Другая Екатерина

Екатерина Антоновна сидела одна в роскошно убранном покое. Палящее солнце притупляло лучи свои о причудливые итальянские витрины высоких окон. Шерстяное платье болталось на ней, белый чепец покрывал волосы, а на милом лице появились едва заметные морщины — следы печали. Фигура ее выражала уныние, руки были бессильно опущены, словно тяжесть уже воздуха была чрезмерна для них, казалось, слезы готовы были брызнуть из ее глаз. Выезжая назад, в Петербург, любимя и любящая, с такими обольстительными мечтами о новом житии, она, по приезде своем, едва было не разочаровалась, едва не узнала всей тяжести и горечи, что ее потрясенный ум пришел в полное расстройство, и теперь ей чудятся дьяволы, ад и геенна огненная. Всхлипнув, закрыла лицо руками, словно пытаясь спрятаться от самой себя. О, Иоанн, бедняжка, попал в эту тревогу, не знает пагубных страстей, которые терзают человека и могут помрачить рассудок до того, что высокое божие творение уподобится животному. И не узнает этих страстей, чистое, прекрасное создание! Сестра — его тень, гротеск разрушенных надежд, противоположность, выжигаемая сиянием, что хочется подставить лицо под лучи. Хочется согреться, забыть о распрях, похоронить ненависть глубоко в себе, запереть на семь замков. И протянуть, наконец, ему руку. Между ними не должно быть места недоверию, между людьми одной крови, детьми отца и матери одной. Но знает: если окажется слишком близко, это солнце сожжёт дотла, ощущает запах гари, пепел невидимый стряхивает. Годы Иванушки райские уходят, усталость, жажда мучают его. Плоть у него горит, губы пересохли. Страдания и муки его не выходили из ее памяти.Тоска отравляет принцессу, напоминает, что жертва тяжкая, уносит с собою ее здоровье, ее спокойствие, крест тяжелый надевала на свою шею. Очарование! — говорит ей рассудок: другой причины нет и не может быть. Стоит, погружаясь глубже и глубже в богомыслие, но помысел мятежного мира все мутит душу ее. Встают перед душевными очами ее обольстительные образы тихой, сладкой любви. Нередко прибегает она к Божией Матери, с горячими слезами молит ее спасти от сетей Лукавого. Вот он, пришелец из другого, блестящего мира, которого видела в сонных грезах детства, то самое, только с очами, со взром пленяющим. Это тот самый небесный голос, те гусли-самогуды, которые в сонных видениях ее детства так сладко пели. Пригож, статен, ловок, самонадеян и горд, он имел все наружные достоинства и все блестящие пороки, чтобы понравиться такой девушки. Разберите сердце узницы, воспитанной в семейном заточении, не выходившей из кельи своей светлицы и за ограду своего сада и вдруг влюбленной, прибавьте к тому, что она каждый день видит предмет своей любви, прибавьте мысль, что она очарована, что она, земная, не имеет возможности противиться сверхъестественным силам, которых не отогнала даже святыня самой усердной, самой пламенной молитвы. Перебрав все это, станете ли удивляться, что она уже не противится этим силам и совершенно предалась очарованию? Ночи иссякали быстрее, чем им хотелось, и не заметила, как поблек, посерел свет луны на окнах. Неся бремя покаяния, она предавалась мечтам о том роке, что владел ее. Что за греховный сосуд – человеческое тело, если оно даже на пороге гибели не может забыть тех утех, что были ему дарованы? Они умолкли. Откуда-то долетел голос ночного сторожа. Мысли путались, и она была словно младенец – беззаботный, невинный и чистый. Все это исчезнет через минуту, когда мучительная реальность обступит ее и она вновь почувствует одиночество, на которое обречена высокородная принцесса Брауншвейгская. Честолюбие мужа не пугало ее: отчужденный от дома с малолетства, по лихости злодеев омрачил фамильный щит свой, который он сам сочетал с щитом