21июля.
Джон Уотсон
Нельзя сказать, что утро задалось. К завтраку Холмсу доставили объёмистый конверт со снимками и записями интервью. Сговорились все в оркестре, что ли? Или Санторо, не будучи в курсе всех планов Холмса, дал музыкантам чёткие указания, о чём можно говорить для поддержания реноме оркестра, а о чём не стоит упоминать. Но картина получилась такая благостная и приторная, что сводило челюсти. Оркестру хорошо, читатели, слов нет, будут довольны, но вот моему другу все эти восторженные излияния по поводу покойного дирижёра помочь не могли.
— Впору поискать, кто звонче поёт дифирамбы в адрес синьора Грацци, — заметил я. — Как сравнить только — по сладости, придыханию или количеству эпитетов?
— А! — желчно протянул Холмс и махнул рукой. — Собирайтесь, Уотсон! Поедем за фиалками!
Следующие полтора часа мы потратили на прочёсывание близлежащих к отелю улиц. В том магазине, на который Холмс подумал в первую очередь, нас ждала неудача: семнадцатого фиалки раскупили уже днём, а восемнадцатого завезли только после полудня.
Когда мы вышли на улицу, Холмс в досаде хлопнул себя по лбу:
— Почему я вообще решил, что он обращался именно в магазин? Уотсон, я самый настоящий кретин! Он просто взял первые попавшиеся цветы! Обратимся к профессионалам.
— К кому? — не понял я.
— К местному констеблю. Ему, конечно, положено гонять уличных торговок с этой площади, но обычно бывают исключения из правил, — тут Холмс сделал выразительный жест щепотью, — которые отличаются постоянством.
Мы направились на поиски констебля, патрулирующего свой участок.
— Не всегда жалование бобби устраивает этих самых бобби. Чаще всего как раз не устраивает.
Представитель закона вскоре нашёлся, и было большой удачей, что констебль знал Холмса в лицо.
— Как поживаете, Фелпс? — приветливо улыбнулся мой друг.
— Спасибо, сэр! На жизнь не жалуюсь!
Я поздоровался с констеблем.
— И вам доброго утра, сэр. Мистер Холмс, вы тут по делу, или как?
— По делу, и вы можете оказать нам с Уотсоном помощь, Фелпс.
— Подсказать или задержать, мистер Холмс? — деловито спросил он.
— Первое. Скажите: вы ведь наверняка знаете всех уличных цветочниц в округе?
— Да уж… Да, сэр!
— Нас интересует вечер семнадцатого и первая половина следующего дня. Кто торговал на площади или совсем уж близко к отелю? А особенно нас интересуют фиалки, Фелпс.
Мужчина задумался.
— Старая Бет, сэр, — вынес он вердикт, — не иначе она. Положено прогонять, — сказал он, неумело изображая смущение, — но куда ж старушку-то прогонишь? У ней и доходов с гулькин нос, а жить ведь надо; не убудет с меня, если и отвернусь. Я ж не ирод какой, у меня тоже мать есть, да и бабка, ейная мать, жива ещё...
— А как у этой замечательной старушки с памятью? — поинтересовался Холмс.
— У Бет глаз-алмаз, сэр! Не извольте волноваться! Да идёмте, я вас до неё доведу. Она сегодня на соседней улице — у отеля уж очень много наших в последнее время, как итальяшка этот приезжий преставился.
Лицо Холмса чуть дёрнулось, но он сдержался.
Фелпс показал нам пожилую женщину издалека и скрылся в переулке. Бет была не так уж и стара, лет шестидесяти, наверное. Но жизнь обошлась с ней сурово, она покрыла морщинами её лицо, испещрила пятнами кожу, не пощадила суставы. Бет стояла с корзинкой фиалок в двух шагах от входа в аптеку, но покупать её быстровянущий товар никто не торопился.
— А не удивить ли нам сегодня миссис Хадсон, мой дорогой? — шепнул мне Холмс. Я взглянул на него — он улыбался озорно, как мальчишка, затеявший проказу.
— Только не устраивайте снова стрельбу по обоям, — вздохнул я. — Запас гравюр в книжной лавке уже исчерпался...
— Нет, — улыбнулся он. — Что вы. Я предлагаю удивить, а не рассердить.
Он шагнул к старой Бет и спросил её:
— Сколько возьмете за всю корзину, почтенная?
