The beginning is moments ago The end is moments away There is no time to forget Before all is forgotten*.
Оглядываясь на прошедшие года, она с трудом могла поверить в то, что это и правда произошло. Всё это и правда было. Шираюки гладила обложку толстой записной книжки: бархатная ткань, синий цвет и жёлтые, потёртые листы, местами вырванные и смятые, с маленькими неразборчивыми заметками на полях. Листы с вычерченными линиями. Аккуратно и ровно, ряд за рядом. Порядок. Порядок в линиях, но беспорядок в записанных мыслях — и в жизни. Всё произошедшее заперлось в шкатулку и стало далёким, размытым, будто фантазия перед сном. Фантазия, которая не найдёт конца. Фантазия, у которой не будет начала. Фантазия, которая состоит из обрывчатых середин… Вспоминая первые дни в Кларинсе — две недели назад — и до сих пор, Шираюки улыбалась.~ *
Хотелось есть. Было ли это всё ошибкой? «Ошибкой»?.. О, нет, она не знала и не хотела знать, и навряд ли когда-нибудь узнает. Единственное, что она знала наверняка — то, что все страдали одинаково, а было ли это ошибкой — им нет дела. Ещё то, что она знала наверняка — ей хотелось есть. В сумке, перекинутой через плечо, лежало несколько припарок, мазей и трав, но ничего съедобного. Запасы их маленького каравана истощились, и кое-как сохранившиеся порции раздадут под утро или тем, кто упадёт от усталости и голода. Находились и те, кто падал нарочно, но Шираюки не собиралась врать. Она терпела хуже, там, в аду, потерпит и здесь, на подступах к первому городу нового королевства, в котором нет войны. Скоротечность жизни, бесконечность возможностей, прихоти и необходимости — всё смешалось для них, путников, не готовых к смерти, в одну точку на горизонте. Место, собиравшееся дать им приют. Кларинс — единственная цель, бившаяся в унисон с ритмами их измотанных сердец. Весь день было жарко и душно. Они шли не делая перерывов. Скорее. В уверенность о завтрашнем дне. Найти край, где тепло и есть еда. Им ничего и не нужно больше, и она не знала, не помнила — было ли раньше нужно что-то ещё. Что-то, помимо убежища. Вечером стало прохладнее. Стемнело, а продолжать путь ночью труднее, чем днём, поэтому обозы остановились для привала. Она наконец перестала щуриться от однообразных пейзажей, залитых солнечными лучами настолько сильно, что слезились глаза, и смотрела вверх — небо вдали было красное, будто охваченное огнём. Но Шираюки знала: вся земля там, куда ни глянь, в огне, в огне и крови, и эта кровь, и гарь въедаются и в землю, и в людей. Ей самой не отмыться уже никогда. Как бы далеко её ни забросили за фронт, он будет преследовать Шираюки до конца жизни. В кошмарах, и наяву, и в кошмарах наяву. Но всё же — здесь было красиво. Пышная природа раскидывалась вокруг и вдаль, по одну сторону высился пугающий лес, деревья покачивались и шумели, танцуя под темным небом и вызывая холодок, скользивший по спине. Шираюки чудилось, что они хищно улыбались. — Хотел бы я попасть сюда раньше. — Это ведь не сон? Нас правда примут? — Примут, куда денутся. Оглянись на всю эту уставшую и грязную толпу. Если не пустят — мы сами прорвёмся. — Бросьте причитать, это ведь Кларинс. Они не могут не помочь Танбаруну. — Ну что-то военной помощи они не дали совсем… Отсиживаются, но это ясно — кто захочет вступать в такой ажиотаж? Глупцы. Их — не глупцов, но беженцев — было много. Разношёрстный народ, выстроенный в длинную неровную колонну. В дряблой, истёртой одежде, с крупицами пожитков в сумках, серые, загнанные и тонкие, словно тростинки, с мешками под глазами и с мрачными взглядами, от встречи с которыми сердце глухо