Овсянки

Как и договаривались, Уилл ждёт Ганнибала ровно в двенадцать на площади Вогез. Ну, может, он пришёл самую кроху раньше. По парку прогуливаются изящно одетые женщины под ручку со странного вида личностями. Уилл по дороге прошёл уже две галереи, и решил, что именно такова она — парижская богема, о которой он столько читал. Его осеняет, что, должно быть, Ганнибал хотел показать ему галерею, где выставлен его рисунок, ну или познакомить с кем-то из своих друзей. Хотя навряд ли эти эпатажные художники будут водить дружбу с таким сопляком, как Ганнибал, да ещё и постоянно одетым в строгий костюм. Ну, уж точно не с таким, как сам Уилл. Он окидывает себя самого будто бы взглядом со стороны: всё та же повседневная рубашка, через плечо переброшена сумка, руки в карманах штанов, а сам Уилл насвистывает привычную парижским гаменам* песню. Он вспоминает, что Мишель выдали замуж в шестнадцать, а сам Уилл, несмотря на возраст, такой ещё мальчуган. Да и Ганнибал мальчуган тоже, только прячется за строгими костюмами и вежливым тоном — вот его и воспринимают, небось, как взрослого. Уилл замечает, как его друг выходит из подъезда одного из многоквартирных домов, держа в руках какой-то большой предмет. Подойдя ближе, Уилл видит, что это — накрытая тканью клетка, и сразу же её узнает. — Обещал месьё Ришару отдать сузумуши сегодня, — поясняет Ганнибал с совершенно невинными глазами. Уилл мгновенно мрачнеет, и его добродушное выражение сменяется разочарованным: не хватало заниматься работой ещё и в один из редких выходных дней. Надо было вообще спать дома — как он только поддался на уговоры Ганнибала! — Я думал, что живёшь ты в центре, — говорит он, чтобы сменить тему, — но не знал, что прямо на площади Вогез. — Прости, что ввёл тебя в заблуждение, — отвечает Ганибал. — На площади Вогез живёт моя родственница. — Ага, родственница, — мрачно хмыкает Уилл. «Это к родственнице ты так бежал со своим подарком, — добавляет он про себя. — Ещё скажи, что пришёл к ней чисто позавтракать». — Время от времени мы завтракаем вместе, — как ни в чём не бывало продолжает Ганнибал. — Не верю ни-е-ди-но-му-тво-е-му-сло-ву! Уилл плотно сжимает губы, а потом взрывается весёлым смехом. Обвиняемый только пожимает плечами: — Это твоё право. Не в моих привычках кого-либо переубеждать. Месьё Ришар тоже оказывается в улыбчивом настроении. Пока он заботливо относит сузумуши в подсобку, Ганнибал опять разговаривает с овсянками, говорит им нечто вроде «Я приду за вами, детки». Уилл давно не обращает внимания на эту странность своего друга — не одному же Уиллу разговаривать с попугаем. На прощание месьё Ришар даёт каждому по мелкой монете. — Сегодня ярмарка, — кивает он. — Может, с кем-нибудь познакомитесь. «Мы уже познакомились», — хочет ответить Уилл, а потом сам удивляется своим же мыслям. Когда это он успел посчитать Ганнибала своей собственностью? Может, он попросту завидует, что у его друга есть женщина, к которой тот может прийти ночевать, а единственное приключение Уилла осталось в далёком прошлом. И сегодня опять не будут они ни с кем знакомиться, а Ганнибал наверняка будет рисовать со всех ракурсов музей Карнавале, а Уилл — бессмысленно глазеть по сторонам. Может, Ганнибал тоже считает Уилла своим? Да нет, глупости какие-то! Ему просто удобно иметь необразованного друга, чтобы на его фоне чувствовать себя умным. Ганнибал очень любит собственное превосходство, за это Уиллу и хочется постоянно ему врезать. Или не только. Будь он следователем своей собственной жизни, насколько правдивой счёл бы версию, что обижен он именно на то, что Ганнибал ночевал с какой-то другой женщиной, а не с ним, Уиллом? Эта мысль кажется такой порочной и мерзкой, что Уилл даже не замечает, как вторая его сторона признает такую фантазию даже немного сладкой. Фу-фу-фу о таком думать! Мало