***
Когда мы вернулись на Бейкер-стрит, нас уже ждал Джонсон. Холмс успел отправить ему записку, пока Хопкинс собирал оркестрантов. Миссис Хадсон благоразумно оставила его коротать время на стуле в прихожей. — Вы давно тут? — спросил Холмс. — Да минут двадцать, сэр. Шинвел был упитан и грузен и немного оправдывал своё прозвище Хрюша. — Идёмте. Мы поднялись к нам в гостиную. Джонсон усмехнулся, когда увидел оставшийся с утра хаос. — Садитесь, — мой друг указал на кресло. Он взял ставшую роковой газету и протянул Джонсону, сложив её так, чтобы видна была интересовавшая нас заметка. — И что же, сэр? — Заметку вы можете не читать. Это мерзость. Но меня интересует Вайпер, то есть Джефри Ворлон: где бывает, как проводит время, слабости, грехи, пороки. И всё, что удастся выяснить про эту статью. У меня есть основания полагать, что ему этот пасквиль заказали. Достав очки, которые делали этого бывшего каторжника с четырьмя отсидками похожим на почтенного торговца, Джонсон всё-таки прочитал заметку и спросил: — А сам-то господин, о котором пишут, чего думает? — Он мёртв, — ответил Холмс. Джонсон ругнулся себе под нос. — Никак руки наложил на себя, бедолага? — Возможно, — ответил мой друг. — Дело ясное, сэр. Так значит пока только повыяснять? А всё остальное потом? — уточнил Шинвел. Холмс кивнул. — Вы бы, сэр, отрядили мне в помощь своих мальцов. С ними получится быстрее. — Хорошо. Подождите. Холмс вышел из гостиной и закрыл дверь. — Расстроился человек, — покачал головой Хрюша Шинвел, пряча очки в карман. – Никак покойного хорошо знал, а, доктор? — Покойный — друг мистера Холмса. — Ах, батюшки. Ай-ай-ай, — наш осведомитель скорбно покачал головой. Трудно сказать, что он думал на самом деле. Холмсу он был предан, и это сомнения не вызывало. Джонсону нравилось изображать из себя такого толстячка-балагура или доброго дядюшку. Медведи в зоопарке тоже обычно вызывают умиление, но чуть зазеваешься, могут и руку откусить. Через некоторое время Холмс вернулся с чумазым мальчишкой, по виду (и по запаху) — уличным чистильщиком обуви. — Отведёшь этого господина к Бобу. Тот соберёт остальных, и вы получите задание. — Ага. Ой. Есть, сэр! У нашего нерегулярного отряда уже давно сменился предводитель: вместо выбывшего по возрасту Уиггинса, мальчишками командовал теперь Боб Скотт. Договорившись с Джонсоном по поводу оплаты, Холмс проводил его и юного чистильщика до двери. Мы остались одни. Я посмотрел на моего друга. Вид у него был бледный и измученный. — Мой дорогой, пока мы ждём Хопкинса, я просто настаиваю, чтобы вы хотя бы выпили чаю. Он молча кивнул, а потом нерешительно приобнял меня. Эта нерешительность больно царапнула сердце: Холмс нуждался в утешении, но, памятуя о моей вчерашней ревности, не решался о нём попросить. Я повернулся к нему и обнял за плечи. Погладил по волосам ласково, как ребёнка. Я уже стыдился своей ревности, вставшей между нами теперь. — Простите, — шепнул я Холмсу, — простите меня. Дорогой мой, мне так жаль вашего друга. Мы просто обязаны найти мерзавца, сделавшего с ним такое. Какой безбожной тварью нужно быть! Он крепко обнял меня, продолжая тревожить своей молчаливостью. — Ну, всё, всё, — я поцеловал его в лоб. Потом я сходил и попросил миссис Хадсон о чае для нас. Она заметила, что Холмс немного не в себе, и я коротко обрисовал ей ситуацию. — Так жалко! Такой милый человек, и совсем ведь молодой! — причитала наша хозяйка. Впрочем, я знал, что миссис Хадсон при Холмсе не будет упоминать Грацци и навязчиво выражать свои соболезнования. И