— Да благословит вас Господь, сэр! Это ж вас мне прямо небеса послали! — пошевелив губами, видимо, занимаясь сложением в уме, цветочница назвала цену — вполне разумную, надо сказать.
— Я прибавлю вам ещё, если вы мне поможете, — сказал Холмс, доставая деньги. — Над одним моим приятелем нехорошо подшутили, и тот тип, которого мы ищем, возможно, покупал у вас фиалки или вечером во вторник, или утром в среду, смотря в какой день вы торговали у отеля «Рассел». Думаю, что этот человек очень спешил.
— Да-да, — рассеянно говорила старуха, следя за тем, как Холмс отсчитывает деньги. Видимо, сумма оказалась более чем щедрой, и лицо ее оживилось. — Очень спешил, сэр. И говорил странно, по-чужому. А вот сдачу забрать не забыл, просто из рук свои два пенса выхватил.
Холмс достал конверт и вынул фотокарточки.
— Вы хорошо видите, почтенная?
— Да не жалуюсь, — хихикнула Бет.
— Посмотрите на этих людей. Кто покупал у вас тогда фиалки?
Бет брала по снимку и внимательно разглядывала их. У меня даже сердце заколотилось от волнения.
— Вот он брал. Точно, — Бет ткнула сморщенным пальцем в снимок. Я подошёл поближе и заглянул через левое плечо старушки. Она указывала на Фовароло.
Холмс поблагодарил торговку и подхватил корзину с фиалками. Я добавил старушке ещё полгинеи. Та радостно заохала и заторопилась куда-то. Может быть, сразу домой, а может быть, и в лавку за провизией. На радостях она даже забыла попрощаться.
— Ну что, придётся везти это домой? — спросил я.
— Домой, и я пошлю телеграмму Хопкинсу. Надо бы с ним посоветоваться кое о чём.
— Миссис Хадсон приятно будет получить эти цветы именно от вас, мой дорогой, — улыбнулся я и подал знак проезжавшему мимо кэбмену, который сначала повёз нас на почту.
— Что за человек, этот Фовароло? — спросил я, когда мы ехали домой.
— Я мало общался с ним вне работы, — ответил Холмс. — Фовароло довольно талантлив, и Чезаре это ценил, подбирая иногда такие вещи, где бы тот мог проявить себя.
— Он одинок?
— Нет, он женат, и у него взрослая дочь уже замужем.
— Боже мой! Какой удар семье, если это он.
Холмс развёл руками.
— А какой у него характер?
— Он дисциплинирован, пунктуален. С коллегами держался спокойно и дружелюбно, но без панибратства. Как-то мы скидывались для Бьернарди — у того матери требовалось дорогостоящее лечение, так Фовароло добросовестно внёс свою лепту одним из первых.
— Тихий омут, одним словом, — промолвил я.
— Пожалуй.
Кэб остановился.
Когда мы вошли в прихожую, Холмс позвал:
— Миссис Хадсон?
Наша домоправительница появилась почти тут же, и с недоумением посмотрела на корзину с фиалками в руках Холмса.
— Это такое вещественное доказательство? — спросила она, указывая на цветы.
— Ну, что вы, — усмехнулся Холмс. — Куплено на честно заработанные деньги. Дорогая миссис Хадсон, — добавил он почти торжественно, — это вам. Скромный знак нашей признательности и благодарности.
Он протянул ей корзину.
Миссис Хадсон воззрилась сперва на цветы, потом на Холмса. Перевела строгий взгляд на меня, словно ожидая объяснений. Потом взяла корзину и молча скрылась в кухне. Через мгновение мы услышали сдержанные рыдания. Я поспешил вслед за ней. После долгих уговоров мне удалось выпытать, что после свадебного — это первый букет в её жизни. Холмс тоже вошёл на кухню и с виноватым видом топтался в дверях. Наконец он подошёл к нашей домохозяйке и нерешительно погладил её по плечу.
— Не надо плакать, — попросил он. — Если они вас так расстраивают, я их выброшу.
Этого сердце шотландки вынести не могло.
— Вот ещё! — возмутилась миссис Хадсон, вытирая глаза платком.
Она с вызовом посмотрела на Холмса.
— Они чудесны, сэр. Доктор, будьте добры, подайте мне вазу с верхней полки буфета…
Оставив миссис Хадсон разбираться с фиалками, мы поднялись к себе. Но вскоре наша домоправительница вошла к нам, неся небольшую вазочку, где красовался один букетик. Вазу она поставила на каминную полку.
