Другая Екатерина

— Матушка — государыня! С личика спадешь, румянец поблекнет! Скоро так иссохнешь, что тебя среди соломы не различишь! — я ждала издевки, грубости, хохота. Но нет, нет, было тихо, тише, чем на кладбище. Вороны — и те оставили продуваемую, голодную крепость Петра и Павла. Как раз в этом месте Нева образует дельту, и, как страж, озирает гладь ее вод на километры вниз и вверх по течению. Созерцая эти сооружения, воздвигнутые с целью охранять уже завоеванные земли или угрожать соседям, невольно обращаешься мыслью к привычке власть держащих угнетать себе подобных и к тем людям, которые жили за этими стенами. Личные недруги, претенденты на престол российский, конкуренты, угрожавшие покою и благоденствию владык. Мое падение было скорым, но чем его заслужила?! Лживо обвинили в гнуснейших преступлениях, потеряла почти все, что было важно: мужа, статус, друзей, богатство и репутацию. Ах, какая ирония! Супруг, что раньше говорил такие чудные слова, ныне плеснул свою остервенелость и втоптал меня в землю настолько же глубоко, насколько высоко вознес. Но заливалась слезами об Иване Антоновиче, находящемся в убеждении, что его жена — распутница и предательница. Внутренне я вся сжималась, представляя одного, среди врагов, и терзалась мучительным, неописуемым страхом наказания. Убьют ли как Лжедмитрия? О разбирательствах в Сенате не шло и речи, и это вызвало не поддающаяся контролю истерию. Щеки алели, все бунтовало против грязи, чувствовала себя замаранной, оруганной, будто и впрямь было чего стыдиться. Странно заниматься обычными делами: есть, или, скорее, клевать, ходить в уборную, пить вино, когда финал все ближе! Пришлось даже заткнуть рот углом одеяла, чтобы не страдать. Комендант что-то бубнил: удивлены офицеры, какая муха укусила царя-батюшку. Явно не хотелось присутствия разжалованной императрицы, убегу ли, подцеплю какую-нибудь смертельную болезнь, или внезапно произойдет дворцовый переворот, с этими придворными того и жди, во всех случаях виноват будет он, виноват, что обращался слишком сурово или, наоборот, слишком добр — словом, покуда здесь, на повышение в должности рассчитывать нечего. Но, все же, от дискомфорта избавили — некая мебель, постель и сундук с одеждой. Рядом дежурила стража — доставляли несчастному коменданту столько тревог и забот, ибо, к великому ужасу, в любое время могли подкупить, ввести в соблазн или одурачить. На ночь запиралась дверь, разделявшая коридор, днем могла ходить. — Желаю написать Его Величеству… — как-то известила охрану. — Вы никому не можете писать, — поклонился гвардеец, лицо его, молодое и приятное, отекло и припухло, рот был бледен. Погружала свой взгляд в зрачки тюремщика, он всякий раз испытывал непонятное смущение, а сегодня и подавно. — Ну совершенно же очевидно: клеветники измыслили опалу, чтобы возбудить ненависть и возмущение против меня. Всегда знала, понимала, что за мной неотступно следят и что мои недоброжелатели всегда начеку. Нужно быть крайне человеком, чтобы совершать проступки, зная, что с вас не сводят злых глаз. — Екатерина Сергеевна, порядок есть порядок, — выдохнул тихо. Ударила по каменному полу. В чем бы ни обвинили, я отвечу только одно — нет! И никто не сможет представить никаких доказательств. Если у меня появится такая возможность, выиграю дело против Иоанна. Нет, просто так нельзя сдаваться! Ярость никак не утихала, и даже не переходила в горе, как это бывает с людьми, которым навязывают нежеланную судьбу. Прием пищи состоял из обычного набора, но так расстроило отсутствие милого, штучек, кривляний, — едкое напоминание о том, в каком ужасном положении оказалась, — что никакого желания прикасаться не было. А кроме того, буквально выворачивало наизнанку. Я слышала шаги, шорох, лязг оружия. Голова непрестанно кружилась… Шаги становились слышнее. Ближе, ближе… Вот уже различимы движущиеся тени. Закрыла глаза и прижала руку к груди, — так сильно, даже больно, билось… Трубецкой! — Простите меня, — начал он, — быть может, точно не прав; но уж дурного умысла во мне не было. Я просто не мог жить, не мог владеть собою. Тоска черная, смертная охватила слугу Вашего, и почувствовал себя самым несчастным, самым погибшим человеком! Да и то скажу: моя исповедь не оскорбит, я твердо верю, что наша привязанность взаимна. О горе! Увидев однажды на балу создание столь дивной красоты, хотел видеть его тысячу