Другая Екатерина

Старый дворец, где бился политический пульс империи, был не особенно роскошен и, на первый взгляд, не очень удобен. Царские комнаты располагались в нём на разных этажах, разделённые длинными переходами, тёмными углами и мрачноватыми залами, более приспособленными для хранения овощей, нежели для празднеств. Тем не менее, супругу дворец нравился, поскольку, предоставляя всё самое необходимое для жизни и работы, не требовал излишка на содержание. Мне здесь не очень комфортно, хотя и по причинам иного рода — именно оттого, как много было лестниц. Суровое, испещрённое множеством крутых неудобных подъемов и спусков, жилище. План создан под явным влиянием Версаля, но с северным характером, со всей замкнутостью ансамбля. Я редко ходила галереями одна, хотя и знала их достаточно хорошо, чтобы не заблудиться. Стражи этой ночью стояло мало — порядки в резиденции не были слишком строги, потому что государь не опасался ни вероломных врагов, ни чрезмерно настойчивых просителей, будучи уверен, что достойно справится и с теми, и с другими. Миновала два коридора, пересекла три зала и два прохода, спустилась и, наконец, очутилась перед дверью в штаб заговорщиков. Она запиралась и отпиралась нажатием на камень, приводивший в действие потайную пружину. С внутренней стороны тоже такой камень, и хотя не раз видела, как этим хитрым замком пользуются, сама никогда его не отпирала. Слабый огонёк свечи едва рассеивал кромешную тьму. Поднесла канделябр поближе к стене и тронула её чуть взмокшей ладонью. С виду все камни были совершенно одинаковы… а хотя, кажется, вот этот чуть-чуть выпирает меж других… Надавила сильнее, утапливая камень внутрь, и услышала отчетливый щелчок, заставивший вздрогнуть. Потемкин танцевал на месте от нетерпения. Он глянул быстро и пристально, а потом отдал честь. — Ах, Екатерина Сергеевна… Я уж думал, задержали, — косился за спину с недоверчивостью старого сторожевого пса. — Вы шли одна? — Одна, одна. Полно… — улыбаясь ему, кивнула. — Да, да, ох, что ж это я совсем… проходите, Ваше Величество… Ивана Антоновича ждали с минуты на минуты. Подслушивать я вовсе не хотела, потому слегка вздрогнула, разобрав доносящееся сквозь стену приглушённое бормотание. В его тоне послышалось что-то мрачное, непонятное, тяжелое, и сжалось сердце мучительным предчувствием. Был там и, кажется, молился, так погрузившись в это обычное для него занятие, что даже не расслышал стука. Конечно, не поздоровилось бы, услышь, как его рыцари поминают чёрта, да ещё в такую минуту, когда всем надлежало молиться и готовиться к скорому, долгожданному воплощению своих священных обетов. Было отчаянной храбростью, огромной глупостью и великим безумием делать вот так, свергать правительство, рубить сук, на котором держимся — но подумать об этом толком не успела, потому что страх потонул и рассеялся в общем восторге и воодушевлении, с которым приветствовали поступок монарха. Из этих слов явствовало, что всячески бесчестят, к руке не ходят, чинят обиды и насилия, теперешние министры незаконные, нечего повиноваться, нечего уважать их, восставать вовсе не бунт, не вина, а даже заслуга перед Родиной. Искра, заброшенная в дворянские мечты, быстро разрасталась в страшный пожар; люди, предназначенные для защиты государства российского, обратились в диких зверей, готовых растерзать это государство. Многие из них совсем не понимали, нужна ли война. Многим не было никакого дела до того, что хорошо и плохо, чем существует народ и кто должен царствовать. Они просто почуяли себе волю, почуяли возможность денег, захлебнулись от первого успеха и действовали под наплывом дикой природы своей, жаждой разгула и разрушений. Им было любо ломаться над бывшим начальством, любо был