Другая Екатерина

В конце мая государевым велением был устроен пир — в честь свадьбы Елизаветы Антоновны. В ночь перед этим я испытала самое грубое вмешательство в личную жизнь. — Шесть утра, дядя, — коротко сказала, когда замер у дверей. — У Вас должна быть очень веская причина, чтобы врываться ко мне в такой час. Его лисья улыбка и вечно прищуренные глаза, казалось, не подходили к сильному, крупному телу. Рядом с ним всегда чувствовала одновременно и физическую слабость и то, что в моей броне есть бреши, которые ищет хитрый взгляд этого человека. — Врываться? Ты несправедлива, — приподнял брови Семен Кириллович жестом удивления. Да, хорошо знала этот жест, слишком хорошо, чтоб обмануться. — Кати, ягодка наша, по что Репнина отвергаешь? Али князюшка не мил душеньке твоей? — Он… довольно настырен. Так не ведут себя с замужней. — Вот именно, царица! — воскликнул с досадой и смятением. — Вот именно! Уже года два брачуетесь, а наследника России нет. Хотя чего иметь от юродивого, и желать-то нельзя… Все мы, грешные, трудности претерпеваем. Так может быть, знамение сие есть? Нужен кавалер угодный, телом приятный. Я лишь по-совиному заморгала, не сразу поняв, о чем говорит. В те дни, когда не выслушивал донесения шпионов и принимал посланников своих врагов, он жаловался, ведь какие Нарышкины бедные. Однако сейчас в явно хорошем расположении — а потому с любезной, терпеливой полуулыбкой дожидался, пока отойду от легкого шока. Негодяй… Ах ты низкий, лживый, отвратительный негодяй! Так ты не только оскорбляешь императора, ты, склизкий червь, с не меньшим рвеньем штурмовал сознанье и рассудок девушки, ставя на кон в придворных играх ее — мою честь. И с юным Репниным в сговоре! Испытала вдруг неистовое желание встать и залепить пощёчину, по-мужски тяжёлую, так, чтоб из носа у него хлынула кровь. — Если не будет детей, значит, такая судьба. Что о преемниках, давно, братья, Петр и Алексей. А то, что делаете Вы — мерзко, страшно, подло! Лицо «дядюшки» вытянулось. Он открыл рот с выражением явной и неприкрытой обиды. Швырнула ему резко, как оплеухи, и ясно видела, что ошарашен ими ничуть не менее, чем был бы ошарашен ударами. Не верил и судорожно искал подвох — но не был готов к мой преданности Иоанну, потому не мог скрыть замешательства. Следующие недели я вскидывалась в постели, обезумевшая, глядя во тьму. Что-то стучало в висках, отголосок коварства. То было предложение участвовать в заговоре, и отказалась. Избавиться от меня, конечно, не решатся, но ощущалось — держали над пропастью, держали крепко, а я извивалась в железной хватке и задыхалась от ужаса… — И рече же ми, по что люта, горька, исполни горести? Встретив во мраке блестящие глаза супруга, резко откинулась назад на подушки, пытаясь, испуганно выровнять дыхание.  — Нет! Все правда чудесно… — едва пролепетала. То загоралась ярким пламенем, то померкала. Вру, вру, как холодеют руки, как сохнет во рту — пришла трудная минута, страшная минута! Нет, нельзя допустить, чтобы он что-то прознал. Такой чересчур хрупкий для всех интриг и проблем. — Ободрися, востани, возвысися: и то есть мечтание, и есть сияние, всякаго духа несть в нем! — тихим, но твердым голосом перебил. Он сильно похудел за последние месяцы, исполненные потрясений и тягот: сперва падение с лошади, долгое, безнадежное выздоровление, мучительная пытка быть лишенным движения, эти церемонии. Наконец, доктора разрешили прогулки, но с условием, что тело его будет заключено в корсет. В ожидании, пока приготовят завтрак, гофмаршал решил занять паузу похвальной одой на тему благочестия и богобоязненности Его Величества. Редко в нынешние времена, вещал он, можно встретить подобную скромность и строгость в следовании повелениям христианства — а уж тем паче среди столь знатных особ, что воистину умилительно и прекрасно. Между делом просил не выходить сегодня, исключительно для безопасности, подожжено несколько домов и лавок в городе, вдруг ни с того ни с сего, будто гром средь ясного неба… Уверяют, что они голодают, «лентяи и бездельники». — А коли яств имеюти? Царь больше не улыбался, вдруг собравшись, став сдержанным и серьёзным, каким бывал, сознавая важность обсуждаемого дела. Такие переходы у него бывали мгновенны и хорошо уловимы, и не раз замечала, до чего они смущают тех, с кем он говорит. — Ну, краюшку… Неурожаи, Девятилетняя война! — чиновник опешил от напора и внимания к «мелочам». Но возражать было поздно, сам проболтался. Я ахнула: такая норма любого сделает первым врагом монархии. Они морят горожан, а нам рассказывают всякие байки. Иоанн рванул со свойственной ему энергией на кухню, выведать, сколько это физически. — Собирающе от крупиц под трапезою?! — закричал так громко и пронзительно, что невольно вздрогнула, а гофмаршал подскочил в своём кресле. — Стыдись, наказати бысть. Отвещавши, где суть милостыни твоя и правды твоя?! Разбойник бельма на очесех моих! Хлебы моя даях алчущим и одеяние нагим, усити их, донележе зайде Солнце! Протянул мне руку, и, опершись на его локоть, встала, чувствуя растерянность и лёгкое головокружение. Разговор вышел слишком стремительный, иначе его себе представляли. Да, через несколько лет есть шанс получить не самого плохого государя. У него есть сердце и огромное властолюбие. Какие бы горы мог сворачивать, какие бы замки брать штурмом с помощью этой искренности. А всей невыразимой гнуси понятия «дипломатия» учатся.