августейшей особы, как не открыть ему свое происхождение и искать правам законного утверждения. Нет, не будет ничего дурного, не человек это, а ангел Божий ! — жестоко обманывала себя. И этот ангел ласково глядит на нее, земную, некрасивую, убогую и осыпает ее милостями. Чем же она заслужила все это? Чем же заслужить? За него пойдет она в огонь и воду, по первому знаку умрет и будет еще счастлива, что умрет за него. — Тебе пойдет императорская корона, государыня… Приподнявшись на локте, он улыбнулся ей, что так лекгко прочитать по устам, и сейчас же стремительно встал и начал одеваться. Катенька сидела, прижавшись к одеялу, волосы разметались по плечам. — Не забывай… Иван все еще дышит… Тебя не объявят воспреемником раньше его кончины. Ее вдруг стал бить озноб. На миг представила себя царицей – праведной, степенной, христовой угодницей, не такой как невестка. Та приковывала к себе взгляды роскошными нарядами, и, что бы ни говорили о ней между собой вельможв, в ее присутствии они всячески демонстрировали, что наслаждаются ее обществом, и вились вокруг нее, стоило только сверкнуть глазами в их сторону, и все они, как зачарованные, тянулись к ней, восхищаясь умом и талантами. Она сама взывать к человеку и его добродетелям станет, к хулению еретиков и свидетельствам Ветхаго и Новаго Завета, писанных с толкованием учителей церковных. Они оба молчали и чувствовали, как стремительно отдаляются друг от друга, и это было куда страшнее, чем если бы они не встретились. Только в тесной церковной келье, пропитанной удушливым запахом воска, ладана и деревянного масла, стало привольно дышать ей. Греховно, все греховно, но самым невыносимым было то, что наверняка сама уже не оправится после такого. Брат, дорогой брат… что за чудовище ты взлелеял на своей груди!.. Неумело и неискусно жаловалась на долю злоключений со всем простодушием, присущим девушке ее лет, со всей откровенностью, свойственной характеру. Чаровник кинулся к ней, обнял. По какому безудержному волшебству из ничего появился этот моолодец, в естественной позе, с небрежного ракурса, со сведенными бровями и полосками растрепанных волос над ухом? Невыразимо яркий, слепящий до рези в глазах, к себе притягивающий, что зарыться бы пальцами в густые кудри и словить удивлённый выдох. Она сбежала от родных, ринулась к своей мечте, словно мотылек на пламя светильника. И удача, которая была столь долго терпелива, наказала ее за своеволие. Что ждет ее теперь? Уже не плакала, едва успела выбежать на воздух, все внутренности переворачивались. Барышни, состоявшие у нее в услужении, пришли в замешательство, не зная, что делать. Несчастную женщину всегда легко отличить от счастливой, а Екатерина, несмотря на весь блеск и величие своего положения, все же напоминала попавшую в золотую клетку птичку, которая хоть и клюет зерно и даже что-то напевает, но это вовсе не то, как если бы она заливалась песней на воле. У ног вертелся ее любимый белый песик, с которым ниогда не желала разлучаться. Все то время, что его хозяйка несла смостоятельно наложенную епитимью, он ее вовсе не видел, и сейчас, соскучившись, прыгал и ластился, так что бубенчики на его ошейнике весело звенели. Неожиданно, помимо этого звона, различила еще какие-то звуки, долетавшие в открытое окно. Выстрел, бряцание металла, ругань, щелчки подков по плитам, громкие голоса. Нервно подойдя к окну, она увидела въезжавший во двор отряд мятежников, который возглавляли ее царевич и князь Репнин. Видела, как оба спешились, и, пока супруг отдавал распоряжения своим людям, Репнин почти бегом бросился к лестнице, ведущей в тронный зал. Она вся обратилась в зрение, говоривший бешенстве зарычал, стараясь, видно, втолковать – раз начало положено, отсупить нельзя. — Вы же понимаете, надо