Другая Екатерина

— Ах, это действительно правда, что император быстро теряет силы… Нет сомнений, что Господь вскоре призовет его для вечного упокоения, но имейте в виду: об этом нельзя говорить во всеуслышание. — Какой ужас! Такой молодой… Придворные, изящные дамы и квалеры, с россыпями бриллиантов на одеждах павлиньей раскраски, шептались в отделанной гобеленами зале, отступали от моего пронзительного взгляда, снова приседая в реверансах, пока два пажа не распахивают для меня двери. Хотя они виновны только в неосторожных разговорах и мимолетном признании, что между ними существует нечто большее, чем позволительно выражать в словах. Но эти речи, от одной мысли выворачивает наизнанку! Они были правы ровно настолько, насколько им позволяли. Свалила с ног изнуренность, мучившая государя с конца осени особенно часто, но прежние её приступы никогда не были столь немилосердны, на сей раз вышло иное. Случилось это внезапно, и тем менее было ожидаемо всеми, при том, что Иоанн никаких поражений не знал, а бедствия склонялись пред ним и отступали сами, сражённые подобною стойкостью и непреклонным мужеством. Внешний враг был смят и повержен: турецкие крепости падали одна за другой, ни зарвавшиеся французы, ни австрийцы больше не тревожили и не смущали покой — всех сумел усмирить, приструнить. Чеканил и взвешивал монету, раздавал милостыню, нес мир и спокойствие, а когда мог — то и благополучие. Чтут его за это подданные, его любит отец, страдавший в жестокой разлуке двадцать лет. Его любят братья и сестры, хоть и не похожи на него ничем, кроме фамилии. Его любит самая преданная жена, после долгих лет надежд родившая красавицу-дочь, явив наконец короне наследницу, а с ней и спокойствие за будущее. А сам Иванушка взял да и слёг, и как слёг, так больше и не поднялся, к тому же он вновь стал чувствовать себя скверно: навалилась слабость, его лихорадило, дыхание обжигало огнем, а когда он кашлял, в груди неприятно ворочалоь. Лучшие лекари, созванные немедля к его постели, лишь разводили руками. Назначили леченье: давали составное рейнское вино, приправляя его разными травами и кореньями, запретили ужинать, пить холодные и кислые питья – да чтоб они вообще понимали. К счастью, у немцев оказался длинный язык, прошло несколько дней, и уже по всей столице стали ходить самые невероятные слухи о черном деле. Надеюсь, мое выражение крайней серьезности с крепко сжатыми губами выглядело пугающим, особенно в сочетании с тяжелым мускусным запахом духов и сухим шелестом атласных юбок, когда шествовала по корридору. Вот замерла, едва держась на ногах, Екатерина Антоновна. Ее всеми мерами уговорили не выказывать своего отчаяния, уверяя, что еще не при смерти, что болезнь может отпустить и что пуще всего не следует пугать его. Волосы ее, самые роскошные, которые только мне доводилось видеть, подколоты и уложены под чепец тоже похожим образом, так что их почти не видно, но я-то знаю, как восхищаются горничные, которые за ними ухаживают. Бледная кожа без единого пятнышка или уродливой веснушки. Тонкая, грациозная шея, брови, более темные, чем косы, выгибаются дугой. Высокая и худощавая, строго придерживалась принятого ею образа : закрытое платье богато, но выдержано в угрюмых тонах — черный и темно-фиолетовый, цвет ягод осенней ежевики. Вуаль ее была украшена дорогой вышивкой, но ни единый локон не выбивался из-под строгого плата, который она продолжала носить вопреки требованиям моды. Бедняжка почти упала в кресло у кровати хворяющего и обратила на него умоляющий взор. Тот ответил привычным взглядом, которого ни одно живое существо на свете не могло понять, и взгляд этот, более чем все уговаривания, оставил ее безутешной. исходит? Какие тайны хранит этот зеркальный взгляд, что означают скользящие тени ? Она была бледна, как мертвец, и вся дрожала, будто собиралась признаться в ужасном преступлении, не в силах сдерживать рыданий, упала на грудь своего венценосного брата. — Принцесса… Ваше Высочество! — с шепота повысил голос наш фаворит Потемкин. Уловил мой жест – ах, оставьте вдвоем с супругом! — и под самым благовидным предлогом искал способ увести Екатерину Антоновновну. — Ваше Высочество, надо отдохнуть… Поддерживаемая за руки, покорно вышла из царской опочивальни. У дверей ее ждал молодой человек с легкой, самонадеянной ухмылкой и безграничным обаянием. Многие женщины, надо думать, стали его легкой добычей. Да и я могла бы стать ею, не будь я уже околдована. Бог весть, на какой окраине православной Литвы нашла его экзальтированная девушка голубой крови и сделала своим духовником. И пусть манеры и обращение светского человека перешли в сдержанность и скромность служителя церкви... Но разве молодость ушла навсегда, разве ряса