что бывает в больших городах, да и моряки в плаваньи на год как-то без женщин обходятся, но всё равно Уилл не прекращает стыдить самого себя, пытаясь отогнать внезапное наваждение. Он отвлекается от собственных мыслей, только когда они с Ганнибалом стоят перед самой ярмаркой. — Я думал, мы сегодня опять пойдём рисовать, — кидает Уилл будто бы с лёгкой обидой в голосе. Мол, только рисовать мы и ходим. Тем более, эта обида незаслуженная, ведь Уилл никогда ничего не предлагает другого. — Сначала только следует приобрести продукты на обед, — комментирует Ганнибал. — Иначе наше посещение ярмарки окажется напрасным. — У меня с собой варёные яйца, хлеб и запечённая курица, — хлопает Уилл по содержимому сумки. — Идеально для пикника. Он будто бы смущается своему предложению. Пожалуй, стоило бы это оговорить пораньше. Да ведь Ганнибалу тоже стоило заранее сообщить, что они будут сегодня носиться с этим сверчком. — Если бы мы хотели пойти на пикник, следовало бы поискать место пораньше. — Ганнибал не осуждает, скорее констатирует. — Сегодня выходной, да и послеобеденное время. Все хорошие места в парках будут заняты. Уилл готов врезать самому себе от собственной неумелости в разговоре. Ганнибал рассматривает на прилавке спелую черешню, а затем начинает торговаться с продавцом. Они сходятся в цене, и Ганнибал ищет в кошельке нужные монеты. — Спасибо, что позаботился об этом, — кивает он Уиллу, укладывая поверх его припасов только что купленные ягоды. Уилл кивает в ответ, даже не возразив, что Ганнибал и сам мог бы понести покупку в руках. — Обещаю тебе пикник как-нибудь в другой раз, а на сегодня я знаю местечко, где нас никто не потревожит. Они кружат по переулкам, и Уилл натыкается на случайных прохожих при каждом повороте. Кажется, его мысли тоже блуждают по переулкам внутри его головы, потому что Уиллу трудно сказать хотя бы что-то для поддержания разговора. Внезапно в его сознании выныривает вопрос, который он давно хотел задать, но как-то стеснялся. — Почему ты так привязался к этим садовым овсянкам? — спрашивает он и сразу же отмечает, как Ганнибал напрягся и даже замер на месте на несколько секунд. — Я отвечу честно, только если ты тоже пообещаешь ответить на один мой вопрос, — говорит он. — Любой вопрос? — Безусловно. Уилл утвердительно кивает. — Я с детства помню, как садовые овсянки пели и порхали в ветвях рядом с нашим поместьем, — прямо говорит он. — Больно видеть их пленёнными. — Твоё поместье? — не может скрыть удивления Уилл. — Сейчас оно в Советском Союзе, и, когда я был там в последний раз, его превратили в детский дом. Он отворачивается, и Уилл не рискует продолжать расспросы. — На что ты собираешь деньги? Хочешь уехать обратно в Америку? — спрашивает Ганнибал, развернувшись вновь к нему лицом. Уилл вспоминает, что следует ответить честно. — Собираюсь поступить в школу жандармов, — нехотя приоткрывает он завесу собственной тайной жизни. Позже Уилл понимает, что именно в эту минуту впускает Ганнибала в мир мыслей, желаний и опасений, постоянно роящихся в его голове. — Могу дать тебе рекомендацию, — почему-то слишком радушно предлагает Ганнибал. — У моей родственницы есть знакомый инспектор. «Плевать я хотел на твою родственницу», — чертыхается в уме Уилл, хоть по-хорошему ему стоило бы запомнить о полезной ему связи. Он не успевает задуматься над этим противоречием, потому что Ганнибал останавливается, и Уилл вслед за ним. Впереди высокое и слегка мрачное здание за массивными воротами. Они пришли. — Медицинский факультет? Правда? — цокает языком Уилл. Вот не мог бы подумать ни за что на свете. Художник, кулинар, ага, а он людей готовится резать. Ну хотя бы не готовить, слава богу. Пожалуй, докторское будущее Ганнибала удивляет Уилла гораздо больше, чем женщина с площади Вогез или поместье в Советском Союзе. Ганнибал