билось. Иногда Шираюки казалось, что они бросятся на неё и не оставят ни косточки, но это всё ещё были люди, а не звери. Она верила, что ничто не сделает из них зверей. Верила настолько отчаянно, что от напряжения болела голова. Подул сильный ветер, и Шираюки резко схватилась за капюшон, натягивая его обратно, и пугливо огляделась, сутулясь от удивлённых взглядов в её сторону. Одной рукой она нервно прятала выбившиеся из-под ткани пряди. Люди на фронте не любили её красные волосы. На родине, до войны, алый цвет был чем-то вроде гордости и выделявшей детали, но теперь многое изменилось. Всё, что было в ней, ощущалось иначе и отражалось в мире по-другому, и мир, и чужое мнение отражалось в ней по-другому. «Красный цвет — цвет судьбы»? Красный цвет — цвет крови. Люди на фронте не любили красный цвет. Настолько не любили, что выражения их лиц приобретали черты одновременно непонимания и осуждения. Хмурые брови, прищуренные, слезящиеся глаза, поджатые губы, два-три шага назад, словно от неё неприятно пахло. Такая реакция вызывала колючую боль в груди. Мы все одно, одни, в мире, на весь мир, на всю войну, и во время войны, и после войны, так почему-почему-почему вы смотрите на меня, будто я лишняя? Шираюки хотелось кричать. Ночь была тиха, словно весь мир замолчал и война прекратилась. Шираюки знала: ничего не прекратилось и не прекратится так просто.*
Стоило переступить границу города, как половина путников разбрелась по разным — своим — дорогам. Но у Шираюки оставалась обязанность — отправиться в замок и отчитаться о прибытии, потому что она не была обычной беженкой, которой придётся искать себе место самостоятельно — она была «полезным человеком», который обязан продолжать работу, а потом — когда-нибудь — вернуться домой. На войну. Шираюки и тогда знала, что её отпустят не просто так, что её собираются держать под присмотром, как и других «полезных людей», отыгравших роль на фронте. Всё было неспроста. Они находились там достаточно долго, чтобы узнать важные детали. Достаточно глубоко, чтобы прочувствовать всю силу ненависти. Они вышли оттуда — и успели пропахнуть страхом до костей, а значит — могли и вытворить что-нибудь… что-нибудь? Мужчина говорил строго и чеканно, но она не запомнила его слов. «Строго и чеканно». Не стойкий оловянный солдатик, а пешка, умеющая только болтать, считая, что «всё просто — выполняйте долг и не идите против родины». Но всё сложнее. И они были стойкими оловянными солдатиками, и пешкам до них далеко, но и куда этим солдатикам до пешек? Она фыркнула. Её тошнило, и мысли неслись сумбурным потоком, сворачивая в полную бессмыслицу. Несмотря на сильный голод, вызвавший боль в животе и лёгкое головокружение, которое усиливалось усталостью от долгой дороги, Шираюки не отправилась за едой. Она молода и сильна. Были времена хуже. Поголодать один вечер ей ничего не стоило. Раньше «немного стоило», а теперь «ничего». Как же смешно это звучит, смешно и жестоко, смешно и нелепо, смешно и больно, и Шираюки засмеялась, закрывая рот рукой. Она перевернулась на живот. Колючая солома защекотала шею и впилась в щёку. От соломы пахло сыростью, а от рукава — пылью, гарью и дождём. Сколько раз Шираюки вымокала до нитки в этой одежде? Сколько дней она не меняла её? Сколько недель они шли из Танбаруна в Кларинс, несмотря на то, что находились почти на границе королевства? Две, наверное. Она не считала и вообще боялась считать — счёт напоминал о фронтовом времени, о военной гари и военном запахе дождя. Тогда Шираюки считала каждый день, и каждый этот день занял в её воспоминаниях отдельную ячейку, в