Последние гастроли

Шерлок Холмс С утра на улице уже не было видно ничего на расстоянии пяти футов. И на католическое кладбище мы выехали раньше. Это не настолько типичный маршрут, чтобы все кэбмены без ошибок находили в тумане дорогу. На отпевание мы опоздали, но я вздохнул с некоторым облегчением. Мы подошли к часовне уже в тот момент, когда из неё выносили гроб и могильщик с фонарём показывал падре и всей процессии дорогу. Фигуры в чёрном в тумане превращались в каких-то призраков, со спины невозможно было определить, кто здесь кто. Пожалуй, только с Санторо можно было быть уверенным — какой-то сердобольный коллега поддерживал его под руку. Опять же, трудно было разобрать — кто именно, и при мысли, что это может быть кто-то из тех двоих, меня в этом месте скорби посещали совсем не христианские чувства. Я невольно прибавил шаг и, поравнявшись с Бруно, подхватил его под руку. Он не сопротивлялся, кажется, даже не обратив внимания на то, кто ещё решил оказать ему поддержку. Однако тот, другой, оказался более внимателен. — Синьор Сигерсон, — услышал я, — простите, синьор Холмс... Пришли тоже отдать дань уважения? Я узнал этот немного желчный голос — Мадзини, вторая скрипка, так и оставшийся вторым после моего ухода. Конечно, это было упущением с моей стороны, что я забыл предупредить Хопкинса о том, что оркестранты знают меня под другим именем. Но мои мысли тогда были заняты совсем другим. — Синьор Грацци был моим другом, — ответил я, спокойно и твёрдо посмотрев на Мадзини. Я чуть замедлил шаг, чтобы подождать Уотсона. Бруно тоже остановился и неожиданно сильно сжал мою ладонь, почти оттолкнув своего второго провожатого — или оттолкнувшись от него. Казалось, он был близок к тому, чтобы выпалить обвинения в лицо своему коллеге, чего, признаться, я не только не хотел, но и не мог допустить. — Пойдёмте, Бруно, — сказал я, обхватив его за плечи и практически принуждая идти вперед. — Пойдёмте, не будем заставлять Чезаре ждать. Мадзини фыркнул и пробормотал что-то неразборчивое. — Вам помочь? — мой преданный Уотсон вынырнул из тумана. В руках он что-то держал. Металлический лязг, запах бренди... Он предложил Бруно сделать глоток — настойчиво, как врач предлагает больному спасительное лекарство. Тот не нашёл сил возражать. Спиртное подкрепило его, и мы уже уверенно зашагали вслед за процессией. Конечно, Чезаре и Бруно никто из оркестрантов не осуждал за их отношения. Было бы странно, если бы в своём оркестре Грацци стал бы терпеть слишком ярых поборников общественной морали. Да и любые свои связи он никогда не афишировал. Даже если кто-то что-то знал, то всё это было скорее догадками, чем твёрдой уверенностью. Сейчас, как пена во время шторма, всплыло столкновение интересов. Вот Мадзини, например... Вполне понятно, что он вздумал выказать своё сочувствие — Санторо, становясь дирижёром, автоматически освобождал место первой скрипки. Но сейчас мне было всё равно, что станет с оркестром. Санторо меня по-настоящему пугал. В его поведении не было ничего истерического и показного (конечно, надо сделать скидку на то, что он был человеком другого темперамента и традиций) — он был просто совершенно убит горем. И я подумал: не стоит ли отвезти Бруно после похорон к нам? Неловко было обсуждать это с Уотсоном сейчас, стоя над разверстой могилой. Но я был уверен, что он не станет возражать. Думаю, он сам, намётанным докторским глазом заметил, каких усилий стоит Санторо держаться, и наверняка готов был предложить тот же выход. Церемония была недолгой — несмотря на искреннюю и ещё более глубокую показную скорбь, всем не терпелось убраться из душащего тумана. Когда священник произнёс последние слова прощания и могильщик принялся за