Другая Екатерина

Мокрый снег с дождём зарядил с самого утра, и перестал за минуту до того, как карета проехала через ворота. Я сочла это милостью погоды и улыбнулась, выходя из кареты, и отказалась от помощи сопровождавшей придворной дамы, которая собралась накинуть мне на голову капюшон плаща. Тем временем к воротам уже спешил главный распорядитель строиительства, князь Куракин — сухонький, юркий и подвижный старичок. — О, Ваше Величество, — прошамкал он, низко кляняясь. — Мы уж не чаяли сегодня дождаться. Только и надежда, что на Вас… Ну и погодка! — Благодарю… Проводите меня к Государю! — cказала искренним, игривым тоном, словно ничего не произошло и все было в порядке. Да и мог ли кто-нибудь требовать ответа от императрицы Всероссийской? Поодаль от ворот виднелась серая глыба сложенного камня, на которой суетились, словно туча старательных муравьёв, такие же серые фигурки. Чуть ниже был вырыт котлован, обложенный деревянными подпорками, а в котловане кипела работа. Десятки крестьян, согннных железной монаршей волей, трудились от зари до зари. Кругом была грязь, пыль и своеобразный запах, резко бьющий по особенно деликатному обонянию, однако не стояло ни шума, ни суеты, водопровод делали по старым чертежам, найденным в Москве, и по расчетам Ломоносова – последний дар Гения. Царедворцы развели руками, без спора приговорили. Тяжела была такая спешка, но видели, - спорь не спорь, у Иоанна все решено вперед. С трона не говорит, а указывает, бритые генералы его только потряхивают париками. В котловане трудилось человек двадцать монахов, похожих как близнецы — все как один в серых рубахах, мужики в кожаных шапках — губы бриты, борода только на шее. Иванушка среди них выделялся, как яркая бабочка среди моли. Он был в обычной своей повседневной одежде — верней, в той её части, что надевается вниз. Плащ и камзол он сбросил, оставшись в белоснежной сорочке, бархатных пурпурных штанах и высоких ботфортах из красной замшевой кожи. Всё это было заляпано глиной и перепачкано грязью, комья налипли на серебряные пряжки сапог, покрытых тёмными пятнами и, очевидно, безнадёжно испорченных. Я покачала головой (мысленно, разумеется, — подвергать сомнению решения венценосца не осмелилась), в который раз удивляясь тому, как непостижимо сочетается понятное и простительное требование роскоши – как же, он, августейший, рожден для престола, царь всех царей! — с тем, что этой роскоши не придавал какое-нибудь значение. Впрочем, объяснялся такой наряд тем, что утром, приехав поглядеть, как движется строительство, вовсе не собирался оставаться здесь дольше чем на несколько часов. Однако, понаблюдав какое-то время за делом, он вдруг сбросил плащ, спрыгнул в яму, как будто именно за этим сюда и приехал. Увидев это, градоначальник, министры трех коллегий, что сопровождали в инспекции, подбежали к краю с возгласами удивления, пытаясь образумить взбалмошного сюзерена. Но тот лишь глянул на них снизу вверх сквозь упавшие ему на глаза светлые пряди — и коротко приказал, чтоб скидывали плащи и присоединялись к нему. — Каво возмогу един носити труды и тяжести да пререкания ваша? И ныне, послушай оправданий и судов, елика аз учу вас днесь делати! И ни стоны, ни увещевания, ни воздевание рук к небу не помогли вразумить нашего упрямца и втолковать ему, что не достойно сие — месить глину ногами с холопами. Вздохнул с досадой — так, как вздыхают дети, когда хотят, чтобы их надоеда-мать отвязалась со своей глупой заботой. У него были свои представления о том, что должно правителю, а что — нет, куда можно вмешиваться – абсолютно во все, и в этом вопросе он был столь же непримирим и своенравен, как и во многих других. В конце концов, не всегда принимал яства с золотых блюд и спал под шелковым одеялом – но даже тогда его шаги соответствали громкому титулу. Придворные стонали, причитали и так убедительно закатывали глаза, взывая к высшим силам, дабы те поскорей призвали их и тем избавили от мук копаться в стылой грязи, так что меня встречали избавительницей. Супруг заметил ещё до того, как