Другая Екатерина

Речь Посполитая изумляла своей бурлящий, нездешней, непривычной жизнью, городами с чудесными церквями, возносящейся ввысь колокольней в каждом их них, выстроенной на широкой рыночной площади, с живописными домами из красного кирпича, столь не похожими на деревянные избушки. На забитых народом улицах толпились иностранцы и хорошо одетые торговцы. Везде ощущался общий дух процветания. Роскошные замки вельмож, дома богатой шляхты и горожан просвечивали сквозь листву садов, освежавших городской воздух. По праздничным дням разноплеменное население стекалось в многочисленные соборы, костелы, кирки, мечети и синагоги. Из-под длинных, полуопущенных ресниц глядели на все это стеклянные глаза своим неподвижным взглядом, пепельного цвета и удивительной длины волосы просвечивали сквозь легкую ткань покрывала. Светлое платье с огромным шлейфом платье богато отделано золотым кружевом и сверкало драгоценными камнями. Лицо нежное, трогательное, с белыми и полуоткрытыми губами. В полусумраке эта фигура казалась призраком. Доля чумазой, хворой девочки, Екатерины Антоновны, сестры русского императора, с детства была незавидная. Почти первым ее детским впечатлением был ужас. Ей не минуло еще и сознательных лет, как над семейством разразилось страшное горе : она ничего не знала о короне, не разбиралась в политике, не слышала, как плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо та стенала, подняв руки к небу. Самые первые чувства, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока, - темнота, ил безысходности, которая выворачивает, ломает хребет. Когда научилась читать по устам, разобрала, что матушка с рыданием и воплями повторяла одно и то же слово, имя, призывая кого-то, что бы тот явился в сумраке слабоосвещенной комнаты : «Иоанн! Иоанн!». Живость движений понемногу терялась, малышка стала забиваться в укромные уголки и сидела там по целым часам смирно. Мир, сверкавший, двигавшийся и звучавший вокруг, в маленькую головку проникал главным образом в форме зрительных образов, и в эти формы отливались представления. Нижняя челюсть слегка оттягивалась вперед на тонкой и удлинившейся шее. Потом остался только батюшка, брал на руки, исходясь жалостью: все казалось, что ей, больной, холодно, что она голодна и что ей хочется кушать. Иногда их выпускали из дома, сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял им удовольствие, им, оторванным от внешнего мира, от гор, полей, лесов, медленно увядающим в стенах архиерейского дома. Всякая птичка, даже воробей, привлекала внимание, кто-то из охраны достал клетку с птичками и пару ручных голубей, которые ночевали под кроваткой. Дети, они пришли в такое восхищение и так его выражали, что нельзя было смотреть равнодушно на такую радость. Один раз, сидя на окошке, сестрица Лизонька услышала какой-то жалобный визг в саду, тогда обе девочки стал просить, чтобы им разрешили послали посмотреть, кто это плачет, что верно, кому-нибудь больно, принесли домой крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и не твердо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой. Екатерина взяла этого щеночка и закутала в свой подол. Поставила на блюдечке тепленького молочка, и после многих попыток, толкая рыльцем слепого кутенка в молоко, выучила его лакать. С этих пор щенок по целым часам не расставался с ней, кормить его по нескольку раз в день сделалось любимой забавой. Жили они тихо, никому не мешали. Отец, человек смирный, безобидный, но, вероятно, тяжкое и продолжительное горе ослабила, утончила, довела до крайней восприимчивости его нервы, частенько ходил с «фонарями» то под одним, то под другим глазом, колотушки получал за свой вопрос : «Где мой Иоанн ?! Мой мальчик…бедный мальчик… Что с Вы ним… сделали, Ироды ?!» Да, старший брат рожден кесарем, государем всея Руси, но его свергли, заточили в каменный мешок. Царь… истории казались просто сказкой, там где-то, далеко-далеко, у героев былин совсем иное житие – яркое и интересное. Там много серебра и злата, красивые люди, там не нужно работать и одного взгляда достаточно, чтобы все вокруг пали ниц. Родитель часто, по-долгу молился, а потом винился перед Богом в грехе, седея за один день – не жизни, в которую уже не верил, но смерти, избавления и упокоения просил для Иванушки. Он смолкал, только по временам тяжелое страдание, которое не могло прорваться наружу движением или словами, выдавливало крупные слезы. Они тихо катились по бледным, как мрамор, щекам. Конечно, и сама девушка верила, праведники