— И не спорьте! Их много. Я хочу, чтобы они и у вас стояли. Чай подавать, мистер Холмс?
— Попозже, дорогая миссис Хадсон, — улыбнулся он. — Как раз придёт инспектор Хопкинс. Он тоже очень любит ваши сэндвичи.
— Тогда я пойду и займусь ими, мистер Холмс, — сказала с достоинством почтенная дама.
Когда она удалилась, мой друг издал невольный смешок:
— Вот я всегда говорил, что женщины очень странные. Миссис Хадсон столько лет терпела мои причуды, а тут… Цветы же.
— Вы не представляете, друг мой, — сказал я с чувством, — это первый букет, подаренный ей бог знает за сколько лет. После свадебного, который она, по обычаю, бросила подружкам.
— Правда? Какой кошмар! Покойный мистер Хадсон был скупердяй. В молодости наша хозяйка была такая хорошенькая, а он денег на цветы жалел.
— Думаю, дело не только в скупости, — вздохнул я, — хотя «щедрость» шотландцев уже стала притчей во языцех. Пока он ухаживал за своей будущей супругой, он приносил ей букетики полевых цветов. Они растут повсюду и не требуют затрат. Но выйдя замуж, она стала порядочной женщиной, а цветы — это так легкомысленно.
Холмс только сердито фыркнул в ответ.
— Самые несчастные существа в этом мире — женщины. И дети. Но последним повезёт раньше. Отношение в обществе к ним меняется в лучшую сторону быстрее, чем отношение в слабому полу.
— Ещё бы, — сказал я сердито, — из детей вырастают взрослые, а с женщинами уже и так все ясно.
— Ничего, пройдёт ещё немного времени, и женщины покажут сыновьям Адама весёлую жизнь, — усмехнулся Холмс. — Думаю, последним это пойдёт только на пользу.
— Представляю себе нашу миссис Хадсон, борющуюся за избирательное право, — ответил я, сохраняя серьёзный вид.
Наш разговор, который принял такой неожиданный оборот, был прерван приходом Хопкинса и последующим явлением несостоявшегося борца за женские права. Пока мы здоровались с инспектором, миссис Хадсон накрывала к чаю. Хопкинс, увидев, что чашек три, с вожделением поглядывал на тарелки с сэндвичами, сконами и прочими вкусностями. Миссис Хадсон пребывала в благодушном настроении. Она даже придвинула сэндвичи поближе к инспектору, заметив вполне сердечно, что он проголодался.
— Спасибо, миссис Хадсон, — с улыбкой поблагодарил Холмс. — Какие новости, инспектор? — поинтересовался он, когда наша хозяйка вышла. — Мы нашли покупателя фиалок.
— Я вижу, — усмехнулся Хопкинс, указав на каминную полку. — И что же, вы выяснили, кто подбросил газету в номер Грацци?
— Это был Пьетро Фовароло, в оркестре он играет на клавесине.
— Но ведь доказать то, что он не только скотина, но и убийца, будет практически невозможно, — заметил Хопкинс.
— Если только мы не вынудим его признаться при свидетелях, и эти свидетели будут для него невидимы. А что касается фиалок и газеты, то с горничной можно уже не церемониться. Она нам лгала.
— Увы, мистер Холмс. С горничной ничего не выйдет. Она мертва.
— Что?! — от неожиданности Холмс не удержал в пальцах чашку, и она со звоном приземлилась на блюдце.
— Накануне вечером в тумане попала под омнибус. Скончалась на месте. Нас известили... — он помолчал, сделал глоток чая. — На первый взгляд, самый обычный несчастный случай. В этом чертовом... — он оглянулся, чтобы убедиться, что миссис Хадсон никак не может нас слышать, и, осмелев, со вкусом повторил, — дьявольском тумане носки своих ботинок не разглядишь, не то что проезжающий омнибус.
— Слишком уж своевременный несчастный случай, — заметил я.
— Да, доктор, там не все так просто, — сказал инспектор. — Почти все слышали её предсмертный визг. Но один бродяга утверждает, что она еще крикнула «Что вы делаете, сэр?!»
— Возможно, он был пьян, — предположил я, — или спутал что-нибудь. Как он может быть уверен, что кричала именно она, как он узнал голос?