которую она могла заглянуть и в подробностях рассмотреть любой час, чувство и страх. Страх всегда был отдельно от всего остального. Поэтому она не считала. Возвращаться туда, когда сбежала оттуда — что может быть глупее? От этих мыслей заслезились глаза. Шираюки губами отодвинула рукав и впилась зубами в кисть, сжимая челюсти. До едва отрезвлявшей боли. Хотелось рычать, кричать и биться, но не хватало сил, а голос исчез. Если бы её нашли в таком состоянии — она бы смеялась громче и рыдала сильнее. Небо над головой прикрывал деревянный навес, а ей хотелось увидеть звёзды, но Шираюки поленилась вставать. Её здесь быть не должно, но она здесь — как и война там, где войны быть не должно. Кто решает, должно ли быть что-то или нет? Люди решают важность войны, и хозяева решают, кому лежать на соломе, а кому нет. Но несмотря на решение большинства людей — война настала, и несмотря на решение хозяев — Шираюки не собиралась уходить. Её клонило в сон, и если бы кто-нибудь начал кричать на неё и прогонять, она бы не смогла пошевелиться или ответить. Шираюки разжала зубы, свернулась клубком и зажмурилась. Не то чтобы она собиралась спать — уснуть у неё не получится. Это как проклятие, как ещё один крест из десятка других. Голова — и с закрытыми глазами — кружилась до утра, пока Шираюки не провалилась в лёгкую дрёму.*
Сознание пришло волнообразно — она услышала шелест листьев и отдалённое чириканье птиц. Шираюки потёрла глаза, сонно осмотрелась, вытягивая затёкшие ноги. Солнце освещало пустынные улицы приграничного города. Верно, — она поморщилась, раненное плечо отозвалось резкой болью, — беженцы наконец прибыли в Кларинс и разбрелись в разные стороны, а другие, те, кто теперь до конца войны и после войны будут идти по жизни, словно в кандалах, должны были ждать в таверне. Она неловко поднялась — тело ломило из-за холода, а больная нога пульсировала — и отряхнулась от соломы. На голове — полный бардак, Шираюки пригладила взъерошенные волосы и, прихрамывая, вышла с полуразвалившегося склада. Перед таверной мелькнули знакомые лица. Одного из мужчин она знала дольше, чем других: он был с ней в последние месяца и много курил. И сейчас он курил. Наверное, курение, приобретённое с войной, это то, от чего не отмыться, пусть ты и не на фронте. Не отмыться, как и от войны. Военный бонус. Военным бонусом для Шираюки была ломота во всём теле на погодные изменения, головные боли, полуобморочные состояния, холодный пот, боль в сердце, бессонница, кошмары… Они часто обсуждали свои «послужные списки», но ей это приелось. Она отвернулась, направляясь в противоположную от таверны сторону. Кларинс — звонкое и приятное название. Прибытие в новое королевство вызывало вибрирующее волнение. Шираюки никогда не выезжала из Танбаруна, и сам Танбарун до войны она помнила плохо. Что-то было яркое, тёплое, искрившееся и свободное. Да, чувство свободы… Но в чём оно выражалось? Что оно вызывало в ней, кроме боли и сожалений, которые захватывали её при вспоминании мирного времени? Шираюки всё забыла. Всё стёрлось — всё, что находилось за линией «до войны». Сама ли она виновата? Сама виновата, что пошла туда, сама виновата, что не выдержала, сама виновата, что сбежала, сама виновата, что не запомнила прошлую жизнь из-за тяжести и горьких слёз по ней? Вечно хочется, чтобы всё было как раньше, потому что раньше не было войны. Но теперь у неё нет никакого раньше. Потеряла всё, что имела. Она была молода и наивна. Прошло полгода, но Шираюки чувствовала себя дряблой, словно столетняя старуха, и вымотанной, будто только и делала, что бежала и бежала по