Единственная роза.

Девушка, не видя ничего от застилающих глаза слез, лежала, повернув голову в сторону огромного окна, ведущего во внутренний двор дворца. Все тело ломило от боли, но Керолайн не позволяла себе издать ни звука. Ей казалось, что если никто ничего не услышит, то попытаться избежать позора будет возможно. Никто не должен знать, что произошло в этой комнате. Любой человек в этом замке, что верно служил ее семье, поможет ей бежать. Скрыться от унижения и бесчестия, которое обрушилось на ее голову. Хрупкое тело девушки не шевелилось, и только едва заметно вздымающаяся грудь, скрытая разорванной ночной рубашкой, показывала, что девушка дышит. Керолайн росла единственным ребенком; окруженная заботой и любовью, но так же и строгостью. Ей, точно молодому рыцарю, прививали правила поведения и доблести. Отец учил ее, что честь — главное, что есть у человека. Нужно всегда относиться к людям добро, не считая себя выше других лишь по праву рождения. И девушка всегда честно следовала наставлениям отца. Она была одинаково учтива и любезна ко всем, кого считала достойным дружбы, разглядев в них искренность. Но могла ли она знать, что первый юноша, о котором она думала больше, чем в несколько коротких мгновений разговора, так изменит ее жизнь, растоптав покой и порядок, заведенный многолетними традициями? Самая молодая и хрупкая роза сада теперь была сломана и осквернена. Никлаус молча наблюдал за Керолайн. Ее тщетные попытки вырваться поначалу очень забавляли его, но теперь, вспоминая крик, сорвавшийся с ее губ, когда он грубо вошел в нее, ухмылка его омрачалась. Единственный ее крик, что он услышал. Губы девушки, покрытые ранами, пересохли. Она стойко вынесла эту ночь, а теперь старалась, чтобы никто не видел ее слез. Последняя оставшаяся в живых истинная белая роза, стала его, как он того и желал, но желал ли он такого? Хотел ли стать ее ночным кошмаром, который ей не удастся забыть, как бы она ни старалась, стать живым напоминанием о несправедливости, ужасе войны? «За близость к трону нужно платить, » — говорил отец Никлауса. Он заплатит, однажды ему придется это сделать вне зависимости от его желания. Никлаус мог только надеяться, что его цена не будет так велика, как оказалась для Керолайн. Отобрав у нее семью, он не остановился, окончательно поставив точку в правлении ее Дома. Резко дернув головой в сторону, он почувствовал, как девушка замерла. — Я знаю, ты не спишь, — начал Никлаус. Его раздражало чувство вины, которое он не хотел ощущать. Не должен был. Не по отношению к ней, родственнице узурпатора. — Убейте меня, — не поворачиваясь к нему, гулко проговорила Керолайн. — Что? — Поначалу не поняв ее слов, спросил недоуменно Никлаус. Он спрыгнул с кровати, чтобы обойти ее и приблизиться к девушке. Керолайн испуганно дернулась, но тут же негромко вскрикнула, закрыв ладошкой рот. Никто не услышит ее криков, не увидит слабости. — Я не трону тебя, — помрачнев от ее реакции, проговорил Никлаус, тут же грубо добавив: — Тебе так не важна твоя жизнь? Он смотрел на маленькую девушку, сжавшуюся под остатками ночной рубашки. Ее глаза без всяких эмоций смотрели на него, поблескивая от непроизвольно проливающихся слез. Что он мог сказать ей, даже пожелай он ее утешить? Он обесчестил девушку, которая не сделала ему ничего, только лишь родилась в правящей семье, ставшей на его пути к трону. Не мог же он признаться себе, что у герцогини было не меньше прав на трон, чем у него? Злоба на нее, на то, какая она, прошла, оставив горькое сожаление, в котором он тоже никогда бы не признался. Он желал сделать ее своей возлюбленной, а теперь… Керолайн никогда не простит его. Когда ее немногочиленные родственники королевской крови узнают, что он сделал, ему придется отвечать за свой поступок. И король смело примет вызов, потому что с ней нельзя поступить иначе, только не с ней. — Нет, — по губам прочел Никлаус. Его правление, еще не начавшееся официально, положило конец мыслям девушки о счастливой жизни. Всхлип вырвался из груди девушки, но она не произнесла ни слова. Никлаус не знал, сколько он просидел у кровати, рассматривая раскрасневшееся от слез лицо девушки. Ресницы подрагивали, а глаза были крепко зажмурены, будто закрыв их, она могла оказаться далеко от окруживших ее несчастий. Он тихо поднялся и, бросив последний взгляд на Керолайн, вышел из комнаты. *** Влетевшая в комнату служанка с ужасом ахнула: — Ваша милость, — глядя на растрепанную девушку, начала она, — что он сделал?! — Сожаление и непозволительная злость