— Больше кричать в том месте и в то время было некому, — пожал плечами инспектор. — Бродяга, конечно, не образец трезвости и примерного поведения, однако, вполне вменяем, описал всё четко и повторил три или четыре раза, не сбиваясь. И помимо него есть ещё два свидетеля — один из них священник.
— И где это случилось? — спросил Холмс.
— На Глостер-роуд, рядом с рестораном Гольдини, — ответил Хопкинс.
Ресторан на Глостер-роуд нам был хорошо знаком. Именно там мы ужинали перед тем, как учинить незаконный обыск в доме подозреваемого в деле о краже неких чертежей. Занятное было дело, и по истечении необходимого срока я обязательно о нём напишу.
— Вот дьявол! — в сердцах воскликнул Холмс, вскочил и бросился к бумагам, которые прислал ему давешний журналист.
Я хорошо различал его настроения, и мне всегда особенно было больно видеть, когда он расстраивается от неумения, как ему могло показаться, быстро решить задачу.
Холмс схватил письмо и прочёл: «Надеюсь, что записать всё получилось внятно, потому что после концерта нас со Смитом поволокли в ресторан Гольдини, где музыканты то ли покойного поминали, то ли успех праздновали — чёрт их итальянцев разберёт».
— Не думаете же вы... — начал инспектор.
— Холмс, в самом деле, — сказал я. — Даже если это и в самом деле Фовароло подбросил мерзкий пасквиль, даже если это он его и заказал... — тут мне подумалось, а что если при известии о гибели одного свидетеля чертов Вайпер станет разговорчивей? Я никогда не поверил бы, что журналист, да еще такой пронырливый, как он, спокойно оставил бы без внимания личность столь необычного заказчика... — чем ему могла помешать горничная? Опознать его как человека, попросившего передать маэстро цветы? Боже мой, за это даже в Турции не казнят!
— Эта горничная почему-то продолжала выгораживать Фовароло и в разговоре с нами, и в разговоре с инспектором. И это очень странно. При условии, что у неё не было никаких личных интересов. Её-то обвинить не в чем: ну, попросил джентльмен передать цветы — подумаешь? Хопкинс, когда вы попьёте чаю, поезжайте в отель и расспросите официанта Руди Диксона, рассказывал ли он о нашем с ним разговоре своей приятельнице, Джун Хартли? А мы с Уотсоном побываем у Гольдини.
— Да-да, — кивнул я. В голову пришла ещё одна мысль. — Инспектор, спросите также у Диксона, не рассказывала ли ему что-нибудь его девушка? Особенно по секрету. Мне показалось, у них было не просто шапочное знакомство — возможно, она и доверилась ему.
На том и порешили. Хопкинс допил чай и доел сэндвичи, и отправился в отель, а мы поехали в Кенсингтон.
— Фовароло или запудрил девице мозги, — говорил Холмс по пути в кэбе, — или она решила подоить его кошелёк. Возможно, не прямым шантажом, а намёками, вроде: «Ваша шутка может мне выйти боком, мистер. Меня уже расспрашивала о вас полиция, но я ничего не сказала. А теперь вот думаю, а выгодно ли мне молчать? Не будет ли у меня неприятностей?» Логично, как думаете?
— Учитывая, что шутка совпала с предполагаемым самоубийством, — сказал я раздумчиво. — Да ещё вопрос, что наболтал своей девушке этот парень — Диксон. Не мог он не поделиться с подружкой таким событием — сам Шерлок Холмс заехал к нему домой, и зачем — поговорить о случившемся в отеле. Бог знает, что он после домыслил.
— Вот это как раз не исключено, — кивнул Холмс, — тем более, что мы не говорили ему держать язык за зубами. Впрочем, если бы сказали, то результат был бы наверняка противоположный.
Мы подъехали к ресторану и первым делом направились к управляющему.
— Мистер Холмс! Доктор Уотсон! Давно вас не было, джентльмены! Желаете столик?
Управляющим здесь был англичанином, но его долгое общение с итальянцами, начиная от владельца ресторана и заканчивая поварами и некоторыми официантами, сделало его слишком эмоциональным.
— Мы по делу, Роуч, — ответил мой друг. — По поводу вчерашнего несчастного случая с девушкой, которая попала под омнибус. Вы слышали об этом?