посылаются в Рай, где они могут жить вечно и счастливо, с Господом нашим Иисусом, Богородицей, среди святых и ангелов. Но если люди грешили, то Он посылает их в ад, на муки вечные, где их плоть разрыют демоны своими вилами. Так миновало двадцать весен, прежде чем семью отпустили. Худые и бледные после заключения, полагали, что непременно убьют, иначе зачем бы их перевозили, она была словно бы даже рада тому, что вершится конец страданий, Петр и Алексей даже рубахи чистые одели, но когда они въехали в город, ощутила удар по всем органам чувств, потому что там было людно, суетно, шумно и ужасно воняло. Она сморщила нос и попыталась дышать ртом, пока солдаты с трудом прокладывали им путь по улицам, кишевшим народом, который, казалось, был в приподнятом настроении. Величие красот незаметно ложилось на душу, разве есть такие чудеса ? Потолок писан хитрым разноцветным узором, на полу ковры богатые, из чужих стран выписанная мебель, на стенах зеркала венецианские. Но не видела ничего этого – вступив в залу, очутилась прямо лицом к лицу с молодой женщиной, одетой в алые шелка, со скрученной на затылке косой и пышными локонами, во всем своем великолепии струившимися по плечам и по спине, она была несравненно прелестна. С любопытством и участием, немного походящая на куницу, говорила, называла принцами и принцессами, ласково улыбнулась. Только такие и бывают королевичны, нахлынуло все прежнее, все ее юные, даже еще детские мечты, с рыданием упала она в ноги стоявшей перед нею волшебнице. Едва понимала, что случилось, что ей объясняют : не к кончине стоило готовиться брату Иванушке, но к венцу державному, занял престол и обручился. Ныне им, как родне, представляли будущую славную царицу. Гадали, что же все это такое? Не сон ли опять? Не ночные ли грезы? Разве наяву может быть такое счастье? Шаги, шаг, стук жестких подошв по лестнице, распахивается дверь, пропуская высокого человека, можно пересчитать его позвонки, похожие на выстроенные в ряд шары. Уже по юности проступили линии скул, о которые можно порезаться, а вокруг очей лежали голубоватые тени, что придавало сумрачное выражение. Чело, вследствие уединения, приобрело ровную перламутровую прозрачность. Этого не может быть. Не может быть так просто. Не может… Но этот незнакомец, до каждой черточки знакомый, вдруг с глухим то ли вскриком, то ли стоном подламывается в коленях, рот остался полуоткрытым, плечами дергал, казалось, что ему не хватает воздуха, запрокидывает голову, угловато-мальчишеским жестом. Батюшка крепко прижал его к груди. А между тем время шло, проходили недели, месяцы. Прошел год, иной, третий. Словно два разных человека жили в теле и разуме императора: незлобивый юноша, скромный, почти святой, другой – мрачный угрюмец, который все вверх дном перевернет в земле русской, истребит всех несогласных с его волей, неистовый, впадает в ярость, при сопротивлении он подавляет всех вокруг, и никто не в состоянии не подчиниться. Это нечто зовется гордыней, ибо лишь гордыня не позволяет опомниться, когда-нибудь настанет время и поймет, что навлек и на себя ретивостью. Его супруга, чрезвычайно смышленая, забыв стыд, показывается перед всеми мужчинами, вступает с ними в разговоры, одним словом, ведет себя не как особа своего пола, обладает тонким искусством польстить, а самых ярых своих противников она сумела либо задобрить богатыми дарами, либо умиротворить, а иных и припугнуть. Да, Катеньку стали одевать сообразно тититулу, после грубой шерстяной нижней рубахи батистовое белье и чулки тончайшего полотняного плетения казались невесомыми. Пальцы ее перебирали мягкую фланель нижних юбок с шелковой оборкой, не решаясь коснуться самого одеяния. Оно было невероятным – из генуэзского бархата, казавшегося черным на первый взгляд, на деле же необыкновенно глубокого зеленого тона, настолько глубокого, что лишь в складках мерцали и переливались блики цвета мха и изумруда. Еще никогда не видела таких прекрасных и роскошных вещей, таких серег, монистов, перстней, цепочек, обручей, запястий и зарукавий. Луч светила ударил из окна прямо на ларец, и самоцветные камни и жемчуга так и блестели, так и переливались всеми цветами. Но в этом наряде казалась сама себе чужою и смешною, никогда не научится всем премудростям, величины, малая и большая — тюрьма и дворец, несмотря на видимое различие, в сущности, походили друг на друга: как там, так и здесь ее жизнь являла одни и те же черты, ту же замкнутость и однообразие. Разница была только в том, что тихой обители она была