Другая Екатерина

— Ваше Величество, Свет наш, как же это?! Из Петербурга депеши не было… Нельзя… — рыдал чиновник. Император осадил тем взглядом, который в последние годы я замечала за ним всё чаще и чаще: прямым, но непроницаемым, чужим, но проникающим в самое нутро. Так он часто смотрел, когда задавали ему какой-то вопрос и не мог внятно ответить, ибо для него ответ был слишком очевиден, а для иных — слишком не определён. — Разум оставил его! — давил Семен Кириллович на желания посетить города и места царства. Начал ходить по просторному кабинету, разминая ноги и изредка приостанавливаясь под дверью, за которой шли сборы. Да, могли убедиться, что это отнюдь не тот мальчик из адской выгребной ямы, несчастный тюремный жилец, что шесть лет назад. Ныне он хотел всего, почти выкрикивал это, буйно, настойчиво. Так бывало множество раз — всегда, когда он принимал решения. Но что толку было урезонивать его справедливый, но слишком уж жаркий — по юности, не иначе, — пыл, если делал все верно? — Вот дьявол! — каркал Нарышкин, пучил глаза, так, будто я повинна в сумасбродствах. Легко пожала плечами и ухмыльнулась. Иван торопился: не чуял ног, казалось, не идет, а летит! Свобода вне дворца окрылила его, наполнило новыми силами. В ощущении этого полета пребывал все время путешествия, а я смутная, объятая внезапной истомой, валилась и просила поберечь себя. Довольно разъезжали, в поездках совершенно не заботился о том, чтобы комната, где он спит, была не слишком сырой, и дождь не слишком рьяно забивался за его воротник. Бедно и печально жилище крестьян. До чего первобытна эта жизнь, скудны средства! Надо что-то менять, но что за реформы предложить? Издать манифест о всеобщих правах нельзя, заклюют! Какие «свобода, равенство и братство? Нет у нас граждан, есть поданные сословия. Наказания и благодеяния числили одинаково, сидя в креслах, специально вынесенных на террасу в доме мэра над главной площадью. Шли века, не тронув и не изменив захолустий. Сменился целый ряд поколений, все кругом преобразилось по-европейски, а здесь — те же люди, глубокий мрак невежества, диких суеверий, тот же от пращуров сохранившийся быт, те же убогие лачуги. Но, несмотря на всю свою дикость, народ — самый добрый в мире. Глядел с благоговением, в котором к любви и благодарности примешивался страх — да, таковы русские правители. Единственной переменой была истовая, чем прежде, набожность. Он и раньше строго придерживался поста и всегда охотно вставал на утреннюю молитву (в отличие от меня, неверующей и лентяйки), а теперь ещё чаще и с ещё большим рвением слушал проповеди, уделяя этому по несколько часов в день. — Яко согрешихом и беззаконновахом отступивше мя во все… Снемиши ризы славы, облекуся в ветощь тесноты и плача, и вместо многоценных мастей и благовонных пепелом и гноемъ посыпа. Рече: Господи мой, ты еси един, помози ми единый… Видела стоящего на коленях уронившего голову на грудь, крепко сцепившего руки в том неистовом молитвенном порыве, который был ему свойственен и который иногда пугал. Он читал вслух псалом быстро и сбивчиво, путая слова, будто бы пугаясь этого и от того начиная путать ещё сильнее. В них было столько муки, тоски и столько несгибаемого упрямства, что едва удержалась, чтоб не разрыдаться и не броситься ему на грудь. Ах, Иоанн! Ты всё ещё не мог принять, что радость, которую просила и которую способна дарить плоть, может быть не грязной, не оскверняющей. Но требующая, жаждущая, неуемная душа хотела излить себя в этом чувстве, ей нужны были слова, чтобы выразить наболевшее, ей хотелось раскрыться, ей необходима была отдача. Ты послал ее ко всем чертям, кнутом бичуешь! О, наивная простота, с которой делишь весь мир на черное и бело. Судьба, она такова, что человек для нее — словно подопытный кролик — испытала и выбросила на свалку, а то и вовсе прочь из этого мира. Посмотри, это наше время — наряжаться, обольщать, одерживать победы, предаваться любви, вкушать редкостные блюда — плод чудесной изобретательности, пользоваться всем тем, что провидение и природа дали человеку, чтобы вволю насладиться своим исключительным положением во Вселенной! Шагнула вперёд, тихо, чтоб не тревожить, потом снова вперёд и немного боком, так, чтоб не попасть в поле его взгляда, мне, коварной искусительнице. Гораздо опытнее, образованнее и свою «науку» должна ему непременно дать. Сгорбился, вздрогнул и забормотал громче — хотя теперь это было не столько бормотанием, сколько стоном. Хитрый случай мне вскоре представился. Со всей горяностью настаивала быть в одном экипаже: мол, если не дражайший супруг, то кто защитит? Он зажмурился, как ребенок, играющий в прятки и истово верящий, что если спрячется так, чтоб никого не видеть, то и его самого никто не найдет. Несколько часов в душной карете попросту не высидит, в этой ужасной пытке. Дилижанс тряхнуло на ухабе, колёсные спицы заскрипели под угрожающе хрустнувшим днищем. Высунувшаяся в окно почти по плечи, взвизгнула, скорее восторженно, чем испуганно, и с расчетом пала в его объятия. Поцелуй был долог и сладок, как глоток воды на пороге ночи в жаркой пустыне. Иван Антонович сопротивлялся сам себе, желая и боясь принять меня как свою жену, принять, завладеть сполна, не таясь. Оболочка и разум, все в нем расколото, все атрибуты существования треснули, их части поползли в разные стороны, раздирая, разрывая несчастного в клочья, принося ему неимоверную боль и страдание, рассудок мог помутиться от подобной нестерпимой муки. Зрачки расширились, казались черными. — Все хорошо… Не делаем дурного. Не знала, что ещё сказать, и просто молча прижалась лбом к его лбу. По-прежнему не двигался, и чувствовала его тёплое дыхание на своих губах. В сомнамбулическом забытьи, не контролировал себя и больше не ждал, зарываясь лицом в разметавшиеся локоны. Со стихией не совладать, никто не в силах идти против нее. Мы наслаждались цветами, звоном птиц и ярким солнцем… и друг другом. Открыла было рот, а потом захлопнула его, смешно, по-детски стукнув зубками, ткнувшись подбородком ему в плечо.