— Конечно, сэр. Слава богу, что это случилось не со стороны входа в ресторан, а то бы мы недосчитались посетителей в тот вечер.
— Не думал, что у вас может быть нехватка посетителей, мистер Роуч, — улыбнулся я, — ваш ресторан нынче в моде.
Я кивнул ему за спину — на заполненный зал, где оставались свободными лишь два-три столика, видимо, ждавших своих клиентов.
— Грех жаловаться, — дипломатично признал он. — Постоянных клиентов хватает — хоть порой они и приходят только поговорить, — слегка уколол он нас. — Да и в новых посетителях недостатка нет — а там, глядишь, и станут постоянными. На постоянство иностранцев, правда, рассчитывать не приходится, но чем их деньги хуже всех остальных, мистер Холмс, доктор, не правда ли? А кухня, обслуживание — у нас безупречны! Даже итальянцы остаются довольны нашим шефом.
— О да, — воскликнул Холмс, словно лишь это случайное упоминание итальянцев напомнило ему забытую мелочь, — итальянцы. У вас же вчера ужинали музыканты — оркестр Грацци, упокой господи его душу.
Роуч усмехнулся.
— Ужинали, да. Довольно шумно ужинали, надо сказать. Правда, время было уже позднее, так что особо чувствительных посетителей уже не было. Они всё-таки слишком бурно беседуют. Даже столы попросили сдвинуть, чтобы сесть всем вместе.
— Можно ли побеседовать с официантом, который обслуживал стол? — поинтересовался Холмс.
— Да, пожалуйста, — ответил Роуч и кликнул молодого человека совершенно не итальянской наружности, рыжего и веснушчатого.
Сам управляющий тактично отошел в сторону, чтобы не мешать беседе. Впрочем, не настолько далеко, чтобы совсем уж ничего не слышать.
Холмс неторопливо беседовал с парнем о прошедшем вечере, тот рассказывал о шумных клиентах. Похоже, итальянцев — да еще стольких за один раз — добросовестный работник итальянского ресторана видел впервые в жизни, и впечатления оказались достаточно яркими.
Конечно, официанты, как водится, приглядывают за столиками, которые обслуживают. И хотя при такой большой компании не было риска, что с рестораном не расплатятся, да и публика была приличная, пусть и шумная, но О’ Нил всё же отмечал, кто и куда выходит. На улицу никто не рвался, если джентльмены и выходили, то по нужде.
— Насколько я помню, — сказал Холмс, — если от туалетных комнат у вас повернуть по коридору налево, то можно попасть в подсобные помещения, где персонал переодевается, а дальше, в самом конце, — мой друг взял салфетку и позаимствовал у официанта его карандаш, чертя схему, — есть дверь на задний двор, откуда на кухню доставляют продукты?
— Верно, сэр.
— Если кто-то вздумал бы ненадолго выйти через ту дверь, его бы заметили, как думаете?
Мысленно прикинув расположение здания, я отметил, что девушка попала под омнибус как раз со стороны проезда на задний двор ресторана. Обычно телеги и фургоны поворачивали направо, во внутренний двор, разгружались, разворачивались во дворе и опять выезжали на улицу.
— Да там людям-то не до того, — честно сказал парень. — За клиентами мы в зале следим, а там больше посматривают, как бы кто не проскочил с фургоном да не схватил бы чего с телеги.
— И всё же мы попытаем удачу, — сказал Холмс.
Наверное, есть высшая справедливость. И хотя мой друг говорил мне потом, что он бы просто пошёл ва-банк, если бы никто не смог предоставить нам нужную информацию, но нам повезло в этот день.
***
В назначенное время фигуры на шахматной доске были расставлены. В спальне Холмса засел Хопкинс, внизу (пока что надёжно скрытые миссис Хадсон) ждали прибытия гостя два полисмена.
Фовароло приехал в назначенное время, и наша домохозяйка проводила его в гостиную.
Когда он вошёл и окинул взглядом гостиную, его взгляд задержался на каминной полке, где стоял букетик фиалок.
— Проходите, синьор Фовароло, — Холмс подошёл к музыканту с такой нарочито радушной улыбкой, которая могла обмануть кого угодно, только не того, кто хорошо знал, что она значила. — Прошу вас, садитесь.
Фовароло сел в предложенное кресло. Владел он собой, впрочем, великолепно. Он пригладил ладонью волосы на макушке, которые уже не могли скрыть намечающуюся лысину, и вопросительно посмотрел на нас с Холмсом.