дело, я, все так же придерживая Бруно за плечи, вполголоса сказал ему, что мы едем на Бейкер-стрит. Уотсон слышал меня и горячо поддержал, развеяв сомнения Бруно своим уверенным тоном. Пока я вёл нашего подопечного к воротам кладбища, мой друг поспешил вперед, чтобы поймать экипаж. Мы ехали домой, я поглядывал на уже совершенно ничего не осознающего Санторо, и думал, что нам необходимо привести его в божеский вид, иначе все его усилия по поводу следующего концерта пойдут прахом, и он же сам себя будет всячески казнить. И ещё я думал над тем, почему меня приводит в такое паническое состояние зрелище его горя, пока я не перевёл взгляд на Уотсона и всё понял. Кому-то, возможно, покажется странным, что мы оба с ним боялись одного и того же, хотя в случае с моим другом, не так давно похоронившим жену, это было вполне ожидаемо. На самом деле, мы боялись совсем другого, и смерть, в нашем случае, была лишь заменой слову «обстоятельства». Уотсон ещё раз или два давал Бруно глоток из своей безотказной и, кажется, бездонной фляжки — во всяком случае, я никогда не видел, чтобы он наполнял её, но при этом в ней всегда находилось средство согреться и прийти в себя. У нашего крыльца я помог скрипачу выбраться, пока доктор расплачивался с извозчиком и отпирал дверь. — Ведите его в спальню, Холмс, — голос Уотсона был необычно серьезен. — Уложите его, я принесу микстуру. Все, что нужно сейчас бедолаге, это сон. Крепкий сон. Утром, возможно, понадобится что-либо ещё. Я сомневался, что Санторо проспит до утра, даже с успокоительным. Подумав, я отвёл его в спальню Уотсона. Моя-то была рядом с гостиной, а к нам мог заглянуть тот же Хопкинс. Вняв вялым протестам Бруно, я уложил его поверх покрывала и укрыл пледом. Уотсон, будучи более решительным, заставил его выпить лекарство и деликатно вышел. — Постарайтесь заснуть, — сказал я, придвинув стул к кровати. — Я же не могу до вечера, — пробормотал он. — Сегодня концерт. — Сегодня?! Хотя кто же знал-то? Справившись о времени, я посмотрел на часы. — Ничего, всё у вас получится, — я похлопал молодого человека по плечу. — Мы вас разбудим (позаботимся, накормим — это я опустил) и проводим в отель и до Альберт-холла. Санторо быстро уснул, и я спустился вниз, сообщив Уотсону о концерте. — Я дал ему немного — после бренди-то, — пожал плечами он. — Проснётся часа через два, максимум два с половиной. Нужно будет проследить, чтобы он поел. Он справится. Синьор Санторо — достаточно ответственный человек. Уотсон говорил уверенно, но как-то суховато. Я наконец-то обратил на это внимание, но причины всё ещё не понимал. Он тревожился за Бруно? Злился на убийцу? Был раздражен тем, что расследование идет слишком медленно? Всё это — или что-то ещё? Он не давал ни малейшего намека, поведением своим показывал, что всё в порядке, и надо было знать его так долго, как я знал, чтобы понять, — никакого порядка и близко не осталось. — Ответственный, — кивнул я, — только сейчас через силу. Я решительно придвинул вплотную к креслу стул и сел. — Что не так? — спросил я тихо, обняв Уотсона за плечи и прижимаясь лбом к его виску. Он позволил мне это, даже прикрыл глаза, как обычно, но вскоре решительно поднялся. — Попрошу миссис Хадсон приготовить что-нибудь для нашего гостя, — пояснил он с прежней холодностью. И добавил, не глядя на меня: — Все в полном порядке, Холмс, если не считать нераскрытого убийства. Всё в чертовски полном порядке, просто лучше не бывает. — И раньше случались... паузы. Это было неправильно. К чёрту, не в расследовании было дело. Не в нём. Хотя не всегда дела шли как по маслу. Порой несколько дней проходило в ожидании — уж кому знать, как не Уотсону. Неправильно было ещё кое-что. Не скажу, что я