Другая Екатерина

— Уф, пакость дурна есть! Силой, и только так давали лекарства. Иоанн себя презирал за телесную и умственную слабость, поэтому, как выясилось, лечиться не любил и болеть не умел, становясь бессилен не перед физическими страданиями, а перед той суматохой, которую поднимали вокруг захворавшего императора окружающие. Придя в чувство, закричал так, что стыли жилы, вены на его худых руках чуть ли не лопались. У меня все внутри заледенело и как-то опустело, будто никогда не было ни голубого неба, ни зеленой травы, ни журчащих ручьев, ни хрустальной радости, а только тьма одна, все хорошее забылось в одночасье. И тихо всхлипывала рядом — не прекословь докторам, упрямый, глупый, хороший. Лейб-медик герр Краузе от робости слегка приседая, выговаривал: коли так все, зачем государь пренебрегает его разумными медицинскими наставлениями, кровь себе не дает пускать? Нет чтобы делать, как весь цивилизованный мир, — «августейшие персты» в таз с теплой водой, снять шнурок, и вскоре в тазу алеет. Слегка приподняв голову, рявкнул на эскулапа, он де сам чувствует, как надо, не может Бог лишить жизни его, цезаря православного народа. О, взъерошенные светлые пряди, которые с рождения приминала своей тяжестью корона! История эта вышла на улицы, и хохотали, так немецкого врачивателя! Но, несмотря на шутки, было очень серьезно. Часа три супруг не шелохнулся, всё так же высоко подняый, даже выше, чем прежде, словно он видел вверху что-то, от чего не мог отвести взгляд. Глаза его широко распахнуты и неподвижны, губы приоткрылись, и он как будто прошептал: — Помилуй мя, яко немощен есмь: изцели, яко смятошася кости, ег оже аз соградих в дом в державе крепости моея, в честь славы моея? Я, скептик и циник будущего, не могла хвастаться столь горячей и пламенной верой в избранность. Нет, все-таки удивительно самоуверен! Шум дождя за окном немного унялся, небо стало светлеть. Ненастье уходило вместе с ночью, и на столицу опускалось утро — еще холодное, но уже весеннее. И давно клевала носом, отчаянно подавляя зевоту. Решив сменить гардероб, платьев шили больше, чем Елизавете Петровне, наткнулась на князя Репнина. В последнее время чрезвычайно надоедлив, но оказал большую услугу. Человек, понимающий в конном травматизме, вынес безапелляционный вердикт: стремена расхлестались. Не надо семь пядей во лбу, это чистой воды покушение! Конечно, господин Потемкин Не-Таврический имел с этого, за спасение царской жизни, чин и орден дали, но в силу недоказанного фатализма волновала иная особа. То как вела себя Екатерина свет Алексеевна на церемониях, то, что вообще являлась, причём одной из первых, будто преданнейшей короне, слишком явно говорило само за себя. Что-то замышляла, слишком велик был у нее выбор, у нее, могущественной и хитрой. Что до юного красавца, в отсутвии Трубецкого — наш друг и родственник сурово болел — стал объектом мечтаний женской половины Двора. — Ваше Величество соблаговоли принять, и осмелился воспользоваться сим дозволением. Ах, что может лучше подчеркнуть глубину моей покорности и почтения к Солцу земли русской? И главной причиной моего столь утреннего визита было желанье осведомиться о самочувствии. Тревога снедала, понял, что мне нынче не уснуть, пока я не услышу из Ваших уст, что тревожиться не о чем. — Император, действительно, есть наше Солнце. Успокойтесь, дорогой князь, бояться нечего! — отвечала в не менее извилистом и куртуазном тоне. Чарующий, вновь поклонился. Не протянула ему руки, и себе не поверила, когда юноша взял запястье сам и приложился, удерживая куда дольше, чем требовал этикет. Я ахнула, переступив порог и увидев Иоанна, но лишь предостерегающе поднял ладонь. Дрожащий от чудовищного напряжения, с неистовой силой упирался в подлокотники: он пытался подняться на ноги — и скользил. Ему стоило огромного труда подняться с постели без посторонней помощи, но в силу внезапно открывшегося характера не мог допустить, чтобы увидели его беспомощным, распластанным на кровати. Это слишком не соотнеслось с идеями собственного величия, которые питал долгие тюремные годы. Интересно, кто и когда внушил ему? Потому лишь открыла рот, нелепо, глупо, ох, словно гусыня, закрой сейчас же! — а потом, торопливо лизнувшись, быстро кивнула несколько раз. Не знала, отчего, не знала, что должна чувствовать — смятение, ужас, недоумение или восхищние. Бледен, синяки, он очень устал, но никогда не признается. Села рядышком, и переплели пальцы. Жала чуть крепче и едва не вздрогнула, когда ответил рьяно, дико, что стало больно. И ведь не от страха, никогда не могла сказать, что вижу растерянным мальчиком. Нет… это не страх. Это гнев. Но так или иначе, обуревавшая его ярость наконец прорвалась, и он давал ей выход. Тяжело и часто дышал, глядя на меня ярко сверкающе, пронзительным цветом. Потом сглотнул. Непросто, ох как непросто ему будет усмирять себя… но научится. — Вижу, Вы всё же устали, хотя и храбро пытаетесь скрыть. Уверяю, принцы и короли одобрили бы все деяния, но я молю, из нежных чувств ко мне, хоть немного себя пожалейте. Конечно, тревожилась, а что если доканает себя, будет инвалидом?! Основания все на лицо, если выразиться. Вдруг стало холодно, пусть и стояла весна, да огонь в камине горел, кидая быстрые тени на высокий лепной потолок. Думала, очень ли будет неучтиво, если сейчас упаду в обморок, — и через миг вздрогнула всем телом, ощутив на озябших плечах твердость и тепло. Эх, искренний, с норовом, сумасбродный, о, трудно же спорить с тобой! Потом обняла за шею и коснулась лбом его лба, а когда он напрягся, тихонько шикнула. И так лежали, обнявшись, прислонясь друг к другу, одни посреди тёмных покоев, в тёмном дворце, в безлюдном до рассвета городе. Ответил смущённой улыбкой.