раз, видеть всегда. И можно ли удержаться на этом адском склоне? Был пригвожден, врос в землю, ноги мои оледенели, тело пылало, перестал принадлежать себе. Другой конец нити, которую дьявол привязал к моим крыльям, дал в Ваши прелестные ручки. Каждый вечер я проводил еще более завороженный, околдованный… Убежим, дорогая, в Европу, уедем куда-нибудь, отыщем на земле место, где солнце ярче, деревья зеленее и небо синее. Гневается император, доставить для покаяния требует. Румянец залил его щеки. Зрачки, открытые, сиявшие блаженным выражением, остановились, не мигая. Кивни я сейчас, то перевернул бы небо и землю. Но побег — нет смысла тогда выуживать признания, собственными устами подтвержу домыслы, пороки и измену! Было столько всего, о чем хотела — нет, было необходимо — спросить, но не смела, страшась того, что можно услышать в ответ. Но сильнее всего жгла изнутри потребность заявить о невиновности. Когда он умолк, опустошенный и задыхающийся, проговорила вполголоса: — Ах, князь, мой добрый спаситель… Презрев законный, прекраснейший и благороднейший брак с владыкой нашим, предлагаете искуситься, вести себя лживо и предательски? Невозможны для нас поцелуи, ласки, и прочие постыдные приманки. Если то — судьба, ведите, куда наказали. Некоторое время стоял, словно окаменевший, опустив взор, настрой его был грозен. — Чародейка! Ответила презрительным молчанием, которого заслуживал, и лишь выгнула брови. Конь подведен, и минут через десять снялись с места. Скакали быстро, насколько позволяли дороги. Осторожно, но крепко связали руки, ввели в церквушку. Не могла дать себе отчета в своих ощущениях, но почему-то становилось страшно. Вот, сейчас должно совершиться что-то такое неизбежное и огромное своим значением. И эта уверенность подавляла, наполняла ужасом и каким-то восторгом. Никогда не вырву из памяти сцены Иоанна, искаженных черт, его усилий забыть меня, или как-нибудь отвязаться. В исступлении разворошил осиное гнездо, поднял всю злобу и и убедился в том, что эта ненависть и эта злоба были не чем иным, как любовью. Он рычал над всеми тайнами оскверненной, оголенной, навек опозоренной, как искренне считал, любви. И когда фантазировал себе счастье, которое он мог найти на земле, когда он думал о том, что была жизнь, полная света и безмятежности, что есть счастливые пары, забывшиеся в нескончаемых беседах под сенью цветущих деревьев, на берегу ручья, осиянные заходящим солнцем или звездной ночью, представлял меня — исходил нежностью и отчаянием. Самозванка! Колдунья! Эта неотвязная мысль возвращалась непрестанно, терзала его, жалила мозг и раздирала его. Буря, битва догматов веры и сердца не оставила в его сознании ни одной здоровой мысли, ни одного уцелевшего понятия. Клокотал от ярости, бился головой, понимая, что вот-вот и сам падет до греха, страдал, — он страдал так невыносимо, вырвал у себя локон, чтобы посмотреть, не поседел ли он. Разразился жутким смехом и вдруг побледнел: вгляделся в самую мрачную сторону рока, этой разъедающей, ядовитой, неукротимой силой, трясся, горел в лихорадке и двинулся ко мне… Очнулась в Петербурге, в роскоши. С изумлением прислушивалась к звукам, доносившимся с другого края брачного ложа — кипит кровь у Ивана Антоновича, пальцы хрустят, зубы впиваются. Не отстранился, мягко гладила его по плечам, успокаивая. А потом он сжал запястья в своих, нежно, словно они были сделаны из тончайшего фарфора, и едва слышно прошептал мое имя. Никто и никогда так не обходился, проговорил, срываясь: — Еси два жеребия, един людем божиим и един всем языком: и изыдоста два жребия сия в час и время и в день Суда. Хоть с ведомством знаешься лютым, все едино, дух мой предаю на твою службу. Ты — царица и не упоминай о другой женщине, с ней кончено. Неслышно высморкалась в отделанный французскими кружевами пеньюар и подобралась поближе. — Нет равных Вашим милостям.Только они дают мне надежду на то, что когда-нибудь — не скоро, конечно же, не скоро! — заслужу… доверие. Лишь благородные хранят верность воспоминаниям. И я понимаю, сколь трудно было, когда соглашались продлить наш союз… Выяснили и причину моей хвори. Придворный лекарь имел счастье уведомить всех заинтересованных лиц, Ее Величество в положении и, если все хорошо, наследник империи родится к июлю. — Катерина! Моя Катерина! — прокричав это раз двадцать, государь принялся осыпать безумными поцелуями.