Другая Екатерина

Отравили! Императора отравили! При Дворе только об этом и говорили. Поскольку никто толком не знал, что же приключилось, слух пошел такой: басурманин лютый, магометянин, предался врагу и на пиру подлил яду в царский кубок. Во всяком случае, именно этот вольный рассказ поведал мне Трубецкой, когда прибыл в срочном порядке. Хоть и сама была рядом, видела своими глазами, чуть ли не впервые за годы, с тех пор, как стала самой ближней из людей, не знала истинной подоплеки свершившегося. По истеричным крикам, что со скоростью пожара шли в народе, получалось, что Блистательная Порта замыслила государя извести и самой державой русской овладеть. Слухи быстролетны: едва день прошел, а куда они уже залетели, да какими перьями обросли — войны требуют! Ивану Антоновичу было ощутимо худо, лежал на постели, вытянувшись поверх одеяла, закрыв глаза и обмякнув чертами. Волосы его, некогда золотые, а ныне грязно-коричневые от пота, липли к белой шее. Консилиум докторов, созванных немедля к его постели, лишь разводил руками. Он впал в беспамятство с первых же дней недуга, но поначалу изредка выходил из забытья и тогда страшно гневился, на себя — за слабость, на иных, что пользуются ею. Эмоционально, естественно, продолжал драться, рыча, будто загнанный кабан, на котором со всех сторон виснут, вцепившись клыками, борзые, и который все равно продолжает реветь и топтать, пока не испустит дух. — Кромешники! Беззаконники, отступники, и неправедну и лукавнейшу паче речете… О другом цезаре мечтаете?! Так ведайте, не бысть хотению, покуда уповаю на Бога, яко исповемся ему, спасение лица моего. Отверзаю уста: стыд и поношение, вам, рабам, холопам! Не просил, не испрашивал — он требовал, он приказывал. Столько жара, столько страсти было в этих словах, в голосе, который их произносил, что обдало жаром все тело, как прежде обдавало холодом! Да, эта темная, неукротимая сила, что вынуждала и немного бояться, и не понимать его, и бесконечно его любить. Успокоить не выходит: тише, тише, родной, ну кто и что у тебя заберет? На ярость идут последние силы, смертельная бледность растеклась и сползала, синевой покрывая веки и уголки рта. Иоанн улыбнулся обветренными, истончившимися губами, как-то чужеродно смотревшимися на его лице. А потом сказал, что страдания его вполне терпимы, так что пусть отдохну, ибо стражду сильнее него. Конечно, прав, день и ночь у изголовья, и, едва начинал шевелиться и стонать, садилась к нему и брала в свои руки его истончившуюся, восковую ладонь, а он лишь сжимал ее и стонал в полусне: «Катерина, ангел с тобою…» Я изливала свою агонию в пронзительных воплях и исступленных жалобах, а затем, лишившись последних сил, в безнадежном молчании опускалась на софу и предавалась угрюмому отчаянию. Семен Кириллович, и не был так безмерно, ошалело печален, держался вызывающе-грозно, стращал вся и всех, нельзя мол без правителя! Насущные и непрерывные дела требовали участия первой особы, и он, считая себя главным, без раздумий и колебаний высказывался принять все бремя забот. Надо ли говорить, что здесь они и разошлись на кривой дорожке, монарх отстаивал незыблемое, священное право — пока бьется сердце, о регенстве и думать никому не даст. Теперь, за стеной, они обсуждали это, как вороны на падаль, так и слетаются со всех сторон. — - Что же, господа любезные, — медленно начал «дядюшка», приторно кивая. — - Ясен факт непреложный: Государь наш, батюшка, отходит, а назначить преемника не велит. Не смею в час покидать Россию, выбрать надо, кому крест целовать, иначе соблазн один выйдет и ничего больше. Да вспоминайте-ка всех безумцев, кидавшихся в Смуту за последние двести лет. А кому из них сопутствовала удача? Отступники, отлученные от святой Церкви, попирающие устои — и вот кому собираетесь подражать? О, если вы не желаете слушать доводов, зерно которых есть истина, — если так, не оставляете мне выбора. Посему объявляю, что речи Иванушки не имеют силы, ибо весь мир знает, каков он, знает, что не может он царствовать! Кривая ухмылка, исказившая подлого лиса, сменилась алчной гримасой. Обвел собрание тяжелым взглядом, не миновав никого, каждому задав глазами неотвратимый вопрос: дерзнем или нет? Я моргнула. Похоже, и впрямь переоценила их слабость и не ждала такого отпора. О, как хотела бы сейчас встать против него, взглянуть ему в глаза не снизу вверх, но