специалист по отношениям между людьми, но когда чувствуешь такую панику, какую сейчас чувствовал я, поневоле начинаешь думать, что с тобой не всё благополучно. Переговоры с миссис Хадсон продолжались дольше, чем я предполагал. Или же, внезапно пришло мне в голову, Уотсон просто не торопился их завершать. Вернувшись, он лишь сообщил мне, что наша хозяйка позаботится о том, чтобы, проснувшись, наш гость получил всё, что необходимо для восстановления сил. После чего снова покопался в своем саквояже, сгреб его целиком и отправился в спальню, по его словам, понаблюдать за Бруно. Я пересел в кресло. Оно было всё ещё тёплым. Иногда я приходил в ужас, когда думал о том, сколько ошибок наделал за последние три года. И меня охватывал не меньший страх при мысли, что я считаю некоторые вещи ошибками. Всё ещё считаю их таковыми. Например то, что я совершенно изменил одному своему твёрдому правилу и целиком доверился Уотсону. «Вы должны хорошо понимать, что ни алкоголик, ни наркоман, пережив абстиненцию, никогда не излечивается. Он только воздерживается», — вспомнились мне слова Фрейда. Этот разговор случился с глазу на глаз, накануне нашего отъезда из Вены. В сущности, я сорвался на другом, и мой «запой» длился уже не один год. Нельзя так срастаться с человеком. Нельзя давать ему понять, что ты не можешь без него жить. Понимает ли Уотсон, насколько слабое и никчёмное существо он, возможно, всё ещё любит? Понимает ли он, что Чезаре был попыткой... не знаю, чего больше. Хотя бы доказать самому себе, что я могу хотя бы привязаться к кому-то ещё. Гротескное зрелище было, на самом деле. Гротескное и жалкое. И, боже, сделай так, чтобы он ничего этого не знал. Джон Уотсон Я сидел в кресле, тупо глядя в стену перед собой, слушая и не слыша дыхание спящего скрипача. Я понимал, что вёл себя, как капризный ребенок, которому отказали в добавке лакомства, и ничего не мог с собой поделать. Я мог точно назвать момент, в который сорвался, — на кладбище, когда Холмс уверенно сказал мне, что Бруно нужно отвезти к нам домой. Я мог даже сказать, о чём подумал в тот момент, — о том, что Бруно заменил для Чезаре Холмса, а тот проделывает обратную замену — здесь и сейчас. И даже мысль об этом была невыносима. Тем более невыносима, чем невозможней она была, и чем тверже я цеплялся за неё. Рассудок говорил мне, что решение привезти Санторо к нам было правильным: он мог бы просто наломать дров в том состоянии, в котором был на похоронах. Я видел, как он шарахнулся от — как его? — Мадзини, кажется. Для него любой музыкант в оркестре сейчас был подозреваемым, а он был вынужден заботиться о них, хлопотать об их интересах. И если он в разговоре с кем-то из них допустит неосторожность, то вся конспирация Холмса полетит к чертям. Спроси Холмс моего мнения, я сам бы рекомендовал ему взять бедолагу Бруно под опеку, он явно нуждался в присмотре друга и врача. Что же мешало мне признать это? Не знаю, сколько я просидел так, прежде чем услышал тихие звуки скрипки снизу. Судя по всему, Холмс играл не в гостиной, а у себя в спальне. Санторо скрипка разбудить не могла — шум за окном был намного слышнее: стук колёс, крики уличных торговцев. Кажется, Холмс опять играл Баха. Я осторожно вышел из спальни и спустился вниз. Закрыв за собой дверь гостиной, я слушал стенания скрипки, собираясь с духом — непонятно почему и для чего. В дверь осторожно постучали. Миссис Хадсон. — Пока ваш больной друг отдыхает, доктор Уотсон, — сказала она, — вам с мистером Холмсом хотя бы чаю выпить, я уже не говорю про пропущенный ланч. Я быстро накрою на стол, мистер Холмс и доиграть не успеет. Я кивнул, соглашаясь, что нам не мешало бы подкрепиться, и довольный тем, что у меня появился