своей, естественной и родной, здесь же смеялись и шептались над ее убогостью. Взгляды, которыми ее одаривали в таких случаях вместе с приветствиями, при всей их любезности бывали очень красноречивы: на нее смотрели как на бедного зверька. Клеймо, оставленное бедами, навеки запечатлелось на ней, вокруг с упоением сплетничали, госуларю же эти сплетни лишь добавляли интересности, его окружал своего рода романтический ореол. Для дам он был почти героем романа – невинной жертвой ужасных обстоятельств, для своего народа – страстотерпцем и воплощением торжества справедливости. Им восхищались, ее присутствие ставило в неловкое положение. Все эти сцены пошлы, бессмысленны и чем их больше, тем хуже. Никто не может помочь, никто не понимает и не принимает ее. Теперь Екатерина-сестра думала, что Холмогоры вовсе не самое скверное место на свете, и замечательно было бы вернуться туда. Невозможно цвести, когда сердце мертво. Отнекивалась от германских курфюстов, чуть ли не десяток портретов перед ней совали, жила себе затворницей, подолгу молясь и от молитвы переходя в мир своих грез, где только и была ее отрада, начала готовиться к тому, что останется старой девой, у ложа своего отца. Бо́льшую часть времени такая перспектива ее не сильно расстраивала, к тому же браки не всегда складываются удачно, вот взять бы Лизоньку, усаженную на трон Речи Посполитой Но иногда девушка страшилась будущего без детей и любви, той особенной любви, которая возникает между мужчиной и женщиной. А затем, уже перестав ждать, увидела Его, озорного и полушутливого, светлым днем, под густыми ветвями цветущей яблони, лучи солнца, пробиваясь сквозь бело-золотистое душистое облако соцветий, ложились на лацканы сюртука. Отстав от своих фрейлин, положенных ей по рангу, гадких и вредных, едва не поскользнулась на дорожке подле клумб, оказалась поддержена мягким, нагретым рукавом. Все вокруг было ярким, взволнованным, живым — в этот миг осознала, что стоит май, что кто-то посторонний предложил ей помошь, с такой деликатностью и искренностью, как если бы она и правда была хороша и здорова, только одна непослушная прядь под легкими порывами чудесного ветерка падала на лоб молодца. Испытала такое впервые, и не прошло и месяца, как забрал ее всю, со всеми ее помыслами и чувствами, в свои руки. Много было в тот день званых, почетных гостей у императора, но число их терялось в массе гостей незваных и непочетных, явившихся по обязанности и частью живших в при Дворе. Офицеры, духовные, писатели. Большинство из них имело при замке свои отдельные помещения, содержало свою прислугу, лошадей, экипажи. Катенька встретила посланника неба, шляхтича, сразу успокоил ее взволнованную душу. Их узы крепли помимо воли, тянулись друг к другу, словно зачарованные. Нельзя оторваться, пока сидит в комнате и смеется, открытый и бесшабашный, исцеляя ее раны своим легким нравом, снова пленяет, галантный пройдоха. Разноцветные фонари, узорчатые щиты с замысловатыми девизами, сверкали и переливались огнями. Высоко били фонтаны. Толпы гуляющих после бала теснились на площадке, многочисленная прислуга разносила воды и всевозможные прохладительные напитки. Несколько пар удалились в потемневшую глубь парка. Она повела шляхтича к своему любимому маленькому гроту, едва заметному сквозь густо разросшиеся ветки сирени. В гроте было поставлено две мраморные скамейки. В глубине его из пасти каменного дракона сочились струйки прозрачной ключевой воды, стекавшие в большую вазу, сделанную в виде раковины. Здесь было прохладно и в самый жаркий полдень. Теперь же замечалась значительная сырость. Но молодые люди были слишком далеки от подобных наблюдений. Не могла дать себе отчета в своих ощущениях, но ей почему-то становилось страшно. Она предчувствовала, что наверное и сейчас должно совершиться что-то такое неизбежное и огромное своим значением. И эта уверенность подавляла ее, наполняла ужасом и каким-то восторгом. Один только фонарь бледно-розового цвета освещал внутренность грота, золотил его лицо, которое теперь видела в профиль. Руки его были крепко сцеплены за спиной, взгляд сосредоточенно изучал камни. Ждала, затаив дыхание. Чем дольше он молчал, тем больше боялась, что признания окажутся ничего не значащими, что все было игрой. После таких слов ей лучше будет просто не дышать. Это было некрасивым, неловким, печальным, но как дворянину, в равной степени соответствующему девизу «гонор и честь», требовалось выговориться перед госпожой, чтобы покаяться — каким это стало облегчением! — и