страх. И договор сюзерена, алчущего безраздельной власти и трона, с феодалами. Но столько было яростной отваги и доблести, так хорошо умел он привлекать и настраивать людей, что что он превозмог бы любые трудности. Внушать отеческую любовь народу, а солдатам — послушание и уважение, иметь преданное и надежное войско, возродить старые порядки, являть суровость и милость, великодушие и щедрость и, наконец, вести дружбу с правителями и королями, так чтобы они с учтивостью оказывали услуги, либо воздерживались от нападений — идеалы до прекрасного хороши. Теперь, столкнулся с грустным фактом, что расстояние между тем, как живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, неминуемо погибнет. Говорил мне, что взял великий грех себе на душу, попал-таки в когти дьяволу, допустил много зла своею слабостью. И от его слабости выросло древо нечестия. Я тихо фыркала, ухмыляясь, ввергнет нас Иванушка в царство библейское, согнет под себя, вполне в его нраве! Обвинили Семена Кирилловича в том, что Брауншвейгское семейство извести жаждет и надевал на себя корону. Это была клевета — да, хитрый лис, мастер закулисных интриг, но не помышлял ни о чем подобном. — Час пробил, идемте, други… — сигнал дан, речь, торжественная и внушительная, кончилась, у меня вырвалось восклицание, вызванное этим страшным и необыкновенным моментом. — Дело святое, Россия нас не забудет, господа! — зал огласился криками, повторявшимися снова и снова, а затем эхом прокатился громкий рев, который усиливался, нарастая, как грозные раскаты грома. То был взрыв радости толпы. Действовали быстро, молча и слаженно, как подобает сообщникам, давно состоящим в преступном сговоре и не раз проворачивавшим свои тёмные делишки. Нет, не ради возвышения, не ради блеска и величия, а ради счастья и величия одной лишь державы, затеяли мы предприятие. Успокаивала себя и не сознавала, не хотела сознавать, что эти слова громкие — ложь страшная, так говорили и говорят во все века, и что сама, в былые тихие дни, как прогрессивный политик, сама бы назвала их лицемерием. Но ведь нужно же было чем-нибудь себя успокоить! Мне нужно было заглушить какое-то странное, неведомое доныне и мучительное ощущение, которое весь этот день испытывала. Тосковала по малышке, принцессу, любимую фею и наследницу должны были спасти любой ценой, если придется — шагнуть через нас, родителей, и посадить с баронессой Менгден на датский корабль. Шалунишка так и норовит то цапнуть за палец, то разодрать платье, а то и облить нянечек кипятком во время купания. Я знала, что допускаю ошибку: глядела только как мать, а не суровая наставница, коей надлежало учить биться за престол так же, как и драться за собственную жизнь. Но именно это горячее, нестерпимое желание взять на руки своё дитя, посмотреть в его спящее личико, безмятежное, лишённое печати тех тревог и страданий, которые вынес его отец — именно это сокрушало. Подожгли войну, бунт снова вспыхнул, благодаря безрассудству кузена Нарышкина, того самого, что давным-давно караулил в саду меня, свою названную сестру, и юношу из крепостной тюрьмы. Ни одного усилия не сделал для разрешения конфликта и, вдруг, пожелал напомнить о своей особе, приказал гвардейцам бить на поражение. —Эй! — кричал он. — По домам расходитесь, чтоб вашим духом здесь не пахло! Бунтовать вздумали? — Вот постойте! Ужо разберу, так достанется вам на орехи. Регента тревожить, бунтовщики проклятые! Солдаты готовы вступить в бой с врагом, едва продрав глаза, — но далеко не всякий из них сообразит, что в нынешнем положении нет правых и виноватых. Скорее убьют императора, прежде чем это поймут. Нутро леденило, и здесь, в адской жаре, не казалось благословением, не приносило облегчения, не остужало разгоряченную