приблизилась, и остановился, опершись на заступ. Его лицо, как всегда, было ясным, лоб не бороздил даже намёк на складку, и хотя он не улыбнулся, от его чела, от фигуры, от всего него веяло теплом, светом и силой. Шла к нему по размякшей глине, пачкая в ней подол, и представляла, будто он — простой селянин, без всех интриг, угроз и забот, а я — жена, несущая обед после тяжёлого труда. И была счастлива этой нелепой мечтою все те десять шагов, что отделяли нас. Чуть помедлил, как-никак боялся испачкать, но потом рванулся, раскрыв объятия. Хотела было присесть в реверансе, но супруг обхватил за талию и крепко прижал к себе. В окружении третьих глаз опять стала идеалом с опущенными глазами и невинным выражением, только губы едва заметно изогнулись над его ухом : — Доставили Самозванца, обманывающего именем покойной Елизаветы… Зять нашей Династии, король польский Станислав, сам явился в тюрьму поглядеть на диковинного арестанта, чтобы решить, какую мзду следует запросить у русского императора, а как поглядел – тот час велел гайдукам везти в Смоленск. Наши генералы клялись, что на век будет дружба с Речью Посполитой, страной людей смелых, честных, не скрывших объявившегося в городе опасного человека… и тому подобные политические диферамбы. Европейская игра оказалась «рыбалкой» мутной. Знали, что французы с султаном, ненасытным тираном, что узурпаторски протягивает руку к нашим будущим крымским владениям, заодно, и что австрийский эрц-герцог хлопочет об об уступках туркам, даром, что следующей весной пойдем на штурм Стамбула. А все недавние уверения королей в ревности к успехам христианского оружия ? Это что ж такое? И вдруг, — снег на голову, — приходит непонятная весть преемнике по женской линии Великого Петра. Правитель тоже выглядел уставшим, что в нём особенно выдавали судорожно стиснутые зубы и неподвижный, почти злобный взгляд. В пыточной кровь круто перемешалась с водой и слезами, а земля, политая этой смесью, была утоптана до крепости камня. Было темно и холодно, как в вырубленной во льду могиле. Куталась в подбитую мехом накидку, но все равно не спасало. Опасаясь поскользнуться на обледеневшей дороге, я осторожно переставляла ноги в сапожках на тонкой подошве. В длинной клети, конец которой тонул в сумраке, стояли козлы — грубая скамейка со столом, где примостились писарь и гвардеец-охранник. В потолочную балку было ввернуто кованое железное кольцо, через которое была продернута веревка. Кроме кнута да бадьи с водой, больше ничего и не было. Ни тебе «испанских сапог», ни тисков для раздробления пальцев, ни мехов для заливания кипятка. И никаких таких хитромудрых приспособлений, коими славился просвещенный Запад. Несчастный, со стоном открыл глаза и попытался сесть, прислонившись к стене. Когда грубый камень коснулся избитой спины, зашипел от боли. Решительно, в нем не было ничего привлекательного : круглое белое лицо его, только зажмурясь, можно назвать красивым, художник, писавший портрет, сильно польстил злодею. Его небольшие, неприятные глаза казались двумя углями, воткнутыми в лоб. Он не то спал, не то бодрствовал, когда во мрак и смертный холод вошли люди с оружием и факелов. Палач экономно плеснул на узника воды из бадейки, отчего тот зашевелился и застонал. — Во, оклемался! — весело сказал кат. — Они все такие — вначале отключатся, а потом очухиваются.. — Хошь — пыткой пытай, хошь — голодом мори, — картавил преступник. — Но от своего не отступлю. Матушка моя, в бозе почившия, до смерти своей государыней оставалась. А ведь ее, бедную, в монастырь упрятать собиралиись… Захватчица Анна, немка безбожная, дочь Леопольда! Жестокие слова уже пульсировали в мозгу нестерпимой болью, Иоанн словно перестал дышать. Уста решительно сжаты, взгляд устремлен к какой-то невидимой цели. Блики играли в золотых локонах, всегда окружавших точно нимб, делая их медно-огненными, и весь собой источал нерастраченный пыл и неуемную энергию. На острых скулах ходили желваки. Мне отчаянно хотелось уйти отсюда, подняться во Дворец, в этой войне на измор мне, как настоящему