— И где же все остальные? — спросил он. — Запаздывают?
«Все остальные» означало Санторо и Поджио, которых Холмс якобы тоже пригласил, чтобы обсудить одно «важное дело», связанное со смертью Грацци.
— Очевидно, какие-то дела, — сказал я, — а может, не могут поймать кэб. Время, знаете ли, не слишком удачное.
— Ну, что же... — он вовремя удержал взгляд, но всё же порыв ещё раз посмотреть на букет был.
— Милый букетик, да? — спросил Холмс. — Вы любите фиалки?
— Не особенно, — ответил Фовароло.
— Возможно-возможно, — кивнул Холмс. — Они же были куплены вами в подарок Грацци, верно? Что же вы пары пенсов для старушки пожалели?
Фовароло немного занервничал, но быстро взял себя в руки.
— Отдал ей всю мелочь, которая была в карманах, — сказал он нагло. — Там оказалось достаточно за пригоршню вянущей травы. Которую к тому же все равно выбросили сразу после получения.
— И вы постеснялись сами попросить официанта доставить подарок вместе с завтраком и газетами, — подытожил Холмс, усмехнувшись.
— Вот именно, — Фовароло, кажется, нащупал для себя спасительную нить, — но барышня в накладе не осталась.
— К ней вы были более чем щедры, — заметил я. Кажется, мне плохо удалось скрыть злую иронию. Фовароло вздрогнул и заметно насторожился. Впрочем, он так же быстро успокоился, видимо, убедив себя, что против него нет ни улик, ни свидетелей.
— Итак, — Холмс не дал итальянцу вставить слово, — вы с помощью горничной отвлекли официанта и подложили на тележку вот эту газету.
Если бы мой друг мог, он бы бросил её Фовароло в лицо, а так — положил на столик статьёй вверх.
— Ах, вот оно что, — способность приспосабливаться и действовать мгновенно была у этого человека просто животная. — Понимаю. Вы пылаете праведным гневом, синьор Холмс. Да, конечно, я не снимаю с себя часть вины за то, что случилось. Но я всего лишь хотел подтолкнуть Чезаре к более решительному шагу. Чтобы он наконец-то передал оркестр Санторо. Разумеется, Бруно пытался всячески смягчить ситуацию, но последние полгода стало просто невозможно работать. Конечно, Чезаре оркестр поднял на значительную высоту, но он же его и похоронил бы.
— Что же, вы и подтолкнули, — сказал я, с трудом сдерживая ярость. — Вы подтолкнули! И даже не скрываете этого, синьор. Вы убили его так же верно, как если бы сами сделали ему роковой укол. Не силен в итальянском уголовном праве, но здесь, в Англии, мы не очень любим, когда людей вынуждают к смертному греху.
Фовароло усмехнулся.
— Вы ведь врач, да? — спросил он. — Посмотрел бы я, что вы сказали б через год, когда он трясся бы, как древний старикашка. А потом ещё через год. Этот его протеже, Санторо, он ведь не выдержал очередной истерики Чезаре и оставил его одного в номере. Уже не выдержал. А по прошествии времени?
Фовароло достал из кармана сигареты и закурил. Пальцы у него были какие-то совсем не музыкальные — хотя и длинные, но грубоватой формы. Сигарету он держал нарочито залихватски.
— Вы беспокоитесь о душе Чезаре? Не стоит. Душа его в раю, — он опять усмехнулся и выдохнул струйку дыма. — Когда я зашёл к нему в то утро, он плакал. Не потому, что он прочитал эту заметку. Там не было ничего такого, что он не говорил бы себе сам миллион раз. Чезаре страдал от болезни, но кретином он никогда не был. Он понимал, что оркестр катится под гору. Он плакал, потому что был слишком горд и потому что ему было страшно зависеть от кого-то. Он сидел и рыдал над этими ампулами и над шприцем.
— Не понимаю, — сказал я тихо. — Вы... вы словно гордитесь собой. Гордитесь тем, что плюнули в лицо умирающему, и рассуждаете здесь о душе? Да есть ли она у вас, полноте!
Холмс молчал и пристально смотрел на Фовароло, чуть прищурив глаза.
— Знаете, зачем я дал Чезаре лауданум? — спросил тот. — Чтобы он не понимал, что я его убиваю, и чтобы он не мог одобрить это.