что-то говорит охраннику, и он их пропускает без лишних вопросов. Коридоры пусты — все студенты нашли более интересное занятие в выходной день, чем готовиться к будущим семинарам. Они поднимаются через пять лестничных пролётов, а дальше — по узким ступенькам проходят в комнату на мансарде. Здание Ганнибалу знакомо, в то время как Уилл всю дорогу чувствует себя неловко — скорей от того, что его друг в придачу ко всему ещё и будущий врач, чем от того, что совершенно внезапно оказывается у него в гостях. На двух последних пролётах Ганнибал буквально тащит его за руку — то ли из желания поскорее показать свой уголок, то ли в страхе попасться на глаза заблудившимся студентам. Сейчас они так и стоят, держась за руки, и Уилл находит это ещё одной странностью. Очередной раз он отмечает контраст между шершавой поверхностью собственных рук и тонкими пальцами своего спутника. На секунду Уилла даже охватывает страх — что, если его затащили сюда, как девицу, с вполне определёнными целями? Сразу же после этого ему становится смешно: как можно опасаться человека, который в руках не держал ничего тяжелее карандаша или градусника? Уж скорее он предложит Уиллу что-то другое. Потолок мансарды опускается наклонно, возле более низкой стенки стоит кровать, с противоположной стороны — стол, заваленный учебниками и тетрадями. Некоторые лежат на тумбочке рядом с кроватью. Над столом приколоты многочисленные записки и карандашные наброски — и готовые, и неоконченные. Уилл отмечает, что несколько рисунков к приходу гостя перевёрнуты лицевой стороной к стенке. — Ты прячешь от меня рисунки голых медсестричек? — острит Уилл, и сразу же жалеет об этом. По лицу Ганнибала на мгновение пробегает тёмная туча — так не было, даже когда он вспоминал про дом своего детства. Но он быстро берёт себя в руки и подмигивает, как ни в чём не бывало: — А вдруг там обнажённые медбратья? Уилл чуть не падает, когда на верхней полке, почти в самом уголке, он видит череп гиббона с длинными клыками. Вот уж действительно день, наполненный неожиданностями. Ганнибал присаживается на кровать и рассматривает Уилла, изучающего его комнату. — Собираешься меня проанализировать? — кидает он как бы между прочим. — С чего бы это? — Уилл оборачивается на его вопрос. — Как будущий полицейский, ты должен уметь составлять мнение о людях по их одежде и привычках, видеть скрытые мотивы на месте преступления. — Ганнибал говорит это так серьёзно, что Уилл перестаёт подозревать его в подвохе. — Что ты можешь сказать обо мне, Уилл? — Тебе это нравится, — начинает Уилл, рассматривая рисунки. — Трупы, части тел, ты этого не боишься. Но и не показываешь другим своё отсутствие страха, чтобы не выпадать из толпы. Он оборачивается, чтобы разглядеть ответную реакцию, но встречает в глазах только молчаливое лукавство. Если Ганнибал даже не дьявол, его точно не смущает подобная похвала. — Твои костюмы — тоже маскировка. «Посмотрите, я такой же, как и вы». Хочешь стать сразу дико взрослым. Ты пытаешься делать все сразу — и учиться, и рисовать, и готовить. — Уилл растерянно сжимает губы, он не уверен, что стоит продолжать, но слова вырываются сами собой. — Мой папаша часто говорил, что жизнь обламывает тех, кто не любит проигрывать. Ты — из тех, кто не простит себе проигрыша. Ганнибал так и продолжает сидеть на кровати, ничего не отвечая. Его нетерпение и напряжённость заметна только в импульсивных движениях пальцев. Лицо он научился контролировать, а жесты ещё нет. Взгляд цепляется за перевёрнутые рисунки. — Теперь я понимаю, почему тебе нравится рисовать у нас в лавке или на улице, а не у себя дома. — Уилл поддерживает театральную игру и пытается сделать максимально проницательный взгляд, когда, оборачиваясь, впивается глазами в глаза Ганнибала. — Помимо того, что это подсобка, а не твой настоящий