рыцарю, приходилось держать круговую оборону, чтобы выдержать осаду, направленную на мои волю и чувства. Или нет. Это все-таки была не осада, а скорее безжалостная непрекращающаяся кампания. —… на том я стоял и стоять буду. И матушке Елизавете лестно будет с небес-то узреть, что и сын его твердость проявил, как сама. А тебя, деспот, Господь наш накажет за то, что ты помазанника Божьего пытал. У мой любви был инфернальный оскал, оскал человека, привыкшего в течение тридцати лет играть жизнью и смертью, в поведении сквозило какое-то неестественное, почти лихорадочное возбуждение. Не сказав ни слова ни писарю, ни страже, стремительно вышел из камеры, увлекая меня за собой. У покрытого алым сукном стола стояло кресло резного дуба с подлокотниками в виде химер. Между развешанными по стенам шкурами располагались серебряные светильники, а резные потолочные балки были цвета старого меда. Пол был устлан новыми соломенными циновками, а окна с темными дубовыми рамами разделены свинцовыми переплетами на мелкие ромбы. Свет луны преломлялся в них, и создавалось впечатление, что каждое стекло горит особым, алмазным блеском. От этого освещение в комнате казалось призрачным, дымным, однако было достаточно светло, чтобы не зажигать лампы. Меня лихорадило, опустившись на корточки у стены, не с того, не сего разрыдалась. Страшно, действительно страшно, вель любого можно осудить как изменника, приговорить к костру или плахе — на выбор власть держащего. Пока это – мы, но так ли будет всегда ? А если предадут ? Вдруг с ужасом замечаю пляшущие в камине языки пламени, затылок покрывается гусиной кожей, и становится дурно от обычно приятного запаха древесного дыма. Изнурена и обессилена, чувствую себя разбитой, словно кусок льда. Неожиданно вздрогнула от невесомого прикосновения, закрыла глаза, склонив голову на плечо Ивана Антонович. Самое надежное место на свете… Бережным движением убрал выбившиеся из пречески локоны, в этом жесте было столько любви, что вполне успокоилась. Комната озарилась янтарно-золотистыми отблесками, соперничающими с серебристым светом луны. Я грела руки о теплый бокал с вином и чувствовала, как с каждым глотком унимается дрожь. Из опасения, что нас могли подслушать, не говорили, доверяя секреты бумаге. «Аще же речеши ми во уме : пришелц не есть чадо Елисавет. Сотвори глас ему, еже научит, и на земли показали, елика аз заповедовали на жертвы отдаться, Репнин - мерзостный змий есть, дади не тот лик, востал в нем порок» «Почему? Он же сознался…» Перо мужа застыло – видно подбирал описания из более современной грамматики, цитаты Ветхого Завета не удовлетворяли широким помыслам. «Ведаешь, ли, Катерина, по что народ еретика и колдуна Гришку Отрепьева аще знамение или чудо принял ? Радением своим сердца Отпрепьев зажег, обаянием волховал, угодный толпе! Зрят раби пастыря своего…Пришелц не таков » Я тихо ахнула, соглашаясь с доводами. Мальчик, юноша из жуткой темницы, узкой норы, с потерянным детством и искалеченным сознанием становился грозой – только он может смести те препятствия, которые представляются непреодолимыми. Ему причиняли боль, сделался хитер, расчетлив и видел многое, вопреки представлениям окружающих о юродстве, не боялся интриговать. И вместе с тем научился по-настоящему ненавидеть и поклялся страшной клятвой отомстить всем своим врагам. Выросший сиротой и приученный к тому, что судьбой распоряжаются другие, проявлял хаактер и недюжинную силу духа. Поданного нам под соусом лжи несчастного фанатика придется громко казнить ради власти, ради будущего малышки Софи – добровольно избрал свой путь, защищал кого-то, видел в этом средство к свободному доступу в Рай, мечтая попасть в лик святых. Второе : предстояло найти кукловода, дергающего за ниточки, и дернуть самим так, чтобы Самозванец попал в Петербург. Ответили хитрым маневром, который вроде бы снимал напряжение и позволял выйти из глухой обороны. Но на самом деле это была ловушка, замаскированная жертвой некрупной фигуры. Вдруг осознала, что была преступно легкомысленна, доверяя Репнину, в