верно. Я поднялся к Холмсу, занявшему пост у окна и нетерпеливо высматривавшего Хопкинса. Миссис Хадсон молча накрыла на стол к чаю, ничем не потревожив своего расстроенного постояльца. — Будьте хорошим мальчиком, мой дорогой, — сказал я наставительно, беря Холмса под руку и отводя к столу. — Хоть немного, но поешьте и выпейте чаю. Он послушно съел пару сэндвичей и осушил чашку. Настолько покладисто, что я даже стал нервничать. — Как вы себя чувствуете? — спросил я, доставая часы и берясь за запястье совершенно безвольной руки. — Что-то меня клонит в сон, — пожаловался Холмс. — Так прилягте, — сказал я тихо. — Когда придёт инспектор, я вас разбужу. Даже минут тридцать крепкого сна — это уже облегчение. Когда мой друг вытянулся на диване, я присел рядом на стуле. — А теперь закрывайте глаза, — я положил ладонь ему на лоб, а он взял мою руку и потёрся о ладонь щекой. — Всё начнётся только завтра, а сегодня вам нужно поберечь силы. — Там слишком мало, за что можно зацепиться, — прошептал Холмс. — Ничего, думаю, что Хопкинс принесёт хоть какие-нибудь ценные сведения. — Кажется вообще, что тот человек… он действо… вал… Я улыбнулся. Холмс уснул очень быстро, подложив под щёку мою ладонь — он любил так делать иногда. Но я осторожно её высвободил, ещё раз поцеловал моего дорогого друга и пересел в кресло в ожидании визитёра. Шерлок Холмс Проснулся я так же внезапно, как уснул, и услышал два тихих голоса. Я сел на диване и прижал пальцы к глазам, просыпаясь окончательно. — Хопкинс, — пробормотал я, — добрый вечер. — Добрый вечер, сэр, — улыбнулся инспектор, отсалютовав мне чашкой с чаем. — Уотсон, что же вы меня сразу не разбудили? — Да я только что пришёл, мистер Холмс, — заступился за доктора Хопкинс, — вот только пару глотков чая и успел сделать. Мой дорогой Уотсон решил устроить мне сегодня терапию чаем, видимо, но сейчас чашка крепкого свежезаваренного напитка — это было то, что нужно. — Спасибо, — я принял чашку из его рук, незаметно погладив пальцем тыльную сторону его ладони. — Какие новости, инспектор? — обратился я к Хопкинсу. — Ну, что, мистер Холмс, — тот полез за блокнотом в карман пиджака, — музыканты, в принципе, подтвердили ваши и доктора слова. Мистер Грацци тяжело болел. Насчёт морфия, правда, никто не мог сказать что-то определённое, но не думаю, что покойный вообще кого-то посвящал в это. – Хопкинс заглянул в свои пометки. — Мистер Фавароло утверждает, что вчера вечером, после концерта, когда он видел мистера Грацци, тот чувствовал себя намного хуже, чем после предыдущего выступления. Он сделал ещё глоток чая, смущённо протянул руку за сэндвичем, что так умело делала миссис Хадсон, и продолжил после паузы. — Его слова подтверждают ещё двое, так что вкупе с пояснениями доктора, думаю, дознание не займёт много времени и не оставит вопросов и неясностей. Дело можно считать решённым, точнее говоря, там и дела-то никакого нет... Уотсон выразительно посмотрел на меня. — Только вот с этим Санторо, о котором вы мне всё говорили, вышел странный казус. — Что такое?