прямо! Нормального роста и на большинство мужчин смотрю, не поднимаясь на цыпочки. Нарышкина всегда это раздражало. Но увы, сейчас не могла встать, не была уверена, что отекшие, отяжелевшие ноги удержат. До сего дня жила в некой блокаде, имея лишь весьма смутные представления о том, чем дышит сейчас и что замышляет коалиция, практически лишившаяся власти, но не лишившаяся десятков когтистых лап, всё так же стремившихся заграбастать всё, до чего они дотянутся. Припухшие, но не погасшие до конца угли бунта тлели годами, выжидая, пока к ним не поднесут клок сухой соломы. Реагирую на тихий, беззвучный шелест. Сидела в кресле, в мантии, накинутой поверх нижнего платья. Немалого труда подняться без посторонней помощи, но допустить, чтобы Иоанн увидел больной и беспомощной, распластанной на кровати в преддверии скорых, быть может, преждевременных и несчастливых родов, — абсолютно нельзя. Слегка наклонилась, положила ладонь на его щеку и приподняла его голову, заставив взглянуть на себя. — Я никогда тебя не покину, никогда. Что бы ни случилось… Видела его лицо: строгое, неподвижное, с той тихой скорбью, что никогда не была свойственна и придавала ему сходство с рыцарями из древних легенд. Трудно поверить, что это тот самый человек, который возмущался и бранился всего час назад. Потом услышала хрип, пришедший на смену свисту из легких, хрип умирающего страшной и жестокой смертью. Давился и кашлял, наливаясь кровью, черные ресницы еле заметно дрогнули. Прикрыла глаза, не выпуская его, и тупо думая, что не так представляла себе финал, ну хотя бы через лет пятьдесят! Ах, по правде, беспечная, нарядная, окрыленная и вовсе не представляла. Внешний мир общается в видимый, осязаемый Апокалипсис. Рухнула на плиты пола, чувствовала, сквозь мозг проходит, переполняя его, какой-то отвратительный дым. Просто стояла на коленях в пыли, прижимая к себе тело хрупкого, болезненного юноши, и ждала конца. Царили пещерный мрак и тишина. В сумрачной глубине мерцал большой серебряный крест, усыпанный блистающими точками, словно млечный путь. Высокие окна поднимали свои стрельчатые верхушки, стекла которых, пронизанные лунным сиянием, расцвечены теперь красками ночи: лиловатой, белой, голубой. Меня отрывали силой, и это успешно выходило — задыхалась, скользя отекшими ногами, поддерживая обеими руками вздымающийся живот. Хитрецы не дремали в эту решительную минуту. Все они по всем покоям дворца нашептывали сладости то тому, то другому, заманивали не друживших с Нарышкиными всевозможными обещаниями почестей и богатства. — О, ягодка моя бедовая — притянул за локоть «дядя», — совсем изведешь себя. Да перестань же, оставь его! И впрямь, государыня, дай-ка я провожу тебя. Приляжешь тут же, рядом в покое, так тебе все и слышно будет, коли отходную читать станем. Пойдем, пойдем… А то ты его только мучаешь своими слезами, а что толку-то? — шепнул на ухо. Вздрогнула, когда по довольной усмешке поняла: исполнились мечты. Регент, властитель! Склизкие черви, они все могли убедиться, что Иоанн — отнюдь не юродивый затворник. Да и мягкой глиной сроду не был. Не для того ли наглый отравитель явился ко мне, измученной, уставшей, одинокой, надеясь продолжить?! Стиснула подлокотник, дитя яростно билось, пиная изнутри. Мы сидели какое-то время друг против друга, скрестив взгляды, будто мечи. Не в силах больше уклоняться от противостояния, поднялась со скамьи и шагнула, чтобы в следующий миг покачнуться и осесть наземь. Боль, такая пронзительная и жгучая, и я закричала — сперва беззвучно, а потом в полный голос. Что-то с грохотом упало и покатилось, взметнулись юбки, гобелены и небо. Дальше начался ад, будто всех кошмаров было недостаточно. Ад длился очень долго. Если когда-нибудь попаду в огненную гиену, это уже не покажется испытанием. Все самое ужасное, все самые страшные пытки уже перенесла. Чем дольше металась в полузабытьи собственной боли, взбивая под собою влажные простыни, гортанно стеная, тем сильнее начинали раздражать успокаивающие и ободряющие фразы крутящегося доктора и причитающих слуг. Пожалуй, вечно терпеть эту боль, только чтобы эти люди никогда не подходили близко. Но зрение садилось, вокруг была такая темнота, что почти не видела их лиц. Все казалось ненастоящим — волей-неволей сдашься. Проталкивалась сквозь тьму инстинктивно. Она, густая, холодная, весом с планету, а я, увы, не греческий Титан.