Другая Екатерина

Вдруг на смену морозному, чистому воздуху пришла духота. Только что мерзшую обдало жаром. Белая пустошь, в которой находилась, растаяла в непроглядной, пугающей и молчаливой мгле… Там, во льду, время днело и ночерело, обрушивалось на меня всей тяжестью, невозможно было стерпеть эту тяжесть, как если бы все царство рухнуло в один миг и погребло под обломками своей мощи. Я летела, умирала и воскрешалась, видела этот мир и многие иные миры, чудные и дикие, и далекие, одни миры населены звездами, иные скрыты в грубинах, никогда не знавших ни света, ни цвета, я была там, и мой дух всё рвался и рвался вперед, прочь от этой белизны, в кровь, грязь и смрад. Власть над собственным телом возвращалась ко мне постепенно, и благодаря этому смогла ощущать ход жизни. Я поняла это, когда пошевелила пальцами на ногах и сжала руки в кулаки. Что это… Что?! Невольно накрыла ладонью свой живот, скрытый свободно ниспадающей рубахой: нижняя часть вдруг оказалась неестественно легкой. — Ребенок… мой ребенок! — шелестела слабым голосом. Настолько слабым, что и не понять, что там хочет молодая императрица. Прохлада капнула на закрытое веко, заставив его слегка вздрогнуть. Вот еще. Только на этот раз на губы. Резко открыла глаза, но тут же поспешила зажмуриться. Все обыденно, стояла ночь, и огня спальне не прибавилось, в этом абсолютно уверена, да только свет все одно стеганул по зрачкам. Переждав пару мгновений, снова их открыла. Сначала были разноцветные круги, потом взор прояснился. В нос ударили знакомые запахи, правда, сейчас в основном пахло не очень приятно, ладаном и воском, ну да и черт с ними, еще совсем недавно вообще ничего не чувствовала. От стены в глубине алькова отделилась женская фигура, баронесса Юлиана Менгден. Кутаясь в меха, она почти упала перед постелью, обхватила мой дрожащий в судороге кулак и страстно зашептала: — Екатерина Сергеевна…. Ваше Величество, очнулись, ах, радость какая! Не тревожьтесь, государыня-царевна крепка и ест довольно. Ныне почивать изволила… Голову со спутанными, взмокшими волосами обтерли полотенцем. Девочка, маленькая и чудесная девочка, хорошенькая и послушная, чтоб не кусала кормилиц и не хватала за подол. С нежными и благородными чертами лица, как у фарфоровой куклы. Опьяняли, и дурманили эти столь простые, и одновременно серьезные материнские суеты. Конечно, желая родить фею, в уме не держала и капли дурного, но страну ждет горе, если на свет появился все-таки не наследник. Порой легковесна в суждениях, глядела больше как мать, а не как монархиня. Боже… — Иван Антонович?! — застонала, выгнулась дугой и резко опала, уронив подбородок на грудь. — Ой! — всполошилась фрейлина. — Нельзя, нельзя... Ясен батюшка, Солнце, правда здравием не очень, изболелся, на тень бестелесную похож, весь измаялся, денно и нощно поклоны земные бьет, у Господа нашего вымаливает. Неужели все плохое закончилось? Месяцы неудобств, целый день, наполненные болью и страданием, цезарь, отравленный, исцелен, и вот, наконец, принцесса сейчас спит в чудесной богатой колыбели! Очень хотелось, наконец, взглянуть на дитя. Молодка в просторном сарафане кинулась за ним. Спустя четверть часа знала абсолютно все: потеряла сознание прямо во время разговора с ненавистным «дядей». Лекарь явился немедленно, распорядился отнести роженицу в постель, в комнату, светлую и хорошо проветриваемую. Схватки ненадолго прекратились, и я, бледная и осунувшаяся, провалилась в подобие забытья, слишком болезненного и тревожного, чтоб называться сном или потерей сознания. Лежала, утонув в подушках, и тихо, неразборчиво бредила. Ученые мужи заверяли, что все протекает вполне благоприятно, но пощупав пульс, запнулись — слишком слабый и тонкий. Схватки участились, но развязка никак не наступала, даже после того, как отошли воды. Первая леди металась по мокрым простыням, которые даже нельзя было переменить, потому что малейшее касание исторгало страшный рев из горла. Лицо покраснело, на шее и лбу вздулись жилы, крик «Иоанн! Иоанн!» утихал, а очи расширились так, что страшно всем — билась с такой силой, что чуть не ломала кости. Слуги и домашние громко молились, осеняя себя крестом и шумно бухаясь лбом об пол. Снова и снова просили тужиться и снова и снова смотрели на то, как тщетно пытаюсь вытолкнуть. Семен Кириллович велел огласить завещание, которого, кстати и не было, раз отец, мать и дитя не выживут. Не отрываясь, наблюдал за происходящим, словно ожидая чего-то большего от того, что должно произойти. И, когда в руках повитухи появилось маленькое чудо, исчез за дверью. Война шла недели, государыню лихорадило, хозяйничал самоизбранный правитель, и тогда случилось то, чего интриганы и прочие дворцовые активисты, много увидавшие на своем веку, вовек не сумеют забыть. Иван Антонович, хворый, минуту назад умиравший от яда на пропитавшейся потом постели, давясь и кашляя, сел, рыча сквозь стиснутые зубы от адской боли, которую ему причинило это усилие. Звук этот был так страшен, что даже регент обернулся и встретил взгляд сюзерена, взгляд, не затянутый более пеленой мальчишеской наивности, взгляд, с которого близкое дыхание смерти сорвало все покровы. Он пылал, жег, он обвинял, и в хрипе, когда заговорил, было столько же обжигающего огня, сколько и в этом взгляде: — Никогда! Холопы, рабы, люди бесправные и подневольные, но именно они искренне и от чистого сердца оплакивали горькую судьбу императора. Народ русский, великий, могучий, многострадальный и сердобольный, кто любит его всей душой, кому дорог по-настоящему. Это их чаяния привели в чувство обеспамятевшего. Их слезы и призрак утраченной власти. Рассвет чист и звонок. В окна, даже через плотные шторы, коими они были прикрыты, пробивался солнечный свет, отчего зрение слегка побаливало. Все за то, что на дворе нынче ясный и безоблачный день, а с ярко-голубого неба взирает ласковое солнышко. Тепла в августе особого нет, но зато сердце переполняет радость. София! Целовала крошечное личико новорожденной, едва видимое среди рубашечек и меховых накидок. Держала ее, будучи не в силах поверить, что еще недавно и не предполагала, как будет выглядеть наш ребенок, а сейчас это существо засыпает у меня на руках. — Приими оружие и щит и востани в помощь мою… О, Катерина! — улыбаюсь, когда, пусть и сильно хромая, довольный, счастливый отцовством, в простой дорожной одежде, запыленном плаще и сапогах, забрызганных грязью по самые голенища, врывается в мои покои. Стоял теперь, обняв и притянув к себе. То, что едва держится, беды заставили синевато-мраморный лоб нахмуриться, юность прорезали две морщины, анормального цвета кожу и темные тени, залегшие, дурные следствия отравы — все это я найду после. Торопливо вскинулась, прижалась щекой к его груди, сразу же согрелась.