— насторожился я. — Его забрали в участок. Санторо явился утром в редакцию «Вечернего обозрения» и в ультимативной форме потребовал, чтобы ему указали журналиста, который написал рецензию на выступления оркестра. Когда ему отказали, он стал скандалить, а при попытке вывести его — учинил дебош и даже попортил пару носов. Что это за статья такая, мистер Холмс? — Мерзкая статейка, — ответил за меня Уотсон, сморщившись от отвращения, — поверьте, инспектор. Прочти её синьор Грацци, неизвестно, как сложилось бы... Но можно сказать, он её не увидел. Газета в его номере разорвана, словно кто-то стремился скрыть от него именно этот пасквиль, причем скрыть немедленно. Как видите, и это обстоятельство против версии самоубийства, инспектор. Осмелюсь предположить, что именно синьор Санторо вырвал кусок страницы с гнусной клеветой против синьора Грацци и поспешил в редакцию с требованием справедливости. Всё-таки Хопкинс был умён. Иногда это делало его просто незаменимым партнёром в расследовании, но иногда это и мешало. Чуть приподняв брови, он посмотрел на свои записи, а потом на меня и Уотсона. — Мистер Холмс, мне всегда казалось, что вы мне доверяете, и что от меня, в отличие от Джонса или Лестрейда, не обязательно скрывать факты. Опросив музыкантов, я так же опросил и персонал на этаже, и портье в холле. Утреннюю почту принесли вместе с завтраком. Мистер Грацци не стал спускаться в ресторан — он вообще заказывал еду к себе в номер. И официант, который шёл забрать посуду, слышал, как в номере Грацци ссорились двое. Это было в девять сорок. Разговор шёл на повышенных тонах, по-итальянски, естественно. Мужчины кричали друг на друга, так что парень не решился постучать и войти. Он немного подождал, и, как он сказал, буквально через минуту дверь номера синьора Грацци распахнулась и оттуда вылетел Санторо, — парень первую скрипку оркестра в лицо знал, тем более, что эти двое обычно завтракали и обедали вместе. Официант постучал и вошёл: мистер Грацци находился в спальне и, судя по звуку, рылся в вещах. Официант быстро собрал посуду со стола и вышел. Что касается мистера Санторо, который пылал, по словам доктора, праведным гневом, то он покинул отель, как сообщил портье, только в половине одиннадцатого. У портье скрипач узнавал адрес редакции. Я не хочу сказать, что всё это говорит в пользу самоубийства, но лично меня вся эта возня и ссоры очень тревожат. Чем была вызвана ссора, учитывая ваши, доктор, слова, что страницу от газеты забрал Санторо? Он покинул отель практически в то самое время, когда вторая горничная обнаружила тело. Мне это кажется странным. Я посмотрел на Уотсона. Кажется, больше не было возможности скрывать своё, назовем это, открытие. Хопкинс был достаточно умен, чтобы заметить нестыковки даже в нашей с доктором блестящей версии, но слишком мало знаком с персонажами драмы, чтобы сделать верные — и совершенно неочевидные выводы. — Инспектор, — сказал я тихо и очень медленно, — мне не хотелось бы говорить вам это... Боюсь, Чезаре Грацци был убит. Хотя убийца постарался, чтобы это выглядело, как самоубийство. Или несчастный случай, если уж не получится совсем добить репутацию Грацци. — Похоже, — добавил мой преданный Уотсон, — что убийце нужно было уничтожить только самого Грацци, не задев оркестр и максимально уберегая его от скандала. — Он не стал добавлять, что это указывает на прямую заинтересованность убийцы в оркестре. Этот вывод был настолько очевиден, что подсказывать его инспектору не было нужды. Хопкинс помолчал, выразительно глядя на нас обоих. — Болезнь настолько мешала мистеру Грацци руководить оркестром? Вы, доктор, кажется, говорили о болях, которые, тем не менее, снимались морфием. Джентльмены, может быть, вы мне расскажете всё, как есть? Я обещаю пока что не делать резких движений, тем более, что понимаю: гипотетический убийца — это кто-то из оркестра, и нам незачем устраивать шумное расследование, чтобы не вспугнуть его. Наоборот, нужно, чтобы он чувствовал себя как можно спокойнее. Всё-таки