Другая Екатерина

— Многие лета Ее Высочеству, царевне! — нас поздравляли, радостно хлопали. Государь очень доволен рождением Софьи, ест хорошо и всегда что-то требует, няньки в один голос рыдали: не отставала, не получив свое, приложив жадный маленький ротик к груди кормилицы. Как самая шумная, крикливая и капризная из всех детей, непременно вредничала, целиком хотела завладеть вниманием — бесконечно тетешкать, пока руки не отвалятся, и петь пока горло не осипнет. И я потакала ее желаниям, мечтала быть с ней, прижимать к себе, чувствовать тепло, шептать что-то на ушко, играть какую-нибудь мелодию, и смотреть, как личико озаряет доброта, полная наивности и чистоты, смотреть в большие голубые глазки с длинными густыми ресницами, загнутыми вверх, даже нравилось слушать, как наша кроха хнычет. К концу недели вполне могла встать, с грандиозному пиру все готово. Парадный зал, увитый живыми лилиями, белыми розами и тюльпанами, крытый пурпуром и выстланный листьями помост для царской четы, ниже него — столы для высшей аристократии, еще ниже помещались верные приближенные, дальше, за дверью, в длинной крытой галерее стояли столы и лавки для челяди, а когда кончилась галерея, начался двор, где поставили угощение для всех подданных. Праздник продолжался и воротами, распахнутыми в тот день настежь: жители столицы и окрестных деревень съехались, на наследницу поглазеть. Они встречали нас, сыпля под колеса кареты зерно и цветы, и нынче у ворот дворца каждому из них наливали вина и пива, угощали хлебом, мясом и свежими фруктами, веселили менестрелями, жонглерами и борцами. Акробаты здесь строили живые пирамиды из собственных тел до самого потолка, так, что дух захватывало смотреть на мальчика, стоящего вверх ногами и раскачивающегося на одной руке, опираясь ладошкой о голову стоящего ниже, — и это в добрых десяти локтях от пола!  — Не будет в Европе красивее принцессы…. — Екатерина Алексеевна важно располагалась на софе. Нельзя сказать, что вдовствующая княгиня была дурна или шла к измене. Она очень учтиво (хоть и с прохладой) относилась к Ивану Антоновичу, постоянно справлялась о здоровье, помогала какими-то советами, рассказывая свой опыт, успокаивая, что беспокоиться не о чем. И в ее тоне, сдержанности искала подвох. Будто знает, что имя ношу по обману, знает и, рано или поздно, ударит. Она чуть дрогнула, укрываясь тяжелым верблюжьим пледом, на котором были изображены какие-то причудливые райские птицы с густыми хохолками, большими глазами и открытыми клювами, и, прикладывая к глазам маленький позолоченный лорнет, читала томик поэзии. Иногда я украдкой бросала на нее взгляды, видела, как та шевелит тонкими губами, словно проговаривает про себя что-то. И в такие мгновения, ни с того ни с сего, во мне вспыхивала какая-то неуемная ненависть к этой твердой, правильной женщине. По этикету, члена государственной фамилии, не могли выставить вон, и начинала ненавидеть и этот томик, что та читает, и ее позолоченный лорнет, и весь Ангальт- Цербст. От князя Репнина ,наконец, получили изображение самозванца, «внука» Петра. Светлый, грузноватый даже, с твердым носом, но с мягкостью и округлостью черт. Природа его не была ни красивой, ни безобразной, умный, цепкий и внимательный с тихой искоркой врожденного веселья, с любопытством и участием воззрился на собеседника, немного резко очерченные полные губы ласково улыбнулись. Тайно от модели готовили два портрета. Ну, а мы до хрипоты спорили, что в нем от Елизаветы? — Нелепица! — предположил законный властитель, не садясь, и тон его голоса, ровный и непреклонный. Понятно, никому не хотелось признавать, что может быть настоящим, наделенным всеми достоинствами престола Российского. — Иди, батюшка