кровь. Это было холодное дыхание ночной пустыни, огромной, черной, пустой. Это был запах смерти. Видела, как отчаянно борется цезарь со своими вернейшими хранителями, пытаясь встать и, вероятно, продолжить служить живой мишенью. Трубецкой рухнул, вздымая тучу песка, почти в тот самый миг, когда полыхающий снаряд упал перед ними и покатился там, где только что стоял. — Надо… отступать… — задыхаясь, твердил, когда усадили его на землю. — Если… они… подвезут орудия… мы не сможем… Его прерывающийся голос был заглушён новым ударом. Ещё одна огненная птица взметнулась, хлопая крыльями над водой. Она летела прямо на Иоанна, но тот не отступил и даже не пригнулся, так, словно верил, будто птица разобьётся о какую-то невидимую преграду, воздвигнутую вокруг него. Он зол как сто чертей, зол… и голоден. Нет, не физически, но той страстью, что двигала всей его природой. Остальное было неважно. Любой, следовавший за ним, или противостоящий, невольно вздрогнул: лицо, на котором еще лежал отпечаток хрупкого узничества, теперь все дышало мщением. Следили за ним, как заколдованные, не в силах отвести взгляд от этих сутулых плеч, этой трясущейся головы, этих шевелящихся уст. Очи горели, блестели невыносимо, как у орла, завидевшего добычу, ноздри вздрагивали и раздувались, грудь поднималась. Вдруг пришло на память затишье перед бурей — то недолгое мгновение перед тем, как несется вихрь, круша все на своем пути, без разбора, без жалости, без мысли. Вдруг хватил сюртук и рванул его изо всех сил. Треск рвущихся ниток был оглушителен, и у меня подкосились ноги. Издала то ли на стон отчаяния, то ли на гневный рык. Смял тряпку, бросая ее. — Стреляйте, — процедил он. — Убейте своего царя! В маленькой, тесной, приватной комнатке почти безо всякой мебели, у затянутого портьерой окна, под большим деревянным крестом, боком к двери нашли дядю. Отер пот, слегка задыхаясь. Ему явно осточертели эти хождения вокруг да около, просто, без всяких драпировок ханжества и фальшивого умиления, спустил до конца всё, что рвалось.  — Посмотри округ… Хозяин? Ты? — четко и внятно, не громко, но чеканя каждое слово, так, что зала словно бы гудела от звука решительного и твердого. — Вот в чём всё дело? На самое дно адово от усердия пойдешь, в пекле изнывать будешь. Но я скажу тебе, милок, кто ты есть: не более чем сельский дурачок, скорбный главою, мальчишка из крысиной норы. И великие философы с русской мощью не управятся, где уж необразованному дикарьку! Я едва сдерживалась, клокоча нутром от подобного оскорбления, хотела ответить, хотела сказать — сама не знала еще, что именно, потому что не привыкла и не умела открыто выражать свое негодование. Какое-то время нас разделяла тишина, Иван сидел, ероша свои золотые пряди и катая монету по деревянной столешнице. Не гаркнул, не ударил, лишь посмотрел со странным, понятным только мне выражением, смесь гнева с состраданием. Ему было ведомо и доступно нечто, сокрытое от обычных умов. И в самом деле верные слуги едва понимали половину из того, чем руководствуется иногда при принятии решений, в том числе и политических.  — Глаголюще ничтоже верно. За сие не глевлюсь, старче! Однако, верую, не ленив будешу, приидет яко источникъ жатва, скудость моя аки злыдень отбежит. Ступай же миром, совет добр сохранит, помышление же преподобное соблюдет тебя. Этим же днем издал манифест о незыблемости самодержавия, об удалении Нарышкиных в затвор по «доброй воле». Соловецкий монастырь всегда был местом ссылки опальных чернецов и служивых людей. Природа там скудна — мох и лишайники на камнях и трава у ручьев, едва пробивающаяся между валунами, двор выстроен колодцем, наглухо замыкаясь четырьмя высокими стенами, на которых виднелись узкие зарешеченные окна келий.