талантливая молодёжь появилась в Скотланд-Ярде: что Хопкинс, что Макдональд. Не могу сказать даже, с кем мне приятнее было иметь дело из них двоих. Хотя Маку я бы сообщил намного больше. — Болезнь прогрессировала, — сказал я, не погрешив против истины. — Пока ещё приступы снимались обезболивающим, — тут я соврал, — но со временем всё стало бы только хуже, а лекарства от неё не существует. Синьор Грацци медленно умирал, инспектор. Эти гастроли должны были стать для него последними... я хочу сказать, по возвращении в Италию он собирался объявить об отходе от дел. — А он планировал поставить на своё место кого-то? — Да, он поговаривал как раз о синьоре Санторо. — Это ведь снимает с него подозрения? — спросил Уотсон. — Я бы не стал сейчас снимать подозрения ни с кого, — ответил я. — Меня почему-то тоже настораживает странная пауза между ссорой Санторо с Грацци и его уходом из отеля. И мне кажется, что статью Грацци всё же читал, его реакция и стала причиной конфликта. Вы сами сказали, что прессу доставили с завтраком. Завтракали эти двое в номере Грацци… — Простите, мистер Холмс, — перебил Хопкинс, — но чем больше вы говорите, тем больше мне кажется, что речь идёт всё же о самоубийстве: статья, ссора с преемником, болезнь… — О, простите, дорогой инспектор, я не с того начал. Тут я поймал сочувствующий взгляд доктора и нахмурился. — События видятся мне следующим образом: через некоторое время после ухода Санторо, в номер зашёл некто, которого мы назовём Икс. Он застал Грацци совершенно расстроенным или, наоборот, раздражённым. В любом случае это вызывало определённые симптомы, а именно: сильное дрожание рук, а я видел вчера, что в тремор была вовлечена уже вся верхняя часть тела. Икс видит лежащие на подзеркальном столике шприц, ампулы. Возможно, что Грацци просит не обращать внимания на это. Что он передумал делать себе укол. — Почему? — кажется, Хопкинс и доктор выпалили это одновременно. — Потому что, если бы Чезаре попросил этого Икса сделать ему инъекцию, то тому незачем было предварительно поить жертву лауданумом, чтобы затуманить сознание и пресечь сопротивление. — Возможно, что ссора и была как раз из-за приготовленного морфия, — предположил Уотсон. — Едва ли синьор Санторо одобрял это... — он нахмурился. Я понял, что он снова вспомнил нелегкий и недавний период наших собственных отношений. — Понимаете, Хопкинс, в том состоянии, в котором он находился, Грацци не смог бы сделать себе даже подкожную инъекцию. А уколы-то были сделаны внутривенно, — добавил я. — С его-то тремором... Хопкинс поднял руки. — Вы меня убедили. Но что теперь делать? Ведь каких-то реальных фактов нет. — Для начала надо выяснить всё о статье, — сказал я. — И мой человек этим занимается. И нужно наконец-то вытащить Санторо из участка и расспросить его. — Ох! — Хопкинс хлопнул себя по лбу. — Я ж забыл совсем, что он в кутузке. Поехали, джентльмены. Свидетеля надо выручать.***
Несмотря на то, что Бруно Санторо вызывал у меня массу вопросов, я внёс за него залог. Скрипача, встрёпанного и слегка помятого, ввели в комнату для допросов. — Синьор! — он бросился ко мне, схватил за руку и стал трясти её. — Спасибо вам, спасибо! — всё это он восклицал по-итальянски. — Чезаре ведь там уже с ума сходит! — Сядьте, пожалуйста, — ответил я уже на своём родном языке. — Сядьте. Санторо встревожено окинул нас троих взглядом и сел на табурет. — Вскоре после вашего ухода из отеля… — Нет! — издал он отчаянный вопль. — … Чезаре Грацци был найден мёртвым у себя в номере. Причина смерти — передозировка морфия. Хорошо, что он сидел. Санторо побелел, пошатнулся и мешком рухнул на пол, потеряв сознание. Обморок, впрочем, длился недолго. Как только мы усадили беднягу, а Уотсон влил ему в рот немного бренди из фляжки, музыкант пришёл в себя. — Морфий? — спросил он меня. Я кивнул. Санторо закрыл лицо ладонями и запричитал по-итальянски: — Это я виноват! Зачем я оставил его одного? — он заплакал, продолжая бормотать слова раскаяния и сожаления. Но он не успел произнести «ama…», как я несильно хлопнул его ладонью по щеке и тут же, пользуясь тем, что стоял к Хопкинсу спиной, приложил палец к губам. Санторо умолк и затрясся от беззвучных рыданий. — Выйдите на пару минут, — пришёл мне на помощь Уотсон. Я кивнул и вывел инспектора в коридор. У того был слегка ошеломлённый вид. — Они что? Они… Они… — Они были очень хорошими друзьями и единомышленниками, — спокойно ответил я. — Но он так оплакивает… — О, дорогой Хопкинс, поверьте тому, кто прожил некоторое время в Италии: мужчины там рыдают по покойнику порой не меньше, чем женщины. Это вообще очень эмоциональная нация, и чувства там сдерживать не принято. Инспектор пожал плечами. Весь его вид говорил «Иностранцы!..» В коридор выглянул Уотсон. — Заходите, — сказал он коротко. Судя по запаху, он влил в Санторо, как минимум, половину бренди из фляжки. Скрипач держался более-менее ровно, видимо, Уотсон не только отпаивал его, но и поговорил — уж не знаю, как мужчина с мужчиной, или как врач с пациентом. Санторо бросил на меня совершенно отчаянный взгляд, но на вопросы инспектора отвечал почти спокойно, во всяком случае, сдержанно. Речь его, впрочем, не была ровной. Он запинался, сбиваясь на итальянский. Однако к концу он почти взял себя в руки. Хотя бы временно и при посторонних. — Утром мы сели завтракать, принесли газеты. Чезаре прочёл одну, другую… — всё было в порядке, пока он не взял «Вечернее обозрение». Когда он прочитал статью, то ему стало плохо — он… — Санторо посмотрел на меня вопросительно, и я кивнул, — у него случился приступ, его трясло всего. А потом началась истерика: он говорил, что никому не нужен, что все только и ждут, когда он умрёт… В таком вот духе. — Свидетель утверждает, что слышал ссору, — сказал инспектор. Впрочем, было видно, что теперь он уже не так уверен в показаниях официанта. То, что англичанин счёл ссорой, для двух итальянцев, возможно, было бы даже не слишком оживленной беседой. — По крайней мере, — уточнил Хопкинс, — в номере были слышны два голоса. И оба звучали достаточно резко. — Я не сдержался, — с мукой в голосе прошептал Бруно. — Не сдержался. Чезаре порой говорил, что все только и ждут его смерти, я разубеждал, он твердил свое, я снова разубеждал... а сегодня, сегодня я просто крикнул в ответ, что если он так уверен, то может делать всё, что захочет, я умываю руки... и ушёл. Боже, и это было последнее, что он услышал от меня. Боже, это я... я его убил! — Успокойтесь, — сказал я после паузы. Если он не причастен — мы, возможно, предотвратим новый акт отчаяния, если он причастен — то просто порадуется до поры, что так удачно провёл всех. — Вы могли убить Чезаре только в одном случае: если напоили его лауданумом, а потом накачали внутривенно морфием. — Напоил... — повторил он механически, — напоил... чем? — Лауданумом. Настойкой опия. Это успокаивающее и снотворное средство. Бруно бросил совершенно дикий взгляд на меня, потом на инспектора. — Чезаре не пить... — от волнения его английский заметно страдал. — Не пить снотворное. У нас его даже не