — Крысы часто оказываются теми, на кого меньше всего подумаешь, — заметил я. — Я разговаривал вчера с Санторо, — поморщился Холмс. — Если вы о нём, конечно. Удивительно, но я совершенно ничего не могу сказать об этом человеке. Вообще ничего, — тут мой друг сделал паузу, словно не решался что-то добавить, но потом мотнул головой. — Нет-нет. Это было бы слишком мерзко. — Вы сами говорили мне, дорогой, в случае преступления ищите того, кому выгодно, — напомнил я. — Что выигрывают от ухода Грацци рядовые оркестранты? Я не слишком хорошо разбираюсь в музыкальном мире, но музыканта делает имя, а имя там сейчас всего одно. — Дело в том, Уотсон, — но Холмс не договорил. В дверь постучали (мы тут же вскочили на ноги), и вошла миссис Хадсон. Она возмущённым взглядом окинула устроенный нами разгром и подала на подносе конверт. — Доставили только что, мистер Холмс. Посыльный из отеля. Я поспешил убрать папки, которые мы раскидали около стола. Холмс вскрыл конверт, прочитал записку и передал её мне. — Вы со мной? В записке значилось: «Прошу вас. Не могу сейчас быть один. Ч.» Я отметил про себя давешний почерк с приметами знакомого тремора. — Разумеется, — ответил я, не колеблясь. — Возможно, потребуется помощь врача. Мы довольно быстро добрались до отеля «Рассел». Холмс бросился к стойке портье. — В каком номере остановился синьор Грацци? Портье бросил на нас обоих настороженный взгляд. — Прошу прощения, господа, одну минуту. Он поднял руку, привлекая чьё-то внимание. — Простите, джентльмены, но по какому делу вы к синьору Грацци? — к нам подошёл мужчина средних лет с отпечатком его профессии на всём облике и представился управляющим отеля мистером Чедвиком. Холмс назвал наши имена, нетерпеливо и несколько раздражённо. — Так быстро? Ещё раз прошу прощения, мистер Холмс, но кто вас вызвал? — Что значит «вызвал»? Мой друг, синьор Грацци, прислал мне записку и попросил зайти к нему. Я почувствовал недоброе. — О! Сочувствую, сэр… — пробормотал управляющий. — Это такой ужасный инцидент… Синьор Грацци, — он понизил голос до шёпота, — найден мёртвым у себя в номере. И по виду это самоубийство, — тут его шёпот перешёл в какой-то едва различимый свист. — Его осматривал врач? — быстро спросил я. Управляющий смутился. — Мы посылали за доктором Нортоном, его кабинет ближе всех, но он уехал к пациенту... — говоря это, он бросал по сторонам короткие взгляды, видимо, пытаясь понять, не привлекает ли наша беседа излишнего внимания дорогих и уважаемых гостей, чей покой так невежливо вознамерился потревожить несчастный скрипач. — Возможно, полицейский врач... ведь будет расследование, боже, боже, и пресса... такой удар для репутации отеля... Я посмотрел на побледневшего Холмса. Он был потрясен. Самоубийство? Что ж, возможно. Грацци знал о диагнозе, знал, что ему предстоит, был слишком горд, чтобы сделаться обузой даже для искренне любящего человека... нет, возразил я себе, даже подаренная скрипка ещё не являлась достаточным доказательством. В остальном, человек, посетивший нас буквально позавчера, если и планировал свести счеты с жизнью и болезнью, то явно не сейчас. — Какой номер? — спросил Холмс тем излишне ровным тоном, который меня всегда пугал. — Ключ у вас? — Я практикующий врач, — добавил я, — консультировал покойного в Лондоне и хотел бы видеть своего пациента. — Идёмте, джентльмены, — управляющий быстро отдал распоряжения портье и поспешил за Холмсом, который уже поднимался по лестнице. — Тридцать пятый, сэр! — подсказал ему Чедвик. Я смотрел на прямую напряжённую спину моего друга, который быстрым шагом шёл впереди меня, едва не срываясь на бег, и с каждой минутой беспокоился всё сильнее. Мы с управляющим еле поспевали — он с заметной одышкой, я со своей разболевшейся вдруг ногой. — Отпирайте! — бросил Холмс, остановившись у двери. Управляющий всунул в замочную скважину ключ с номерком и повернул. Первое, что я заметил в гостиной, — это газета на столе, раскрытая как раз на той странице, где была опубликована