конце концов именно я отвергла князя на своем ложе! Дик был монастырь и страшен своей мощью. Камни были такими же древними и седыми, как борода былинных старцев, а башни созерцали вокруг грозное море горделиво и внимательно. Небогата тогда была обитель — кельи убогие, а ко всему худому, погода на островах оказалась такая стылая, что продувало до дрожи. Рассказывали, будто чернецы не произносили ни единого слова, как будто вместе с обетом безбрачия взвалили на себя еще и обет молчания. Всякий был занят своим делом: одни латали сети, да такие огромные, что, казалось, ими можно перегородить половину моря; другие смолили суденышки, третьи колотили мечами соломенные чучела — в ударах столько неистовости и злобы, что можно было предположить о том, что следующего дня ожидалась сеча. И лишь весть о приезде цезарьской четы смогла взорвать тишь обители и в одночасье опрокинула молодостью непререкаемый устав седой каменной твердыни. Уж как я ни прикрывалась платочком в самом скромном платье, а фрейлина и верная подруга Юлианна Менгден не оправляла то и дело шлейф, иноки во все глаза пялились и без конца спорили между собой, как именно следует отдавать почести. Никто не удивлялся, что шествовали на самую окраину Северной Руси, где обреталась строгая вера. Православие нужно искать в тишине — в скитах, пустынях, подходят для моления небольшие монастыри с праведным уставом, у которых земли ровно столько, чтобы схоронить усопшего, а забота братии заключается в том, чтобы отвоевать у камней место для жития, где можно было бы печься о душе. Гордыню Иоанн решил приберечь до времени, когда придется атаковать, крест, якобы чудотворный и оттого самый главный, а чудотворый оттого, что вернул законные права, спрятал под рубашку, в собор вошел покаянным — не жалея спины, поклонился на три стороны. Горячо пахнуло воском и ладаном. Человек тридцать и более стояло на коленях на скобленом полу. По всей стене, даже от пола, горели свечи перед большими и малыми иконами старого новогородского письма. Служили по беспоповскому чину. Пели сумрачно, гнусовато. Направо от старца, впереди молящихся, на коленях стоял бывший хозяин всей России, регент, Семен Кириллович Нанесенные обиды, практически единоличный захват трона ввергли его сюда, в узенькую монашескую келью, с махоньким оконцем, где стены оставались в метр толщиной. Вопреки обычаю, снял с себя клобук, косясь на нас. — Дядя… Надеюсь, Вы здоровы ? — просто не знала, как именно подойти. — Ради всего святого!.. Ты, кажется, готова сунуть руку в огонь в ради новой лжи. Я молчал целый год, молчал бы и сейчас, если бы ты не переступила границу, после Иудиного предательства со своим дурачком! Годен лишь на то, чтобы изводить себя нескончаемыми молебствиями. Хотя и сам понимал, что говорит сущую нелепицу, где фатально ошибся — ни за что не желал признавать свершившееся поражение. — О, вижу, что совершенно здровы! – иронично замечаю. — Ах, пожалуйста, не стоит касаться моральных устоев, которые сами давно расшатали. Всем известно, что никогда ничего не делаете просто так. — Не сомневайся, – подтвердил «родственник». Император встал, жестом заставил нас обоих умолкнуть. Лицо его выражало одновременно настороженность и вожделение — так лев выслеживает добычу, которую нелегко загнать. — Не пребудет свидетель един во свидетелство на человека по всякой обиде и по всякому преступлению и по всякому греху, имже аще согрешит: при устех двою свидетелей и при устехъ триех свидетелей да станет всяк глагол. Катеринушка, ступай в церковь… сотвори пир в дому небесном, идеже себе спокойно, дади глаголить мужам… Узнавала эту непокорность судьбе, силу духа, дерзость. Вспомнила, сколько безумств сотворила прежде его раскаленная кровь, поняла, что Иванушка справится. Улыбнулась воспоминаниям и опустила веки, он коснулся рукой моей щеки. Подхватив шлейф, она быстро подхожу к двери. Спустя час маски сняты, правленное Нарышкиным письмо возымеет свое действие и вынудит приехать Самозванца, мол скоро падут узурпаторы Брауншвейги, кончено будет царство Иоанново!