было. — Да мы это уже поняли, мистер Санторо, — ответил заметно помрачневший Хопкинс. Моя версия начинала подтверждаться. — А вы не знаете, кто из вашего оркестра страдал, например, бессонницей? Скрипач задумался и отрицательно покачал головой. Уотсон незаметно для него развел руками — я понял этот жест: бедняге хватало забот о тяжело больном любовнике, чтобы обращать внимание еще и на чужие недомогания. — Теперь послушайте меня очень внимательно, Бруно, — сказал я по-итальянски, — никому не говорите о том, какие вопросы вам задавали: ни одной живой душе. Если вы хотите, конечно, чтобы мы нашли того человека, который убил Чезаре. — Убил? — он схватился за голову. — Да, конечно… убил. — Я вас очень прошу, ради его памяти, держитесь. И постарайтесь достойно проводить его в последний путь. Инспектор смотрел на меня с недоумением. Я понимал его — мы заговорили на чужом языке, и если бы он не знал меня, мы с Бруно уже из разряда подозреваемых перешли бы для него в разряд заговорщиков. — Да, конечно, мистер Холмс, — ответил Санторо по-английски. — Я никому ничего не скажу. Когда были закончены все формальности, мы отвезли его в отель. А Хопкинсу я пообещал, что как только мой осведомитель добудет сведения о статье, я тут же пришлю телеграмму. Джон Уотсон Вернулись на Бейкер-стрит мы поздно. Санторо, кажется, пришёл в себя и сразу развернул бурную деятельность, собрав весь оркестр и устроив что-то вроде военного совета. В вечерних газетах, к счастью, ещё не было сообщения о смерти Грацци, и, после совещания, музыканты, владеющие английским, отправились штурмовать редакции, чтобы вместе с некрологом вышли и воззвания оркестрантов к публике, с просьбой не сдавать билеты и почтить тем самым память выдающегося скрипача. Холодный ужин ждал нас на столе. Я изрядно проголодался и подкрепился с удовольствием. Холмс же вяло поковырялся у себя в тарелке, проглотив пару кусков и выпив полбокала кларета. Потом он сходил к себе в комнату и вернулся в халате поверх брюк и рубашки. Сев в кресло, он закурил, глядя куда-то в район гардины над окном. Судя по всему, мне предстояло идти спать в одиночестве. Но я всё же уточнил: — Вы не пойдёте спать? — Я приду попозже, Уотсон. — Хорошо. Вряд ли у Холмса было уж так много сведений, чтобы они требовали напряжённого обдумывания и систематизации. Видимо, он просто хотел побыть один. Я посидел на кровати, потом полежал, потом снова посидел. Я не мог уснуть. Не давал покоя образ Холмса, одиноко сидящего в кресле в пустой гостиной. Он терзался там, я здесь. Не знаю, о чём думал он, — об уликах, о подозреваемых, о прошлом. Я же думал только о нем. О том, что он там один. Один против всего — прошлого, настоящего, будущего. Не в силах вынести этого — не своего — одиночества, я набросил халат и спустился в гостиную. Постояв у двери, я прислушался. Впрочем, легче было неуклюжему медведю скрыть своё присутствие, тем более что лестница-то замечательно поскрипывала. В гостиной было тихо. Я вошёл внутрь: комната освещалась только одинокой свечой на камине — Холмс не стал зажигать газ. — Шерлок, — окликнул я тихо, в глубине души надеясь, что он просто задремал. Со стороны кресла я услышал придушенный звук, который спутать с чем-то было невозможно. За все годы, что я был рядом с Холмсом, я никогда не видел его плачущим. Ну, не считая каких-то моментов, связанных с музыкой, конечно, — и то мой друг себя сдерживал. Если слёзы и выступали на его глазах, он старался, чтобы ни одна из них не скатилась по щеке. Сердце сжалось — и состраданием