после этого она вольна будет отдать его правосудию или иным образом справедливо решить судьбу. Утешением, пусть и слабым, послужит то, что теперь знает о его любви. Он смотрел на нее, и взгляд его был темен и глубок, как морская бездна. В жестах звучала подлинная страсть, размыкал губы с крестовой мукой. Просила было подняться с колен, но схватил ладонь и удержал подле себя. Не поднимая на нее глаз, медленно и отчетливо сделал роковое признание. Странствия изгнанника, коварство вельмож, впавший в несчастье бедняга, нашедший приют у магнатов – все это очаровывало, замирала околдованной, упивалась безумными мечтами. Их истории были похожи, вот почему нашли и так тонко улавливали друг друга! В этом горьком мире, наверное, есть то, что горчее неволи и безысходности. Это расплата за несбывшиеся мечты. Но тогда дрожащими перстами погладила его склоненную голову, зарылась в мягкие кудряшки. Перед ней запылало пламя – ослепительный огонь на мифическом горизонте во мраке слепого рассудка. Жуткое признание, которые любой выслушал бы с содроганием, особо терзало : верила, что они умрут только вместе, но почему она должна умереть, только начав жить ? Ласково обнял свою коханую. Припала к нему и не нашла в себе силы сопротивляться поцелуям. Конечно, цезарь, надеясь как-то развеселить, сестру отпустил за границу. Когда собрались на Большом дворе, чтобы попрощаться, девушка испытала трепет сомнения. Разумеется, она понимала: делать, то на что на решилась — значит покинуть семью и отречься от — много раз спрашивала себя, способна ли принести такую жертву, и ощущала уверенность — да, способна, если Он попросит об этом. Они любили, но волею отцов своих оказались в разных лагерях, надлежало стать врагами, расстаться без надежды на будущее, но разве сие возможно? Да и кто сказал, что ее мужчины будут воевать, если все откроется ? Иванушка сам терпел безвинно, он радеет о сирых и бескровных, за всех добрых христан. Но сейчас, когда вокруг тесным кругом столпились родные, шмыгнула носом: прости, брат, прости! Совершает преступление и заслуживает кары за свой поступок, но ни тоски, ни раскаяния. Она была свободной… — Ах, ну что же ты, глупышка! Некоторые могли бы позавидовать тебе, вся Европа ляжет у твоих ног! — Матушка-царица старалась, как могла, не ведая об истинных причинах расстройства. Ныне вышла на балкон своей спальни. Душистая влажная ночь обступила ее сумраком. Оперлась на холодные перила балкона и не замечала, как слезы ее капали одна за другою. Ей было и горько, и страшно. Она пробовала молиться, но думы ее не могли сосредоточиться, Она ждала и слушала, и минуты казались ей часами. Между тем отворили калитку, караульный даже и не пошевелился —храпел на все лады, растянувшись поперек тропинки, так что приходилось обходить его. Они потом отпускали на его счет шутки. Стараниями подкупленного ключника кругом не было ни одной собаки, а огромный волкодав, постоянно привязанный на цепи у калитки, лежал без дыхания в конуре, попробовав чего-то странного в своей миске. – Боже! – прошептала она, хмелея от радости. Друг, князь Репнин, принял ее в седло, привез почти полумертвую от волнения и усталости и сдал ее на попечение старой польки, которая являла собою все женское население позабытой усадьбы. К вечеру принцесса Брауншвейгская несколько отдохнула и провели ее через запушенный, весь заросший густою травою сад, в низенькую, покосившуюся на бок церковь. Старик священник, робкий и запуганный, с грубыми мозолистыми руками, привыкшими к земледельческой работе, встретил невесту. А она стояла хрупкая и трепещущая, в своем простом, домашнем платье, с душистыми белыми розами в прическе. Тяжелые, ржавые двери, ведшие на паперть, со скрипом и визгом затворились за вошедшими. Упав на колени перед иконой, билась раненной пташкой. Жених поднял ее, сел на каменные ступени, опасаясь выпустить драгоценную ношу из рук, гладил, баюкал, укачивал, как ребенка, пока не прошла ее дрожь, пока всхлипывания не стали реже и она не прошептала его имя. Густые, зеленые ветки смотрелись в окна. Тихо было кругом, только звонкие птицы перекликались в кустах, реяли в синеве ясного вечера. Издали доносилось мычание стада, возвращавшегося с пастбища. Слабо и тускло мигали желтые восковые свечи, тихий, разбитый голос священника да бесконечный, упоительный поцелуй, весь состоящий из множества иных, пытких и нежных, скрепил торжество. И как бы не хулили потом злодеи, Катенька вышла за ровню себе, внука Петра, деяниями Великого, сына коварной Елисавет.