золотой, голубь, в спаленку, притомился ведь. А мы управимся, война — лихое дело. Я покосилась на Иоанна, стоявшего по правую руку и глядевшего с холодной невозмутимостью на это безобразие. Да что, если и живых оставят, если не изведут тем или другим способом, если даже и в монастырь какой далекий не заточат, так при ограниченном самодержавии разве будет какая-нибудь воля, разве будем иметь хоть малейшее значение? Запрут куклами во дворце, распроститься со всякой живой жизнью: есть, спать, молиться, молебны служить и панихиды. Украдкой вздохнула: в поведении регента чудился открытый вызов, брошенный сюзерену, однако тот — само спокойствие, что удивительно. Утверждая свое правление, еще давно решил, что венценосец просто-напросто блаженный, а может быть, даже юродивый. Разумеется, вслух он этого никогда не говорил, тем более что все, и прежде всего народ, предпочитали относиться к цезарю как к страдальцу. Что ж, юродивый, святой — для «дядюшки» особой разницы не было. Не важно, юродивый или святой заставлял его тогда работать на морозе, словно какого-то нищего батрака над водопроводом, мой названый родич, что греха таить, довольно злопамятен, и даже год спустя все еще досадовал на это. И не важно, юродивый или святой привел его к трону. А Иван мог быть упрям, как баран, и отстаивать немыслимые принципы и идеалы, до конца, там, где от него этого никто не ждал и не предполагал. Если доходило до власти, нечего было и пробовать усмирить, ибо терпеть не мог, когда в чем-то лишали, и в таких случаях словно нарочно поступал наперекор. Хотя, больше не ярился, возмущенный фамильярностью, днями пропадал в церкви. Конечно, привыкли, к встречам рыцарей-джентльменов — но то их блажь, а я обета многотерпения отнюдь не давала. В субботу видела с Потемкиным. «Небось притчу какую пересказывает, или читает псалом», — ну что еще должна вообразить? Семен Кириллович, в целом, довольствовался бедной активностью, но не упускал случая пожаловаться: — И за что его только так любят! — кривился, будто желая выместить на нем злобу. — С нищими и грязными монахами здоровается за руку и милостыню им раздает, а для собственных родственников пяди не уступит, не удавившись. И что ни скажешь, на все один у него ответ: молись да молись! — Велишь обрести смирение и умерить гордыню? — начала я с оттенком дурашливого тона. Не то чтобы очень хотелось сидеть и выслушивать благочестивые бредни. Низкий, сдавленный звук, похожий на приглушенное рычание зверя, раздался из дальнего угла. В полутени мало что можно было разобрать, но, похоже, супруг уцепился ногтями. Не то чтобы не доверяла ему — скорее, не доверяла себе, боялась себя и той кощунственной мысли, что прогневала своими жалобами христианское благочестие. Храня отпечаток тяжких и темных дум, мучивших его по ночам и не отпускавших при свете Солнца, встал и вышел из тени, явив бледное, вытянувшееся обветренное лицо, недвижную от болезни маску, с острым, колючим взглядом. Очи эти выражали такой гнев, что любой собрался бы дать стрекача, темнели и наливались свинцовой синевой, тяжкой, темной и почти что пугающей. Задумчиво водил пальцами по моему обнаженному, белому плечу, слегка покусывая губы, глядел в низкий потолок опочивальни, решаясь. И признался, что никогда не склонит головы, если и являл нарочитую учтивость, то по весомой причине, он не был ягненком, о нет, — не одергивал жену, потому что, во-первых, стояла ночь и никто не слышал, а во-вторых, в целом он был вполне согласен. — Я свергну Нарышкина. Завтра. Правда, жестокая, утягивала в яму, объятую пламенем, с огромным, как полотнище стяга, пылающим хвостом, наполняла воздух низким, хриплым гулом, от которого дрожала земля. Мрак стал ярче дня.