дом, есть вещь, которая тебя отталкивает здесь. Кровать? Сны? Ты прячешь не порнографические рисунки, а свои кошмары. Уилл не может не ощущать, что его слова приносят боль, но уже не способен остановиться. Как когда режешь птицу, не можешь отрубить голову наполовину. Он не может понять, хочет ли показать Ганнибалу собственное превосходство или же отомстить за насмешки в свою сторону. Возможно, Уилл просто не может замолчать. — Сейчас я готов допустить, что ты держишь эти листы перевёрнутыми, даже когда ты один, и приоткрываешь их, только когда в голове появляется новая деталь. Просыпаешься, зажигаешь лампу и рисуешь, чтобы не забыть. Думаешь, когда все мысли окажутся на бумаге, твои сны будут чистыми. Ты говорил, что сирота, но ты не одинок. И дело не только в том, что тебе помогают деньгами. — Уилл находит нужный рисунок. — Эта маленькая девочка — твоя сестра, не так ли? Вряд ли дочь. Уилл сам от нетерпения клацает пальцами. Щёлк — проворачивается шестерня в его голове, картинка складывается воедино. — И ещё у тебя есть старшая сестра, скорей всего, кузина. Может быть, даже тётя. Та, в которую ты влюблён. Уилл сейчас действительно верит, что Ганнибал пришёл на площадь Вогез только позавтракать. Ему даже не нужно подталкивать собеседника локтём, он и так видит его смущение, добравшееся наконец до щёк и опущенных ресниц. Внутренний голос подсказывает Уиллу, что смущением Ганнибал маскирует другие, более опасные эмоции. — Да, сузумуши я действительно брал для своей тёти, — кивает он в знак согласия. — Она родом из Японии и очень скучала по его пению. Дядя несколько раз посылал в Японию, пытаясь достать сузумуши, но ни один сверчок не перенёс путешествия, и он ничего не сказал об этом жене. — А светловолосая девочка? — не может остановиться Уилл. — Это моя сестра, но она мертва. Ганнибал сообщает это бесчувственно, как факт. Так говорят о смерти прадедушки, с которым даже не были знакомы. — Война? — Война куда меньше задела Францию, чем мои края. — Ганнибал говорит отстранённо. — У нас голод был привычным делом, и маленьким детям очень сложно его пережить. Они молчат некоторое время, как будто собрались не на выходной, а для траура. Не сразу легко вернуться к предыдущему лёгкому тону разговора. — Насчёт кошмаров ты тоже прав, — ставит Ганнибал финальную точку в этом разговоре. — Почти. Далее он возвращает себе привычное приветливое выражение лица, вслед за этим поднимается и распахивает шторы на небольшом окошке. — Если ты не против, я пожелал бы рисовать прямо сейчас. Это лучшее, чем можно заняться. Уилл ещё не голоден, и поэтому согласно кивает. Пока Ганнибал будет рисовать, он сможет рассмотреть его книги. Это будет интересней, чем изучать плывущие облака или собственные ноги. Ганнибал бросает на пол светлую ткань и бережно перебирает складки на ней, любуясь, как падают через окно лучи света. Затем он достаёт мольберт, и Уилл очередной раз удивлён — что, Ганнибал собирается рисовать кусок ткани? — Раздевайся. Если он надеется, что Уилл будет смущённо опускать ресницы, не на того напал. Но на пару секунд Уилл и впрямь теряется. Сдаться воле Ганнибала значит проиграть в их негласном соревновании. Напротив, если Уилл будет ломаться, как девчонка, то этим самим признает, что считает их связь с Ганнибалом эротичной, либо же её эротизм — греховным. Уилл быстро стягивает с себя рубашку и штаны, а затем и подштанники. Он хочет поинтересоваться у Ганнибала, стоит ли ему обнажаться полностью, но потом вспоминает любовь Ганнибала к заковыристым риторическим вопросам, и решает промолчать. Уилл не желает делать пикантную ситуацию ещё более пикантной. Он усаживается на ткань, сложив ногу на ногу, и щурится в лучах послеобеденного солнца. — Ты не против, если я посижу? — Я хочу, чтобы ты чувствовал себя комфортно, Уилл. Говорят, любому