неровной дороге. Неостановимо. Отчаянно. А Кларинс заливало солнцем. Королевство искрилось, сияло, светлело, раскрывалось свободой, прямо как Танбарун в то время, и Шираюки почувствовала приятную ностальгию. Может, это королевство станет новым домом? Может, пустые места от потерянного «всё, что она имела» займут другие вещи? Может… Но Кларинс заливало солнцем, и чем ярче становилось на улицах, тем темнее становилось в её душе. Здесь спокойно. Безопасно. Чисто — без крови, гари, дождя. Здесь — запахи свежих трав, озорное щебетание птиц, шуршание листьев и мягкий ветер. Шираюки шла не оглядываясь, щурилась из-за света, осматривала невысокие дома, изредка поднимая взгляд к крышам королевского замка. Они уходили далеко в небо и пугали величием. А ей ведь туда идти. Всё хорошо. И всё будет хорошо. Смотри: новая страница жизни, дни, которые не обязательно считать, а потом смеяться перед смертью — «вот, сколько я пожила, вот как мало, вот всего-то сто тридцать пять дней, допустим, из отведённых мне ста шестидесяти — или сколько-нибудь ещё». От этих мыслей её скрутило дрожью, и по спине побежали мурашки. Это живой мир, живое королевство, живой воздух и живая земля. Медленный шаг Шираюки сменился бегом.*
Она давно не бегала по лесам и забыла это чувство свободы. Свободы и погони — и погони за свободой. В Танбаруне редко находилось время, которое Шираюки отводила себе: множество дел ежедневно набрасывались на неё и не отпускали, пока она не разберёт их все — работа аптекаря никогда не была и не будет лёгкой. Выпадали и выходные дни. Ей говорили «не ходи туда», говорили «натолкнёшься на дикое животное», говорили «потеряешься». Шираюки оставалась упорной, не изменяя лесным прогулкам и цепляясь за чувство «грани», напоминавшее ей, что уходить далеко вглубь — опасно. Чувство «грани» осталось с ней навсегда, но здесь — не притупилось. А совсем исчезло. Если ты любишь жизнь — ты будешь любить её до последнего, но если ты не любишь её, то ты можешь полюбить её в будущем. На войне все любили жизнь. Шираюки соскользнула с острия и не разбилась — она смогла вновь любить жизнь как раньше, как до войны, без страха умереть. Страха, который одновременно был не страхом, а упорным желанием жить, чтобы сделать больше, построить дальше, узнать глубже. Им говорили «не стоит бояться», им говорили «бояться стыдно», им говорили — и они верили, и они убеждали себя, потому что самообман спасал. Им говорили — и они переиначивали мысли и находили потайные пути. Не страх — а желание. Бояться умереть — желать жить. Страх и желание слились воедино и рассыпались. Шираюки бежала. Спотыкаясь о бугры и оступаясь из-за боли в ноге, но всё равно продолжая бег по земле, размякшей после дождя. Она слышала только своё тяжёлое дыхание и хруст веток, руками касалась деревьев — некоторых мягче, дольше, чем остальных, запоминая ощущения, которые словно делали её тело легче, а некоторых быстро, неаккуратно, сдирая кожу о кору. И мир покрывался рябью, и голова кружилась, а воздуха не хватало, лёгкие спирало и грудь стягивало, но Шираюки бежала и смеялась. Как хорошо, как прекрасно, как свободно, как безопасно, как волшебно, когда нет войны! Как легко плакать, и как легко смеяться, и как легко, даже если позади пустота, даже если у меня ничего не осталось, даже если никто меня больше не ждёт!*
— Смотри, как безоблачно, — она улыбнулась, обращаясь ни к кому и ко всему миру сразу. Грудь полнилась свободой — это чувство разрывало тело, которое Шираюки перестала ощущать как своё. Она развела руки и шумно втянула запах свежих трав: — Было ли так безоблачно там? Я уже не помню. Было — не было. Не имеет значения. «Я сейчас здесь. Сейчас. Здесь». «Я не готова к смерти». «Я хочу жить».*