слились воедино в голосе служанки. Женщина подбежала к маркизе, стараясь помочь ей. — Не кричи, — охрипшим голосом проговорила девушка. — Об этом никто не должен знать, никто, слышишь! — Смахнув прядь с сонного лица, приподнялась Керолайн. *** — Когда сторонники ее семьи узнают, что ты сделал, они восстанут против тебя! — Ошарашенно глядя на друга, прокричал Дамон, — стоит только ее письму дойти к матери, и под знаменами вдовствующей герцогини соберутся тысячи воинов! Надменная ухмылка, плохо скрывающая недоброе расположение духа, тронула лицо Никлауса: — Я удивлен, что герцог Тауп все же не пережил свою жену. Вести о его смерти должно быть слишком сильно подкосили ее здоровье, раз лорды Севера еще не устроили неприятностей. — Уже тише продолжал Никлаус. — Она не одна, — продолжал Дамон, пропустив реплику друга. — Герцоги Бургундские в отчаянии, они требует вернуть Керолайн и вместе с ее матерью отправить их к ней. — Отправить к ней их девчонку, чтобы, выдав ее за кого-то другого и пообещав ему трон, они вторглись в Англию в надежде отвоевать мое королевство?! — В Англии осталось очень много сторонников их Дома, ты не можешь удерживать девушку во дворце. Недовольства будут только расти. Король вспылил, ехидно выкрикнув: — К сожалению для леди Керолайн, я не рыцарь, спешащий на помощь принцессам, оказавшимся в беде, — кинув взгляд на замолкшего друга, продолжил король. — Этой болгарской девице безусловно повезло встретить тебя в Тауэре той ночью, — выдержал паузу Никлаус, — едва ли она бы лежала сейчас у лекаря с одной лишь головной болью и разбитыми вдребезги сердцем. Дамон ничего не говорил, омраченный упоминанием о девушке, которая с первого взгляда отобрала его покой. — Она так ничего и не написала матери, не передавала записок, не пыталась бежать, — нарушив паузу, проговорил Никлаус. — Знаешь, что она сказала мне? — Подняв стальные глаза на Дамона спросил король: — Убейте меня. Глаза Дамона расширились от услышанного, а Никлаус резко подскочил: — Ей почетнее принять смерть, несмотря на то, кем она может стать, чем смириться с ее положением! Ей оскорбительна одна лишь мысль обо мне! Вот что колебало его уязвленное самолюбие. Девушка не желала знать его, когда он был готов положить к ее ногам королевство, хоть и так принадлежащее ей по праву рождения. Они, столь разные люди, происходили из величайших Домов Англии. Им принадлежала бóльшая ее часть, вековая слава семей и их же вековая ненависть. Никлаус, представитель угасавшей красной ветви, вопреки доводам рассудка воспылал чувствами к представительнице белой, угасшей ветви, ведь потомков по мужской линии ее Дома не осталось. Кто бы ни стал ее мужем, от кого бы она ни понесла дитя, они всегда будут служить ей напоминанием о том, что она — последняя белая роза — не подарила славного наследника трону, их наследника. Не сложно было предугадать, что все последующие действия еще не помазанного правителя будут направлены на уничтожение оставшихся в живых родственников принцессы. Ему претила мысль, что придется опасаться каждого, кто хотя бы маленькой часть имел отношение к ее семье. Он не проявит великодушия, которое сгубило герцога Таупа, отца Керолайн. Никлаус не сможет забыть благодушия, проявленного лордом Форбсом, сгубившего его и его семью благодушия. Майколсон не смог бы убить славного мужа, испытывая к нему столь глубокое почтение. Но какое же чувство облегчения он испытал, когда Форбс пал в бою, пытаясь защитить племянника. Никлаус почти что физически ощущал облегчение, за которое, сам не понимая, почему, корил себя, но не признался бы в этом никому. У Керолайн теперь нет выбора, казалось, судьба сыграла с ней злую шутку, уверив юную красавицу, что что-либо может быть иначе, не противно ее воле. — Что ты сказал? — Дамон продолжал смотреть на друга. — Я думаю сделать ее своей женой, — выкрикнул Никлаус. — И Ее Светлость согласится? Горькая усмешка Никлауса, сдерживающая внутреннее напряжение, сожаление и ярость за то, что он все это ощущает, сорвалась с его красивых припухлых губ: — Не в ее положении, — «Осложненном мною», — выбирать. — Сжимая в руках резную фигурку, отданную ему сестрой, закончил Майколсон. Граф Дорсет, поднявшись из кресла, неуверенно направился к другу. Он не мог не произнести этих слов, как бы ни хотел забыть об услышанном: — Что будет, если она понесет? По не изменившемуся в лице Никлаусу Дамон понял, что он думал об этом, возможно, и не раз. — Это лишь ускорит свадьбу. «Если я узнаю об этом раньше, чем она решит убрать ребенка», — подумал