действовать, неизвестно жив Он или нет! Муж вновь повел речь, но теперь так тихо, что смогла разобрать лишь отдельные слова в торопливом потоке речи: — Иван Антонович… я… стрелял… безумец… церковь… укрылся…со слугами верными… чудовищная ошибка… Она осела на колени и, уткнувшись лицом в холодные стены, завыла сквозь сцепленные зубы, сдерживаясь из последних сил. Но боль рвала, разрывала, и через миг она уже не могла ее удерживать и закричала, забилась в истерических рыданиях так, что холопы торопливо бросились прочь. С цезарем ссорились, она была непокорна, у них были тайны друг от друга, копилось отчуждение. Она злилась на него и не была хорошей сестрой. Но тем не менее после их последней встречи – ах, могла ли она тогда думать, что это последняя! – они расстались друзьями и дал ей свое благословение. От этих мыслей душу захлестывала горечь, слезы крупными горошинами катились. — О, Иоанн! – заламывала руки. –— Если твоя душа еще здесь, дай мне знак, что все это не ложь! Не мучай меня, прости! Хрипела и вырывалась, но участники заговора пленили с такой силой, что у нее зазвенело в голове, ноги подломились, и стала падать. Удалось вывести ее на галерею с большими окнами от пола до потолка. Здесь собралось весьма блестящее общество – молодые дворяне с локонами до плеч, дамы в расшитых цветами платьях, молоденькие пажи в двухцветных узких трико, даже несколько пожилых матрон восседали в стороне, держа на коленях вышивание. Едва вошла, как все поднялись, приветствуя ее, и пришлось отвечать чтобы никто не заподозрил, насколько она обеспокоена свершившимся братоубийством. Это нестерпимо, но благоверный коснулся бодряющее, видел, как она осунулась за последние часы, какие жуткие тени легли под ее глазами, на какое-то мгновение он почувствовал жалость, но это был лишь миг, затем наступила минута торжества, покорно следовала, когда он, держа ее за самые кончики пальцев, провел через всю галерею и усадил в кресло, стоящее под балдахином. Факелы бросали на лица красноватые отблески. Сын покойной Елизаветы, наследник деяний Петра Великого, он мог удержаться в любой ситуации — неизвестно, правда, что сталось с немецким узурпатором, как именовали Брауншвейгского, сделан не из того теста, чтобы так скоро сказать «аминь»— но допустить двоевластия никак нельзя было, придется короноваться и сегодня же. Между тем после давлеющей тишины началось снова волнение. Репнин, вышел на дворцовое крыльцо, чтобы узнать причину набата: он предполагал, что загорелось какое-нибудь из зданий. Но на лестнице ему встретился постриженный в иночество Нарышкин и c дрожью объявил ему, что гвардия поднялась и уже близко от ворот. Страшные картины одна за другой рисовались перед Катенькой. Она вспомнила весь тот ужас, который был детским впечатлением ее детства. Вспомнила, как батюшка потом пугался каждой тени. Все эти воспоминания ясно ей показывали, как легко убиваются люди, до каких зверств доходит толпа, кем-нибудь возмущенная. И теперь будет то же самое, последний век гвардия назначала и смещала властителей престола российского. Страшны солдаты, кровь будет литься рекою! Но за кого они, под чьим знаменем вывел их Трубецкой ? В эту минуту из окон послышался быстро приближавшийся бой барабанов: все вздрогнули и стали еще теснее жаться друг к другу. Поддержавшие интригу вельможи сбились в кучку при входе. Они были напуганы и не знали, что делать. Кто спешил как-нибудь ускользнуть из Дворца и спастись в городе, кто попрятался по чуланам, под лестницами. Так началась новая жизнь для принцессы, и она не могла отталкивать от себя этой жизни, с блаженством встречала ее. И чем больше зла и обмана было в ее прошлом, чем сильнее болела последняя рана, нанесенная необходимостью утраты, тем с большею страстью, с