положила на него несмываемую печать? Из-под опущенных ресниц принцесса Брауншвейгская не отрываясь, смотрела на него, краснела и бледнела. Она вернулась в Петербург сильно возбужденная и оживленная. Во всей ее фигуре, в ее движениях замечалась явная перемена — прежней апатии не было и следа. Мы обрадовались сначала, думая, что поездка развлекла, что теперь она снова заживет естественными для галантного века интересами, но нет, ее не видели ни с каким другим мужчиной, кроме Святого отца. И хотя и в черной одежде, говорящей об обете целомудрия и полного отречения от мира, не терял своей привлекательности, а даже напротив — манил к себе как плод запретный... Екатерина-сестра была слишком далека от подобных взглядов, на все вещи прежде смотрела прямо, но что-то смущало в том, с каким оттенком происходит это ее примирение с жизнью. Впрочем, нервов следить за ними и докопаться до истины, уяснить наконец, что же держит в себе эта на вид простодушная, скромная девушка, не было: многодневное бдение и тревога истощили душу и тело, и, уходя из спальни Иоанна или приходя туда, я была почти так же худа и сера кожей, как и муж. Очи его издают фосфорный блеск, уста запеклись, несмотря на свои страдания, старается оправить на себе одежды и уничтожить на лице, в своем положении, все неприятное, наброшенное на нее мучительною болезнью – ради меня одной. Я понимаю. Боль, должно быть, такая, что ни о чем другом думать нельзя. Улыбаюсь – светло и счастливо, хотя слезы еще не высохли, а губы распухли от плача, внутри снова защемило сердце. Только тихо ойкнула, когда чуть наклонился и долгим поцелуем прильнул моей руке, он повернул кисть и снова поцеловал, теперь уже ладонь. Какое-то странное, обволакивающее тепло разлилось по телу, не отняла руки и, как зачарованная, смотрела на склоненную голову, его глаза оказались совсем близко – сияющие синие звезды, от которых не могла оторвать взора. — Конец уже близок… Не поискати ли тебе покоя, да благо ти будетъ? — поглядывал нарочито невозмутимо, улыбаясь одними уголками, хотя, на самом деле, крылья носа его дрожали. Чувствовала себя слишком утомленной, чтобы спорить, и, по правде, мучил страх. Прямо сказала Ивану, что боюсь. Он приподнялся, облокотясь о высокое изголовье, увлек и постарался утешить как мог. Да, он и сам не понимает, как вышло, что оказались брошенными на произвол судьбы, но разве я забыла, что это далеко не первая наша военная осада? И всегда удавалось продержаться. Да, дейстительность была тревожной, но радостной, трудной, но искрящейся счастьем. Порой испытывала усталость или тоску, иной раз, когда что-то не получалось, охватывало разочарование, но все равно всегда обретаю умиротворение в объятиях Иоанна, слушая его дыхание, черпая в его любви новые силы. Порой ссорились, сжимала кулаки от злости на его упрямство. Но нет, никому не дано сломить или угомонить этого смутяна. Однако вскоре неудержимая судьба влекла к нему, искала его тепла, нежности и, получив все это, словно цветок, обласканный зарей, выпрямлялаюсь и раскрываюсь навстречу новому дню. —Знамения и чудеса, яже сотвори со мною Бог Вышний, угодно бысть предо мною возвестити вам. И да посрамятся вси являющии рабом зла, и да постыдятся от всякия силы, и крепость их да сокрушится… Теперь больше не цеплялась за одежды, не вставала на колени, надеюсь, что сделала это первый и последний раз, однако не сводила взгляда с его чела, озаренного пламенем свечей. И хотя практически смирилась, веки, тени под ними, худоба и бледность вызывали безмерное горе. Но это было все, что было необходимо, дабы спасти себя и престол. В первые дни, как отравил себя, выпив яд, застлала черная туча безысходности и неизбывной тоски. Откуда брать силы, когда рок всей своей тяжестью давит на плечи? Как ухватить ниточку надежды? Но меня поднимал голос, и он был голосом уверенности и страсти императора. Осенью, во время посещения тюрьмы некогда всевластного Семена Кирилловича повел себя как истинный участник дворцовых переворотов. Я взволнованно поглядывала на узкую двустворчатую дверь, за которой так надолго уединились муж и бывший «родственник». Что же произошло между властителем и свергнутым Нарышкиным? Этого никто так и не узнал. Лишь инок, разжигавший поутру камин, обратил внимание на клочки обгоревшей дорогой бумаги. Он подтолкнул их кочергой в разгоравшееся пламя, и от черновиков письма, способного погубить целую династию и изменить судьбы Европы, не осталось и следа. При всей внешней податливости и кротости, создавалось впечатление, что в глубине натуры цезаря таится тончайшее, острое как игла жало, впадал в бешенство при обсуждении того, что кто-то претендовал на русскую корону – воспринимал это как грех против самой