— «К сожалению, мы не можем организовать встречу с их высочествами прямо сейчас, поэтому покорнейше просим» — и бла-бла-бла, — Тору развалилась на диване и закинула ногу на колено. С ней Шираюки познакомилась несколько минут назад, когда их в церемонной тишине между двумя стражами отвели в комнату, но она успела понять, что Тору имела сложный, опасный характер, легко заводилась и громко говорила. А ещё умела «отлично махать кулаками» и обещала как-нибудь показать. Длинные светлые волосы, острые черты лица, пристальный, хищный взгляд и мешковатая одежда, в которой удобно двигаться — Тору представляла собой гармонию простоты и сквозящей во всём дикости. Шираюки подумала, что она наверняка отличалась особыми навыками и ловкостью, решающими в делах, которые не оглашали публично. — Ну, хоть комнату выделили. Для леди отдельно. А те хлыщи пускай валяются от нас подальше. Их-то больше, а нас всего две — это так классно! — Тору засмеялась, взмахивая руками. Шираюки присела в кресло рядом, сжав руки на коленях, и огляделась: комната была просторной и роскошной. Подобной роскоши они давно не видели, если вообще когда-нибудь в самом деле видели, что говорить о том, чтобы прикасаться к ней. Большие, под потолок окна, многочисленные украшения — старинные картины, мягко пахнущие цветы, хрупкие вазы и ткань бордовых и золотых тонов, расшитая тонкими узорами. Всё казалось громоздким и красочным, особенно по сравнению с холодными и серыми кусочками воспоминаний о жилищах в Танбаруне. Шираюки провела рукой по обивке кресла и вздрогнула — мурашки пробежали от кистей и до шеи. Она и правда сильно отвыкла от удобств. — Хочу здесь остаться, — Тору грустно вздохнула, но на её губах играла кривая улыбка. — В этих королевских закромах! Исследовать уголки и потайные ходы! Забраться на крышу! Но, увы, я здесь не задержусь. Таких, как я, нигде долго не держат. Шираюки не верила её игре настроений, но — пусть и знала Тору меньше часа — понимала, что не верила только потому, что она позволяла ей не верить. Если Тору захочет обмануть — обман будет успешен. Шираюки не сомневалась. Ещё одна грубая уверенность билась под кожей — Тору опасна. Горло пересохло, говорить стало тяжело, но Шираюки облизнула губы и посмотрела на неё: — Тогда как ты попала туда? Тору хмыкнула, соскользнув взглядом с Шираюки на потолок, и подложила руки под голову. — Ты тоже из тех, кто не любит говорить «фронт» или «война»? — в её голосе послышался смешок, а улыбка стала в самом деле грустной. — Я попала туда, потому что мне было некуда идти. Знаешь же это чувство, когда хочется что-то кому-то доказать? Поначалу для меня это было желание доказать что-то некоторым людям, а потом и всему миру, а потом оказалось, что весь мир огромнее, чем я представляла, а война может забрать у меня этот мир. И я не выдержала. Нас таких перебежчиков было много. Мы выполняли грязную работу. В отличие от тебя, лекаря, я тут за особые заслуги, но меня не задержат, потому что держать под боком такую шипастую проблематичную дрянь… — она оборвалась, на секунду задумавшись. — Опасно? — Опасно, — слово вырвалось с лёгким шипением. — Не знаю, не избавятся ли от меня вообще? — Тору звонко засмеялась, жмурясь. — Ненавижу столицы. — Почему? Шираюки не успевала за сменой её настроений и не знала, есть ли правда в услышанном рассказе. Комната давила роскошной мебелью, нашёптывая «ты недостойна здесь находиться». После неё чистое замарается. Будто не только одежда Шираюки