предлог заговорить с Холмсом, позвать его — предлог совершенно невинный, ибо что подозрительного может быть в чайнике, сахарнице, молочнике и тарелочках с лакомствами, приготовленными щедрой и умелой рукой нашей хозяйки? Дверь в его комнату была закрыта, поэтому манёвры миссис Хадсон остались незамеченными. Точнее, он не пожелал замечать передвижения в гостиной. Посмотрев на уже накрытый стол, я вздохнул, подошёл к двери в спальню Холмса, постучал и заглянул внутрь. Он стоял у окна и играл. Услышав мой стук, он опустил смычок и обернулся. — Я набросал для журналиста список вопросов, которые он должен задать. Думаю, что после концерта музыканты будут разговорчивыми и наш неизвестный, возможно, скажет лишнее. В той статье чувствовалось, что человек долго накапливал факты и обиды, прежде чем выплеснуть их все. Он говорил так спокойно и таким будничным тоном, что я не то что не обрадовался, а, напротив, почувствовал беспокойство. Его ровный тон совершено не вязался с той переворачивавшей душу мелодией, которую он только что играл. — Это опасно — долго копить в себе эмоции. Любые эмоции, — сказал я, невольно подхватив его спокойный тон, — особенно негативные. Чем дольше копишь, чем дольше подавляешь их, тем сильней отдача, когда они всё же вырвутся. Господи, шептал я про себя, господи, как я понимаю эту теорию. Как я понимаю, куда и по кому хлестнут мои подавленные чувства, о которых я всё ещё не мог сказать. Я не мог начать разговор о том, чего стыдился. — Вот именно, — ответил Шерлок всё так же ровно. — А они будут чувствовать себя вечером на коне. По моим сведениям, лишь единицы сдали билеты, но их тут же раскупили. Наша английская публика бывает до ужаса сентиментальна. А уж как мы любим благотворительность. Он посмотрел в дверной проём за моей спиной. — Вижу, что миссис Хадсон накрыла на стол. Это кстати — я успел проголодаться. Я мысленно выдохнул. Если только на один краткий миг можно было предположить самое невероятное, но от этого не менее страшное, то желание Холмса поесть перечеркнуло все подозрения. Мы сели за стол. Я наполнил чашки, придвинул Холмсу его любимые сконы. Со стороны все выглядело как обычное чаепитие. Вот только оба мы были слишком спокойны. Он охотно выпил чаю и отдал дань кулинарным талантам миссис Хадсон. В другое время я бы порадовался, а сейчас мы с Холмсом поменялись местами: он ел, а я вяло жевал всё тот же сэндвич. А меж тем время уходило — скоро и Санторо проснётся, а там начнутся хлопоты с ним. Хотя, возможно, он будет в состоянии добраться до отеля сам, если придёт в себя немного. Нехорошо, конечно, так думать. Я так и не смог справиться с несчастным сэндвичем. Он сиротливо лежал на моей тарелке, когда миссис Хадсон пришла убрать со стола. Сам я крутил в пальцах чайную ложечку и размышлял о том, что сейчас мне надо добровольно вызваться проводить Бруно в отель, пока Холмс не сделал этого. Когда мы остались одни, он взглянул на часы на каминной полке. Я не успел открыть рот, чтобы предложить ему свой вариант с Санторо. Холмс подошёл ко мне, опустился на колени перед моим стулом и обнял меня за талию. — Когда я говорил, что ваше молчание делает вас идеальным компаньоном, я не имел в виду такие ситуации, — сказал он, прислонившись к моей груди. Я не выдержал. Я обхватил его за плечи, прижал его голову к груди, зарылся лицом в его волосы. — Я так боюсь, — пожаловался я, — так боюсь... — «потерять вас, друг мой» так и осталось несказанным. — Был момент, когда мне казалось, что моя привязанность к Чезаре переросла в нечто большее, — промолвил Холмс тихо. — И я сказал ему однажды, что боюсь влюбиться в него. Он рассмеялся и ответил: «Хочешь, я тебе докажу, что ты ошибаешься? Тебе пришло