к моему бедному другу, и... нет, теперь я мог смело смотреть ему в глаза — я больше не ревновал ни к покойному скрипачу, ни к итальянскому прошлому. — Ну что вы, мой дорогой, — я быстро подошёл к Холмсу, а он вскочил и отвернулся, вытирая лицо рукавом халата. Но я не собирался позволять ему вновь закрываться от меня. Развернул лицом к себе, крепко обнял. — Я вспомнил, каким знал его когда-то, — прошептал он. — И правильно, — сказал я, погладив Холмса по спине. — Правильно. Думаю, что ему было бы приятно, чтобы его вспоминали именно таким — молодым и полным сил. Он снова всхлипнул, на этот раз чуть слышно, прижимаясь ко мне, пряча лицо. Я осторожно поцеловал его — в висок, потом в щёку, ещё мокрую от слез. Боже... Мой бедный, мой дорогой, мой любимый, вы больше никогда, слышите, никогда не останетесь один на один с горем, потерей, обидой, я не оставлю вас — я поздно заметил, что шепчу это вслух. А потом я нашёл губами его губы. Он прижался ко мне с таким отчаянием и ответил на поцелуй с такой жадностью, что я не мог бы сдержать себя, если бы даже и хотел. Спустя пару минут наша одежда уже оказалась на полу, и я уложил Холмса спиной на халаты и рубашки. — Пожалуйста, Джон, — взмолился он, и я внял его просьбе, по-простецки плюнув на ладонь, чтобы хоть как-то помочь нам обоим. — Что ж вы такое со мной делаете! — пробормотал я хрипло, совершенно одурев от податливости Холмса, и наши стоны прозвучали одновременно. Боюсь, что этой ночью я несколько позабыл об осторожности. И если раньше у нас и всплывали в речи фразы о том, что кто-то кого-то сводит с ума, то сейчас я мог со всей ответственностью сказать, что даже Бедлам бы нас двоих не выдержал. Каждая наша близость была одновременно и привычной, и новой. Мне нравилось полное подчинение Холмса в постели, мне нравилось контролировать его. Это давало мне странное чувство — одновременно власти и ответственности за этого сильного человека, но такого беззащитного в моих объятьях. Возможно, это было и несколько эфемерное чувство, возможно, я прятал за ним ошеломляющую нежность, которая мной переживалась в такие моменты, когда мой драгоценный друг был доверчив и открыт. А потом я дождался знакомых примет: вот он стал отворачивать голову, уклоняясь от поцелуев, тяжело дыша; вот опустил руку вниз. — Джон, — простонал он, обхватив меня за шею. Время остановилось и потекло медленно, как мёд с ложки в горячий чай. — Люблю тебя, — выдохнул я, кончая. Неправда, будто мы, англичане, обращаемся на «ты» только к Богу. «Ты» — это божественная роскошь, и ей мы одаряем лишь тех, кто нам так же близок, как Бог, — который, как известно, во всем — и в нас самих. Бумажные салфетки догорали в камине. Мы сидели, обнявшись, на ковре. Я заботливо кутал Холмса в чей-то халат: в темноте было не разобрать — в чей именно. — Я всегда говорил, что любовь противоположна чистому и холодному рассудку, — пробормотал Шерлок. — Это правда. Иногда я себя чувствую просто «бедным дурнем». — Что ещё за новости? — возмутился я вяло (сил особых не было). — Почему новости? Это из Шекспира... — Он ещё Шекспира цитирует. Бессовестный вы мальчишка, — я поцеловал его. — В постель! Живо! А то будет вам театр «Глобус». Он тихо усмехнулся и потянулся в моих объятиях, как большой кот. — Oui, mon général! Я ещё раз поцеловал его (питал я слабость к такому томному и домашнему Холмсу, но не слишком-то старался баловать), а потом решительно встал и помог ему подняться. Мы облачились в халаты, сгребли остальную одежду и тихонько поднялись наверх.