природы, иногда на него находило, тогда всех воспринимал «тварями дрожжащими», а себя – естественно исключительным. Истовость внушает опасение, но в то же время сознаваю, что именно сейчас помутившийся рассудок может умерить гнев. Перед тем, как начал принимать ненавистное зелье, конфискованное у османского паши, все роли были тщательно оговорены. То, что Самозванец был уже в России, и, при удобном случае, мятежники его коронуют, нам известно определенно, но, увы, никто из допрошенных заговорщиков не мог указать на него. Оставалось вынудить их действовать… Кто-то должен был решиться, кто-то должен был совершить поступок — и совершили его мы! Пока они решали, размениваясь на низкие, гнусные намерения — пока они говорили, сделали, пока они заносили руку, мы расставили силки, как щитом, обороняясь от создавшегося опасного положения. Внутренняя охрана отдавалась Потемкину, князья Трубецкой и Волконский обещались поднять на дыбы гвардию, призвать ее для защиты Отечества и самодержавия, заранее задаривали, иным насказывали всякие ужасы, действовали на воображение, иногда на доброе чувство — на преданность. Красноречиво уверяли, что Ивана Антоновича действительно отравили и теперь замышляют извести весь его род. И этому нельзя не верить : с каждым днем все немощнее и немощнее становилась плоть, слабость оковывает все члены, дух замирает, дышать нечем. А тучи все сгущаются, беды все прибывают, возможно сегодня и наступит развязка. То, что в этот раз гвардия встанет за Брауншвейгов никто не сомневался – прошли те времена, когда были здесь чужими, их дети даже другого языка, кроме старорусского, не знали, держались православного исповедания, ностранных обычаев и в платье перемен никаких не вводили. И пусть музыка хоть трижды весело поет о доброй Швейцарии или Германии – откуда там «сын» Елизаветы выискался? - где перед чистыми, чистыми окошечками цветет розовый миндаль, это невозможная даль! К нам привели малышку Софи. Хорошенькая, как ангел, такая невинная среди жестокостей этого мира, с розовым, как спелая ягодка, забавно надутым ротиком. Девочка испуганно взглянула на кровать, где полулежал отец, не понимая его состояние. Каждый раз, когда он откуда-нибудь возвращался, простирала к нему ручонки и бежала навстречу на изящных, маленьких ножках. Обычно подхватывал дочь, поднимал в воздух, и гладила его щеке, бесконечно повторяла его имя с такой доверчивостью, что он понимал: мир стоит спасать и за свободу стоит сражаться. Невероятно капризная, требовала его внимание, никогда не засыпала без наставлений родителя, часто в покои к нему забредала под неустанным присмотром мамок и там оставалась. И сейчас потянулся вперед, жаждал держать свою крошку с такой безмерной лаской, потому что была не только воплощенной мечтой, но и даром, способным исцелить немыслимое прошлое. Раз он поклялся выжить, заставлял себя двигаться, чтобы разработать мышцы. Прежде всего пальцы, поскольку после долгих дней жесточайшей лихорадки отказывались повиноваться разуму. Мало-помалу, в тайне начинал садиться, вставать и, наконец, сделал первый шаг. Так и сидели мы в тишине, где-то одиноко прозвучал колокол. Порыв ветра ударил в стекло и стих. Устало склонила голову на подушки, но уже через мгновение выпрямилась, поймав себя на том, что погружаюсь в дремоту. Но, есть ли разница, все равно сейчас не в состоянии сосредоточиться. Да, обо всем подумаю потом… Сон снился мне довольно часто и всегда пугал до дрожи. Чудилось, поднимаюсь по крутой высокой лестнице, и чем выше поднимаюсь, тем круче становится лестница. Вот она уже почти прямо стоит, к небесам вздымается… и вдруг обнаруживается, что лестница бумажная! Она складывается под ногами, как гармошка… Я захлебнулась криком и пробудилась, сразу повернулась на бок, дабы ощутить, какпо спине бежит леденящий холодок. Постель рядом была пуста, и сразу сообразила, отчего проснулась: гремела сталь о сталь, слышалась ругань — во Дворце сражались. Но, заглушая звон, неслись отовсюду стоны, вопли ужаса, призывы о помощи. Кто-то неистово колотил в двери. — Иван! — позвала, надеясь, что он вышел в умывальную или находится еще где-то поблизости, но муж не отозвался. И умолкла — такой судорогой стиснуло горло. В щель между неплотно прикрытой дверью и стеной врывались звуки разгоравшегося мятежа. Эхо подхватывало их, начинало гонять по подвальным закоулкам, шелестело ими, словно охапкой сухих листьев. Представляла, что со всех сторон надвигаются люди и они что-то шепчут, шепчут…Началось! Словно бы разум весь отшибло – выскочила из комнаты, прорвалась сквозь толпу с такой внезапностью, словно крылья выросли. Побежала по лестнице, не обращая внимания на снующих туда-сюда людей, на кровь, обагрившую стены и ступени.