была грязной, но и сама Шираюки грязная до костей. Эта мысль отвлекала. — Потому что здесь всё такое яркое, — Тору бросила на неё странный взгляд и сразу отвела. Поняла, о чём думала Шираюки? Вряд ли. Заметила волнение в подрагивающих пальцах и бледном лице? Похоже на то. Потому что Тору снова улыбнулась и посмотрела на неё: — Думаю, ты понимаешь. Идеально-чистое. Чистейшее. Как белая доска. Пиши-пиши, рисуй, карябай — ничего не будет, тебе только по шее надают. «Не надо портить чужое имущество!» Королевские вещи — неприкосновенные. Неприкосновенные для нас, низких. Я жила там, где солнце не видно, пока не вылезешь на крышу. Дома приткнуты друг к другу. Ну, это, конечно, было не в Вистале, да даже не в Кларинсе, но мы пришли в Вистал, и я поняла: здешняя столица — как все остальные столицы. — Ты побывала во многих местах? — голос Шираюки хрипел и звучал глухо. Она сама не узнавала его, но продолжала говорить наперекор желанию молчать и больше никогда не издавать звуков. Ей хотелось избежать состояния беспомощного бездействия, в котором грязнешь, словно в болоте, и тонешь, пока не лопнешь, как мыльный пузырь. — Прожила полжизни до шестнадцати в Танбаруне, а потом с караваном в Лурн и за Лурн. И в Кларинс заезжали... Лурн — противное местечко, ещё тогда, когда я была там четыре года назад, у них развивались проблемы с деньгами. Неудивительно, что они пошли на такой низкий шаг… Есть с чем сравнить, короче, — Тору скатилась с софы на пол и внимательно взглянула на Шираюки, а Шираюки передёрнула плечами — устала от её взглядов. — Приляг, — она мягко поднялась, словно подпрыгнувшая кошка, — а я посижу. Ты бледная, как эта белая-чистая столица. Шираюки не нашлась, что ответить. Но в этот момент постучали в дверь и — Тору громко завизжала — принесли еду.*
Она стискивала в руках документы, чувствуя, как потели ладони и под пальцами мялась бумага, но в них не писалось ни слова о её состоянии — о ранениях, которые могут принести проблемы, — и это успокаивало Шираюки. Внутри находилась информация, необходимая для опознания: как зовут, сколько лет, где провела последние полгода, откуда прибыла, — поэтому эти документы они всегда носили с собой. Но теперь с ними предстояло расстаться. Шираюки не решалась заглянуть внутрь ни до прибытия в Кларинс, ни после. Вот где-то там, между листов, лежит её старая фотография, сделанная в первые дни, ещё до того, как она ступила в военное всё. На ней Шираюки улыбалась и выглядела выспавшейся, здоровой, по-странному счастливой — чего радоваться, отправляясь на фронт? Если она посмотрит на фотографию, то обязательно сравнит себя давнюю с собой настоящей: после всего произошедшего у неё бледное, заострённое голодом и невзгодами лицо, другой взгляд и нет улыбки. Она тогда и она сейчас — словно два разных человека. Раздвоение личности. Разделение жизни на «до» и «после». А «во время» затерялось. «И что ты теперь будешь делать?» — кружилось в голове и раскатывалось эхом, вызывая пульсацию в виске. Что будешь делать, если тебе не найдут места? Ты запуталась и потерялась, выпала из мирового времени и не знаешь, куда идти, и не помнишь, как идти. Ты возвращаешься всеми чувствами обратно, туда, откуда отчаянно бежала, не веря, что бежишь. И что будет с тобой, если тебя выкинут, как ты выкинула войну из своей жизни?* ~