из Лондона письмо». Что тогда со мной было! Вы мне как раз долго не писали — я ведь не знал, что миссис Уотсон уже больна. К счастью, Чезаре не солгал о письме, а то бы я рехнулся. «Вот тебе и ответ, — сказал он тогда. — Если только твой доктор тебя позовёт, ты бросишь всё и кинешься к нему». — Я тоже, — прошептал я, — боже, дорогой, я тоже. Даже если мне только покажется, что вы зовёте. Он поднял голову, обхватил моё лицо ладонями и стал жадно целовать. — Никогда не молчите, — говорил он между поцелуями. — Лучше скажите прямо, что ревнуете — у меня будет, что сказать в ответ. Я не могу вынести, когда вы молчите: мне кажется, что вы разлюбили меня. — Я не могу, — простонал я, — не могу признаться вам в этом, в своей ревности. Мне стыдно, поймите. Мне себе-то стыдно в этом признаться. Что-то неуловимо лукавое промелькнуло в глазах Холмса. Уж не вспомнил ли он нашего венского мозгоправа? Он поднялся, взял меня за руку и отвёл к дивану. — Обычно, когда ревнуют, то чего-то боятся или в чём-то не уверены, — сказал он, усаживаясь рядом и обнимая меня. Забавно, но мы сейчас поменялись местами. Обычно вот так я обнимал его, позволяя прислониться спиной к своей груди. — Как можно бояться потерять человека, которого от себя вы сможете отогнать разве что силой и который не может без вас жить? — Я не знаю, Холмс, — вырвалось у меня признание. — Это не что-то реальное, что-то понятное. Это как ночной кошмар. Он просто нахлынул, едва ты закрыл глаза, и ты беспомощен, беспомощен и беззащитен. Я боюсь, боюсь, как не боялся никогда. — Я выпрямился, погладил его по голове, поцеловал в висок. — Еще ни разу в своей жизни я не боялся так. В моей жизни просто не было никого, без кого я не хотел бы жить. Он только успел обнять меня, когда на лестнице раздались шаги. Холмс быстро отсел в кресло. Санторо вошёл в гостиную и застыл на пороге, глядя на нас обоих, как человек, который не совсем понимает, где он и что тут делает. — С пробуждением, синьор Санторо, — опомнился я первым. — Как вы себя чувствуете? Присядьте, вам нужно поесть. — Грациэ, дотторе, — всё ещё немного растерянно ответил он, опустившись на диван, футах в двух от меня. Он виновато посмотрел на нас обоих, а я по многолетней врачебной привычке взял его за запястье и пощупал пульс. — Да вы молодцом, — сказал я. Он всё ещё сонно моргал, глядя на нас по очереди. — Предупрежу миссис Хадсон, что пациент очнулся, — неловко пошутил я, выпустив его руку. — Я сам, — опередил меня Холмс. Он поднялся и направился к двери. — Простите, что я невольно вторгся в вашу жизнь, дотторе, — произнёс Бруно, когда Холмс вышел. — Я вижу, как вам всё это неприятно. Но вы и мистер Холмс — единственные люди, кому я сейчас могу доверять. — Ничего, — сказал я, не кривя душой. — Правда, синьор Санторо, мы рады помочь. — Вы хорошие люди, — сказал он горячо. — Вы хороший человек, дотторе. — Он сжал мою руку и, повинуясь какому-то импульсу, поцеловал ее. Именно в это мгновение вернулся Холмс. Кашлянув, я настойчиво отнял руку и поймал ироничный взгляд моего друга. — Вы родом не с Сицилии часом? — спросил он у Санторо. — Несомненно, чтобы сойти за крёстного отца, Уотсону сбривать усы не обязательно, а вот чтобы сойти за падре… — Я из Венеции, — ответил скрипач, краснея. Взгляд Холмса, направленный на меня, словно говорил: «Ну, и что мне делать? Объявлять вендетту?» Миссис Хадсон появилась, как обычно, вовремя, внеся поднос с импровизированным обедом для нашего гостя. Санторо достаточно постился за эти дни и достаточно измучился, чтобы проголодаться. Он был молод, здоров, и я не сомневался, что в конце концов организм потребует своё — и получит. Санторо сперва отказывался от еды, но стоило мне настоять, он