человеку приятно, когда его называют по имени, но в обращении Ганнибала ощущается повелительная жёсткость и даже немного возмущения и обиды. Уилл давно привык не просто слушать, что говорят люди, а прислушиваться к интонациям и скрытым подтекстам, которые не произносятся, но подразумеваются. Скрытый мотив Ганнибала — показать свою власть и отыграться за выходку Уилла. Ну ладно, пусть попробует. — Закрой глаза, — командует художник, и Уилл подчиняется просто потому, что это самый простой вариант решения в данной ситуации. Отказавшись от зрения, Уилл полностью доверяется тактильным ощущениям. Ганнибал касается его бережно и аккуратно, пожалуй, даже трепетно. Поправляет положение одной ноги, затем второй. Отходит, проверяя завершённость композиции, затем укладывает руки. Ганнибал — третий человек, трогающий Уилла так чутко и так же по-родственному бесцеремонно, но мать Уилл практически не помнит, а Мишель навсегда осталась в прошлом. Пусть мансарда, в которой обитает Ганнибал, и кажется немного кособокой, но она просто дворец на фоне чердака, который снимал Уилл в Брионне. Тем не менее, ощущения переполняют Уилла, и он поддаётся потоку воспоминаний. «Не хватало возбудиться ещё здесь», — решает Уилл в тот момент, когда Ганнибал щёлкает пальцами перед его лицом. — Можешь открывать глаза или даже разговаривать, я не буду пока рисовать лицо. Ганнибал обращается к нему с типичными интонациями сочувствующего доктора, который лицемерно убеждает пациента, что больно не будет. Интересно, как скоро студенты-медики обретают эту интонацию, или же это обязательное требование при вступительном экзамене? «Сообщите рыдающим родственникам, что умер близкий им человек». — Ты только что думал о чём-то приятном, — без стеснения диагностирует Ганнибал. — Подумай, пожалуйста, об этом снова. Он улыбается теперь мягко и приветливо, и Уилл возвращает эту мягкую улыбку. Остаётся приятное чувство, будто бы они с Ганнибалом соприкоснулись щёками, как делают молодые француженки при встрече, или погладили друг друга тыльными сторонами ладоней. — Это придаст расслабленность твоей позе. Нет ничего более прекрасного, чем естественная красота. Ганнибал присаживается напротив, сбросив покрывало с кровати на пол. Он берёт привычным жестом карандаш и начинает водить по листу — сначала плавно, большими кругами, затем переходит к мелкой штриховке. Как ни странно, Уилл не чувствует смущения, как тогда, когда его рисовали исподтишка. Более того, он благодушно подставляется лучам солнца и взглядам Ганнибала, позволяя любоваться собой. Сам себе Уилл напоминает маленького неопытного котёнка, который впервые выбрался на веранду утром втайне от мамы-кошки. Такое сравнение кажется смешным и только повышает общую неловкость, выпрыгивая наружу сдавленным смешком. — Вспомни, что я говорил тебе о мыслях. Любопытство в глазах напротив сменяется строгостью, и Уилл опять повинуется. Так слушаются врача, прописывающего лекарство, так слушают более опытную любовницу в романах, которые иногда тайком читает Уилл. Он позволяет себе погрузиться, нырнуть в волны приятных воспоминаний. Мысли о телесной близости Уилл разрешает себе нечасто, чаще по ночам, когда становится совсем невмоготу, да и так, чтобы его не услышал хозяин дома. О Мишель он вспоминает и того реже, потому что фантазии о ней, помимо возбуждения, приносят ещё лёгкую печаль. Самое прекрасное приключение уже минуло, или может… оно только начинается? Ганнибал просил его продолжать, и Уилл продолжает. Он представляет в воображении тёплые касания и аккуратные поцелуи, которые со временем переходят в более жаркие и требовательные. Интересно, Ганнибал был бы требовательным? Уилл пытается переформулировать вопрос: требовательный ли Ганнибал со своими женщинами? Но нет, он желает узнать, будет ли Ганнибал требовательным с Уиллом, или