— Если бы вы, — нарушил молчание Холмс, — пришли ко мне хотя бы позавчера, а вы знали, что я веду расследование, не могли не знать — если бы вы пришли ко мне, и рассказали всё это, возможно, я даже понял бы вас и оставил наедине с вашей совестью.
Я ошеломлённо посмотрел на моего друга. Он это серьёзно или подыгрывает Фовароло?
— Но вот что делать с девушкой? — закончил Холмс свою мысль, и я вздохнул мысленно с облегчением.
— А что с девушкой? — лицо Фовароло выразило искреннее недоумение.
Он был хороший актёр.
— Официант Руди Диксон показал, что утром двадцатого он разговаривал с Джун Хартли и сообщил ей о нашем с Уотсоном визите к нему и о тех вопросах, которые мы задавали. Мисс Хартли была очень заинтересована разговором и дважды спросила у мистера Диксона, не сложилось ли у того с моих слов впечатления, что смерть синьора Грацци была насильственной?
Холмс говорил сухо и словно зачитывал полицейский протокол.
Фовароло заерзал в кресле.
— Мистер Диксон поделился теорией, которую, по его мнению, разделял и я, — а именно, что цветы содержали в себе яд, приведший к смерти синьора Грацци.
Тут наш подозреваемый не выдержал и откровенно расхохотался.
Ох, Руди, Руди, что за фантазии! Не знаю, что читает этот юноша кроме криминальной хроники, но, если вдуматься, он был совершенно прав. В литературном, поэтическом даже смысле. Я не вмешивался в разговор, но покосился в сторону своей верной трости, которую предусмотрительно прислонил к стене рядом с креслом. Крыса, загнанная в угол, может быть смертельно опасна. Кто знает, что придет в голову разоблаченному и столь циничному убийце.
— Но Джун, видимо, была более разумной девушкой, — продолжал Холмс. — Если джентльмена из тридцать пятого отравили, то это можно было бы легко сделать, подсыпав яд ему в пищу, пока Руди отошёл от тележки с завтраком.
Фовароло заерзал снова.
— Думаю, не ошибусь или ошибусь не слишком уж сильно, предположив, что девушка снова разыскала вас после беседы с приятелем. Видимо, когда вы вернулись с похорон, — продолжал Холмс. — Она, должно быть, сказала вам, что полиция всё ещё не в курсе вашей маленькой шутки, она не выдала вас и рассчитывает на вашу благодарность.
— Это всё из разряда предположений, синьор, — ответил Фовароло, поняв, что, кроме теорий, ему пока что ничего не предъявили.
— Конечно, — ответил Холмс. — Помните, вас окликнули, когда вы проходили через подсобку ресторана?
Мой друг встал и взял с каминной полки фотографию.
Швырнул её на столик.
— Мне было, что предъявить свидетелю для опознания.
Фовароло вдруг успокоился.
— Да, я выходил по нужде, а потом прошёл на задний двор покурить. Голова болела, а наши слишком шумели. Меня окликнул один из поваров с кухни. Конечно, посетителям не разрешается бывать в служебных помещениях, но мне сделали скидку, как соотечественнику. Я обещал, что быстро. Выкурив сигарету на заднем дворе, я вернулся к остальным.
— О, нет, — промолвил Холмс. — Вы вернулись не сразу. И за вами послали одного из работников, но на заднем дворе вас не оказалось. Поэтому официант, который обслуживал вас в тот вечер, спрашивал ваших коллег, ушли ли вы совсем и будут ли за вас расплачиваться. Но в зале остались ваша шляпа, трость и перчатки. Вы и в самом деле вернулись, но через главный вход.
— Ваши коллеги и оба официанта прекрасно запомнили тот вечер, синьор Фовароло, — вставил я. — И готовы поделиться своими воспоминаниями не только с полицией, но и с судьёй, и с присяжными, если возникнет необходимость. Как говорится, Платон мне друг, но...
— Истина дороже, — подхватил итальянец. — И снова я спрошу — и что? Я выкурил сигарету и решил вернуться через главный вход, чтобы не проходить снова через служебные помещения и не нарушать заведенное правило ещё раз. По счету я расплатился, даже оставил на чай, хозяину и обслуге не на что жаловаться. Я вообще не понимаю, к чему вы клоните, синьор. Может быть, эта девица и сделала какие-то выводы. Откуда мне знать? Всё, что вы наговорили по поводу шантажа, знаете ли, вилами на воде писано.