весьма резво очистил тарелки. Я смущенно улыбнулся Холмсу, пока скрипач был занят едой. После того, что я устроил своему дорогому другу в этот печальный день, я казался себе ещё большим глупцом. — Вы будете сегодня на концерте? — спросил вдруг Санторо, переведя взгляд с Холмса на меня. — Но мы не брали билеты на сегодняшний. Мы же были на предыдущем, — ответил я. — О, прошу вас! — с итальянской горячностью взмолился скрипач. — Неужели же я вам места не найду? Холмс молча посмотрел на меня. Я вздохнул. — Если вы считаете, что так вам будет легче... — начал я. — Спасибо! — воскликнул Санторо, приняв мои слова за согласие. Деваться было некуда. После трапезы наш гость почувствовал себя настолько лучше, что отказался (к моей грешной радости) от сопровождающих. Он ещё долго рассыпался в благодарностях, пока мы провожали его до кэба, который ждал у дверей. Миссис Хадсон Санторо тоже не забыл, всячески превознося её радушие и доброту. После всех треволнений, откровенно говоря, я почувствовал настоятельную потребность прилечь на пару часов. — Я, наверное, оставлю вас, друг мой, — сказал я. — Кажется, мне самому сейчас потребно лекарство, что было прописано мною же бедняге Бруно. Я бы попытался уснуть. — И вы оставите меня одного? И не пригласите с собой? Конечно, жалобный взгляд Холмса был игрой, но игрой очень правдоподобной. Я так же правдоподобно вздохнул и проворчал: — Вас невозможно оставить одного, дорогой мой! Потом не выпутаемся оба, — и протянул ему руку. Добавил серьезно: — Куда же я без вас... Он сжал мои пальцы, придвинулся вплотную и поцеловал меня в щёку. — Я буду вести себя хорошо, — прошептал он мне на ухо, а я возвёл глаза к потолку: ирония заключалась в том, что эта фраза могла означать что угодно. Правда, когда мы уже прилегли, и Холмс обнял меня и положил голову мне на плечо, я почувствовал, что он очень устал. — Мы не проспим? — спросил я. — До вечера много времени, а мои часы прозвонят в четыре. Час нам на сборы, а потом потихоньку двинемся в тумане. — Вот и хорошо, — я поцеловал его в лоб. — Отдыхайте.

***

До Альберт-холла мы добрались без опоздания. В зале не было свободных мест, но нам с Холмсом поставили два кресла в одну из лож нижнего яруса. Мне ещё не приходилось видеть, чтобы оркестр играл без дирижёра. Санторо так и не занял это место. Он подавал оркестрантам знаки кивком и взмахами смычка. На меня произвело благоприятное впечатление, что музыканты обошлись без пафосных речей перед началом выступления и после него. Оркестр выступил на том же уровне, что и в прошлый раз. После второго отделения многие в зале аплодировали стоя. Санторо поднял оркестрантов и отошёл чуть в сторону, предоставляя публике приветствовать только их. Из-за кулис служители вынесли корзины с цветами и поставили их на сцену возле пустого дирижёрского пюпитра. Я нахмурился, потому что у меня невольно защипало глаза. Бедняга Грацци уже не сможет протестовать против «веников». На выходе из зала к нам подошли двое. Холмс извинился и отошёл, чтобы сказать мужчинам пару фраз. — Это фотограф и журналист, — пояснил он, когда мы направились к дверям. – Пройдёмся немного, — прибавил он, глядя на толпу на площади, — поймаем кэб на другой улице. — Цветочный магазин подождет до завтра? — спросил я. — Да, — ответил мой друг. — Завтра мне принесут фотографии и записи интервью. После этого мы и займёмся поиском фиалок. Я тронул Холмса за локоть. — А вот и кэб. Поедемте, нам всем нужен небольшой — всего лишь до утра — отдых. Настоящий отдых. Возможно, утро развеет туман и откроет нам не только лондонские улицы, но и лицо убийцы. Примечание: И традиционно: что играл Холмс. Bach - Adagio Goldberg http://pleer.net/tracks/14443402YkxD