же отдастся ему просто и без обязательств. С Мишель им тоже приходилось во многом себя ограничивать — чтобы родители не заприметили её ночные визиты, чтобы их не могли подслушать, а самое главное, Мишель должна была сохранить свою невинность, чтобы удачно выйти замуж, и точно не за грузчика без копейки за душой. За время встреч они научились столь многому друг с другом, что у Уилла не возникает вопросов, что бы он делал с Ганнибалом, останься они наедине. Точнее, они и так наедине… В общем, Уилл не сомневается, что у любви и близости есть много обходных путей. С Мишель Уилл тоже всегда шёл на поводу, хоть она и была на год младше. Именно она указывала, что ему следует делать и как. С тех пор Уилл и не додумывался до того, что девушек нужно добиваться или за ними ухаживать. Эта часть жизни до поры до времени казалась ему неважной, второстепенной, тем более любые отношения с женщиной тянут за собой обязательства, которых Уилл страшился больше всего – погрязнуть в пучине семьи, не добившись ничего в жизни, и проводить время в мыслях о том, как прокормить орущих детишек. Несколько часов назад одна мысль о том, что Ганнибал заигрывает с ним, вызывала ужас и отторжение, но сейчас, расслабленный, размякший под солнцем, Уилл готов воспринимать подобную фантазию как вполне допустимую. Ностальгия и тактильная память играют с Уиллом, дразнят его воображение. Всё происходит точно так же: чердак, легкий флёр симпатии, приятные прикосновения еле ощутимой материи. Уилл — ведомый, и он ничего не должен, кроме того, что ему готовы дать в подарок, безвозмездно. Он одёргивает себя и открывает глаза, чтобы взглянуть в лицо Ганнибалу, который, смутившись самую кроху под пристальным взглядом, продолжает старательно выводить линии на листе. «Ты не против? Ты же сам разрешил?» — спрашивает Уилл в своей голове, хоть внешне его вопрос может выражаться разве что в игриво приподнятых бровях. Его художник в ответ лишь наклоняет голову и опускает взгляд. «Ты позволишь, я знаю», — отвечает за него Уилл. Фантазировать о человеке, даже не зная его отношение к себе, — такое с Уиллом случается впервые, как и фантазировать о том, кто находится рядом, но не догадывается об этом. Фантазировать о том, кто видит тебя обнажённым, но при этом позволяет себе прикоснуться одним лишь взглядом. Нет-нет, решает для себя Уилл, он даже приблизительно не может знать о намерениях художника, не то, что о его мыслях. Прочитать его биографию на рисунках оказывается гораздо проще, чем прочесть его отношение к их с Уиллом… близости. С одной стороны, он заигрывает так явно, дразнится настолько открыто, что постоянное желание Уилла подправить ему личико кулаком может легко перерасти в потребность поцеловать. И точно так же возможно, что этот трепетный любитель искусств просто ищет себе друга, с которым можно проводить время, а его коллеги по учёбе слишком скучны или предсказуемы. Или действительно могут врезать, если Ганнибал затащит их в свою каморку и прикажет «Разденься». С Уиллом он ничем не рискует… или почти ничем? Что, если Уилл действительно воспользуется чужим гостеприимством, будет ли хозяин мансарды отбиваться или кричать? В корпусе пусто, да и вряд ли Ганнибал захочет привлекать к себе такое внимание. Уилл ещё раз внимательно вглядывается в его лицо, чтобы представить, вообразить, каково оно на ощупь, на вкус, как это будет — целовать его. Затем закрывает глаза и погружается в собственные ощущения. Когда Ганнибал зовёт его, и Уилл выныривает из мира мыслей, реальный художник кажется слишком телесным, слишком несоответствующим своей бесстыжей копии в воображении Уилла. Он настолько чужой, что страшно даже притронуться. — Солнце садится, а я не люблю рисовать с натуры при искусственном освещении, — говорит Ганнибал, складывая карандаши в коробку. — Мы будем обедать?