— Вы правы, — неожиданно согласился Холмс, — вам чрезвычайно повезло, синьор Фовароло. Не правда ли, какая дурочка? Жадная дурочка. Расскажи она всё полиции, и за вас бы взялись ещё позавчера. Но она промолчала. Омнибус и туман спасли вас от начинающей шантажистки. В её сумочке не было денег, по крайней мере, не было суммы, заслуживающей внимания, так что становится очевидно — вы даже не успели с ней встретиться. Скорей всего, вы вообще не знали, что она идёт домой так близко от вашего с коллегами стола. Поздравляю, синьор! Нелепая случайность, уличное происшествие — и вы в безопасности. Как уж тут не уверовать в провидение? А у меня, увы, недостаточно доказательств того, что вы убили Чезаре. Конечно, я мог бы воспользоваться своим влиянием, и вы бы познакомились с нашей полицией, что хоть как-то компенсировало б это, — Холмс постучал пальцем по заметке Вайпера. — Но я вас пожалею.
Фовароло стиснул подлокотники, лицо исказилось от бешенства.
— Да засуньте вашу жалость! — тут он прибавил пару выразительных фраз на итальянском. — Несчастный случай?! Провидение?! И это всё, до чего вы в состоянии додуматься, хваленый синьор Сигерсон или как вас там?! Вы, что, считаете меня жалким идиотом и неудачником?
Он вскочил, а я положил руку на набалдашник трости.
— Я сам! сам толкнул её под ваш случайный омнибус, эту жадную стерву, которая посмела требовать у меня денег!
Дверь спальни отворилась, и в гостиную вышел Хопкинс.
— Вы, как хотите, джентльмены, — сказал он, откашливаясь после долгого молчания, — а я уже устал там сидеть и слушать эти признания.
Увидев инспектора, Фовароло в отчаянном порыве ринулся к двери, опрокинув кресло. Холмс вяло остановил меня, когда я инстинктивно вскочил, чтобы броситься за убийцей. Стоило двери распахнуться, как невысокий тщедушный Фовароло буквально уткнулся носом в широченную грудь здоровяка-бобби, который поджидал его на лестнице.
***
Наконец-то Фовароло увели, и в доме опять наступила тишина.
— Господин «ницшеанец», признаться, изрядно меня утомил, — услышал я негромкий голос Холмса, закрывая дверь в нашу гостиную.
Я обернулся и посмотрел на моего друга. Взгляд его был совсем больным.
— Этот мерзавец... — я передернул плечами. — Меня от него откровенно тошнит.
Холмс ничего не ответил. Он задумчиво крутил в пальцах сигарету. Потом встал, подошёл к окну, задёрнул занавески на одном, на втором. Комната погрузилась в полумрак. Холмс, двигаясь словно заведённый автомат, подошёл к камину, повернул вентили газовых ламп.
— Самое ужасное в этом мире — это страдание, Джон, — промолвил он, опускаясь в кресло и кинув сломанную сигарету в пустой камин. — Даже не смерть. Блажен тот, кто поймёт его смысл.
— В страдании нет смысла, — тихо заметил я. — Мы, врачи, даём клятву всеми силами облегчать страдания человека, и лишь это имеет смысл.
Холмс поморщился.
Я понимал примерный ход его мыслей. А доколе? До какого предела? А что делать, если нельзя снять боль, если существование человека становится хуже смерти? Я не стал спорить. Пусть меня бог миловал и избавил от такого решения, но я знал, что иногда некоторые мои коллеги прибегали к спасительной инъекции.
— Человеку дана свободная воля, Шерлок, — сказал я тихо. — Свободная воля, чтобы либо придать своим страданиям смысл, либо покончить с ними. Нет смысла в чужих страданиях, но сам для себя каждый волен решать по-своему.
— Должно быть что-то, — пробормотал он. — Должно быть.
Я подошёл к нему и сжал ладонями его плечи. Пусть он и был занят размышлениями о смысле бытия, но меня интересовало сейчас другое — как сделать, чтобы не страдал он. Слова, нужные, добрые, правильные слова не находились. Как обычно, когда они нужны. Я обнял его. Молча обнял. Человека, которого любил, человека, за которого умер бы, не раздумывая, и с которым прожил бы всю жизнь и ещё немного.