Но — ей дали место. Ей позволили взять это место и остаться с людьми, которые приняли её такой, какой она оказалась — немного зашуганной, но упрямой и местами стальной, а местами мягкой, потому что на войне, как бы тебя ни заставляли становиться жёстче, в чём-то ты прогибаешься. В чём-то, что оказывается твоим слабым местом. И слабым местом Шираюки были дорогие ей люди. И здесь она нашла их. Слуховые галлюцинации стального скрежета — меч о меч — продолжали наигрывать ей колыбельные. Шираюки ощущала ужасную усталость, словно скребущегося внутри монстра, который попеременно рычал и хихикал. Смеялся над ней: «Я иссушу тебя до дна». И под эхо мыслей, повторявшихся с раздражающей частотой, она запрокидывала голову, закрывала глаза. Концентрировалась на дыхании, пытаясь успокоиться. «Нет, нет, это я тебя иссушу». Две недели пронеслись, будто их вовсе не было. Шираюки помнила двенадцать дней, как сумбурную картину, и ещё два дня —спокойными, но размытыми часами, проведёнными за чтением записей и размышлениями о том, что она узнала и что нашла. Со вторым принцем они познакомились случайно, столкнувшись на повороте: оба бежали в спешке по делам, Зен — из дворца, Шираюки — за забытыми записями. У Зена всегда прямой и уверенный взгляд, но не холодный. И она поняла: не каждый принц напыщен, как тот из её родной страны. Бывало крепкая — но не стальная, всё ещё не стальная — оболочка Зена трескалась, через неё просачивались крупицы того, что он никому не позволял видеть. Зен смешно краснел пятнами, а иногда заикался от смущения. С ним приходили Кики и Митсухиде. Шираюки вглядывалась в Кики и понимала, насколько она прекрасна и заботлива, словно цветок — цветок с нежными лепестками. Усеянный шипами. Не ядовитыми, но острыми. У Кики был ровный, плавно льющийся голос, который становился холодным и резким, будто клинок, или насыщался нежностью. Той самой нежностью из взгляда Зена, обращённого на Шираюки. Той самой нежностью с фронта, с которой на неё смотрели сочувствующие люди. Кики смотрела на Шираюки не только с различаемым сочувствием — различаемым благодаря интуиции, — но и с пониманием. Митсухиде — словно старший брат. У Шираюки никогда не было старшего брата, но она думала, что он — идеальный пример: в меру заботлив, смешон, над ним можно подшутить и получить неловкую улыбку, скрывающую искреннее веселье. Были Рю и Гаррак. Рю — ребёнок, настолько маленький, что Шираюки иногда представляла, как бы он уместился в её ладонь. Будто непугливый, самостоятельный котёнок. Рю был ребёнком, и Шираюки тоже была ребёнком — но они различались. И различались настолько сильно, что она сомневалась, получится ли найти с ним общий язык, поймёт ли он, почему она такая, какая есть? Стоит ли открывать ему завесу прошлого, которое Шираюки запахнула и боялась вспоминать? Гаррак же много смеялась, широко улыбалась и не смотрела на неё ни с сочувствием, ни с пониманием, ни с испугом — она поила Шираюки алкоголем, приносила разные вкусности с дворцовой кухни и каждый вечер рассказывала что-нибудь о растении или лекарстве, выбранном считалочкой. Шираюки молчала и слушала в пол-уха, мерно засыпая под голос, который становился всё тише. Гаррак понимала: или Шираюки будет не-засыпать под звуки сцепления стали из воспоминаний, или засыпать под её монотонные рассказы. Они все разные и чистые. Зен пах мокрой травой и землёй, смолой, высушенными шишками, которые хорошо помогают от бессонницы. Зен и бессонницы — звучит невозможно. Но Шираюки отдалённо понимала, как тяжело быть принцем, и отлично осознавала, как трудно улыбаться, когда валишься с ног. Кики — тонко-сладкий запах сирени. Митсухиде пах можжевельником и пылью. Рю — пряными травами, Гаррак — сильнее, она буквально пропахла ими до костей. Они все разные и чистые, и все одинаково крепко пахли свободой. Но был ещё один человек, с которым ей предстояло познакомиться.