роковая статья — там ещё сверху была напечатана фотография какой-то балерины, и она тут же бросилась мне в глаза. — Не может быть, — пробормотал Холмс себе под нос. — Не верю! В открытую дверь спальни мы увидели покойного: он сидел в кресле с закрытыми глазами, одна рука свесилась вниз, и на подлокотнике болтался жгут — недвусмысленная картина. На руке — следы иглы; с первого раза в вену попасть не удалось, что неудивительно при таком треморе, да и инъекция явно была не единственной. Ампулы морфия в специальной коробочке, футляр для шприца, сам шприц, лежащий на подзеркальном столике. Приготовления были серьезны, и всё удалось. Я закрыл глаза. Самоубийство всё же не только грех, как говорят, но по закону — преступление. Я не мог допустить, чтобы с другом — теперь я произносил это слово без колебаний — с другом Холмса обошлись пусть и по закону, но всё же жестоко. Жизнь и так задолжала ему слишком много, чтобы после смерти предъявлять счета. — Холмс, — спросил я вполголоса, после того, как чисто механически проверил пульс и убедился, что синьор Грацци мертв, — поправьте меня, если я ошибаюсь. Чезаре Грацци хотел бы соблюдения католических обрядов? Он кивнул. Поднял голову, посмотрел на меня, в глазах вспыхнуло понимание. Я повернулся к управляющему. — Что же, мистер Чедвик… Мне печально видеть, что трагический несчастный случай унёс жизнь моего пациента — и прекрасного музыканта. — Несчастный случай? — повторил тот. И в голосе была безнадежность. — О чём вы, доктор Уотсон, всё же очевидно. — Очевидное не всегда является истинным, — сказал я твердо. — Теперь уже можно открыть кое-что, не нарушив ничьих прав. Синьор Грацци страдал от регулярных и усиливавшихся приступов боли. В качестве обезболивающего он использовал морфий. Мой коллега в Италии дал ему эту рекомендацию, а я подтвердил её позавчера. Я склонен считать, что во время приступа синьор Грацци случайно превысил дозу. Пока я говорил, Холмс прошёлся по номеру, который был идеально убран. Прошёлся скорее машинально, я думаю. Он выходил в гостиную, шуршал газетой, потом вернулся, и я вздрогнул, когда он наклонился над креслом, в котором сидел Грацци, словно хотел поцеловать его. Но он только понюхал его губы. — Сколько стаканов в таких номерах? — спросил он у управляющего. — В гостиной я видел стеклянный графин и один стакан. — Почему один, сэр? Их должно быть два. Управляющий недоверчиво посмотрел на покойного, потом на меня. — Вы... вы повторите это полиции, доктор? — спросил он. — Охотно, — заверил его я. — И дам показания на дознании. — А кто обнаружил тело? Горничная, видимо? — Холмс указал на фрак, который валялся чуть в стороне от двери вместе с плечиками. — Да, горничная. — Давайте уточним время, мистер Чедвик, — Холмс посмотрел на меня, и я полез в карман за записной книжкой и карандашом. — Это было без четверти одиннадцать, сэр. — Хорошо, мистер Чедвик. Я вас попрошу кое о чём. Полиция всё равно прибудет скоро, и инспектор — любой — потребует выяснить то же самое. Соберите сведения, только тихо, кто из музыкантов оркестра сейчас в отеле, а кого тут нет, и когда они ушли. — Я расспрошу горничных, — сказал мистер Чедвик. Посмотрел на Холмса, на меня — я заметил, он избегал смотреть на покойного; добавил: — Разумеется, деликатно расспрошу, мистер Холмс. Было видно, что ему значительно полегчало. Смерть постояльца была, конечно, неприятностью, но скандала удалось избежать, а для первоклассного отеля это много значит. — Так сделайте это быстрее, мистер Чедвик, — произнёс Холмс таким тоном, которому не каждый человек умел противиться. — Да, сэр… — управляющий поднялся, сначала даже попятился немного, потом поспешил выйти из номера. Мы остались одни. — Мне очень жаль, мой дорогой, — сказал я тихо. Без свидетелей Холмс немного отпустил вожжи. Он посмотрел на Грацци и погладил покойного по голове. — Я вам очень благодарен за поддержку, мой дорогой. Но, боюсь, что неприятности мистера Чедвика только начинаются. Чезаре был убит.