Никлаус, не желая ничего высказывать вслух. Тема женских тайн была для всех мужчин неприятной, поскольку никому из них не удавалась понять природы женщины. Отсутствие малыша, тем более наследника, всегда являлось виной девицы, не способной осуществить свой долг. Кому из мужчин хотелось бы узнать, что причина проблем в нем самом? Что они отвечают за все в не меньшей степени, чем их жены? Дамон молчал, не пытаясь укорить друга сильнее, но так же и не считая нужным поддерживать его неверные суждения. Ему было жаль юную герцогиню, с которой обошлись так, словно та была падшей женщиной, а теперь вели разговор о ее устройстве без ее ведома, будто разговаривали о скотине. Он презирал за это Никлауса, презирал его и сочувствовал ему. — Я знаю, ты не терпишь такого. А от нее я не жду любви, — затих король, — но изменить ход событий невозможно, а оттого и думать о них не стоит. Никлаус поднялся на ноги, чуть не задев стоящего рядом Дамона, и, не сказав ни слова, направился к письменному столу, давая понять, что разговор окончен. **** Комната девушки была приведена в порядок. Ничто не напоминало того хаоса, что царил здесь на рассвете после ночи, полной ужаса. Покои были убраны, будто хозяйка оставила их лишь для того, чтобы в добром расположении духа пройтись по редеющим кустам дворцового сада. Окровавленные простыни, порванные вещи, что приходилось скреплять трясущимися пальцами — все это исчезло навсегда, так и не покинув этих стен. Керолайн, сражаясь с ломящей болью, пронизывающей все ее тело — от тонких запястий, усеянных синяками от грубых пальцев, до невидимых глазами ран, беспокоящих больше всего, — медленно отошла от догорающего камина, направившись к застеленной кровати. Девушка была одета в теплое бархатное платье со вставками из золотистого жаккарда, обвивающего талию, запястья и окантовывающего небольшой вырез груди. Она дрожала, несмотря на жар, исходящий от распаленного камина, в котором вместе с простынями и кружевами рубашки догорала и ее прошлая жизнь. Почти подойдя к кровати, девушка охнула от спазма, принесшего новую боль. Служанка кинулась к ней, но была остановлена решительным жестом бледной руки: — Я сама, — аккуратно усаживаясь на кровать, проговорила Керолайн. — Миледи, Вы уверенны, что не стоит вызвать лекаря? Ему необходимо Вас осмотреть, он подскажет, как унять боль, — с тревогой в голосе пролепетала Агнесс. — Ничто не унимет мою боль, — ровно проговорила принцесса, — а доставить узурпатору излишнее довольство я не желаю. Не смей никому говорить. Только не это, — голос дрогнул, и вся шатко выстроенная решимость Керолайн рассыпалась, как карточный домик. Агнесс, забывшись, подошла к девушке, по-теплому прижав ее хрупкое тельце к своей широкой груди. Керолайн прильнула к ней, неуверенно приобняв и одновременно подавляя желание убрать руки женщины от себя. Ей было тяжело ощущать чьи-то касания на своём теле. Девушку терзали страхи, боль от утраты близких, ее разрывала ненависть… Которая хотя бы на краткий миг позволяла не чувствовать себя столь жалкой. — Самое страшное, что если я забеременею, то избавившись от ребенка, я едва ли смогу когда-либо подарить жизнь вновь. Девушка не витала в облаках, даже при жизни в северных имениях родителей, где ей не приходилось занимать голову чем-то более серьезным и тяжелым, чем выбор очередного платья или же лошади для конной прогулки. Керолайн замечала, как грустна ее леди-мать, как часто их дом посещали врачи и как пусты многочисленные комнаты замка. Детский плач не трогал стен их дома с тех самых пор, как она — малышка — перестала ронять слезы по пустякам. Девушка не знала своих братьев, умерших еще до ее рождения, не знала детского крика сестер, который у нее никогда не было. Ни отец, ни мать не могли, как ни старались, скрыть грусти, навсегда оставившей отпечаток на их красивых светлых лицах. Она могла умереть родами, понеси она дитя, или же не иметь вовсе малыша, расставшись с ним сейчас, убив его в надежде избежать бесчестья. Керолайн сжала руки в кулак, рыдая от ярости. Ее ребенок не должен был оказаться в таком положении: быть нежданным, нежеланным, зависящим от чувств, что возобладают в его матери больше: гордости или сострадания. — Ваша милость, — обнимая затихающую девушку, успокаивающе ворковала Агнесс. Тело девушки все больше расслаблялось, пока женщина окончательно не поняла: Керолайн заснула. — Моя бедная маленькая девочка, — укладывая голову маркизы на подушки, проговорила шепотом Агнесс, поправляя светлые пряди выбившихся локонов.