большим блаженством прильнула она теперь к единственному человеку, который откликнулся на призыв. — Ты мне веришь? Веришь ? — спрашивали его жесты, его пальцы, что ловко вытерали слезы Катеньки. —Люблю! — отвечала она бессознательно, не зная, как само собою сказалось это слово, как оно вылилось в такую тревожную минуту. Во мгновение они оба все позабыли... только глядели друг на друга, целовались, как безумные, точно в лихорадке, как в бреду, словно пытались найти друг в друге силы для того, что им предстояло пережить. — Иди, — выдохнула между поцелуями. — Иди, иначе я… Он резко отстранил ее, повел головой, словно ворот камзола стал ему тесен, и вышел, сильно хлопнув дверью, прихватив оружие. Подобно загнанной лани расхаживала из угла в угол покоя. Чело ее было мертвенно-бледно, а ставшие огромными глаза мерцали в полусвете. Она чувствовала, что если она останется в этой мучительной неизвестности, то не вынесет того непонятного томления, которое закралось теперь в ее сердце, накинула фату поверх чепца и проскользнула на крыльцо. Она не двигалась, не шевелилась, словно окаменев, ни воплей, ни рыданий ныне, и зрачки ее были невероятно огромны. Солдаты бились за него, а горожане, которым рано или поздно пришлось бы выбирать, умиленно целовали благородно выставленную длань. Пуля прошла мимо, только, к счастью, царапнв. Под черным капюшоном таится поразительная сила покорять… люди меняются рядом с ним, смягчаются, поддаваясь, а лицо… можно ли не узнать Екатерине собственное лицо, только отлитое в иной форме – твердых и резких мужских черт? Вот что-то говорит князю Трубецкому. Конечно, Иван помнит план, знает наизусть, сам составлял большую часть, а потому деланно спокоен, но самом деле внутри его штормит, не может не штормить, под кожей у него бурлит весь Ад, который упадет на виновных – печальная участь, когда за тобой шпионят те, кого ты любишь, когда близкие лгут и предают, когда ты становишься беспомощной игрушкой в руках тех, кто сильнее и злее. Сначала она отвернулась к стене, бормоча: — Господи! Господи! Иисусе! И с этими словами замертво упала . С этого дня несчастная была крепко заперта, ей предписали молчание, разлучили со всем миром, предоставили самой себе. По указу августейшего победителя обыскали каждый уголок ее комнат, распороли подушку, матрац, все платья, перетрогали все, что только можно было потрогать, побывали везде, где ступала нога: в исповедальне, в церкви, в саду, у грота, у каменной скамьи. Они ничего не нашли, но это не ослабило их уверенности в том, что бедняжка что-то прячет. В течение седмицы продолжали выслеживать, подсматривали, не давали есть и спать, но безрезультатно. С готовностью признавала, что совершила преступление и заслуживала казни за свой поступок, но то, что на него толкнули алчность и похоть станет отрицать до последнего вздоха. До своего последнего вздоха. Любила и верила в то, что была любима юным своим супругом, чего еще этим коршунам надо от хворой девушки, над которой с рождения посмеялась судьба ? Гордилась – рассказали, будто царевич, коего Неверящие оскорбляют Самозванцем, убил шестерых, прежде чем был взят неким Потемкиным, верным слугой Иоанновым. Ты же всегда радел об изгнанниках, несправедливо и горько обиженных, а батюшка, кесарь православный ? Глянула на своего судью… в этом взгляде соединялись коленопреклонение, мольба, упование, щемление, пытка. Брат молча постоял и ушел, когда объявил свой приговор. Она ощутила тупой удар. Удар и боль пронзили сердце, что ей показалось, будто из него разом вытекла вся кровь. Металась во все стороны, забивалась в темные углы, проклиная госудая — даже библейский Ирод, истребляя младенцев, не опускался до изощренной жестокости — потом замерла, охваченная свежей сыростью. Ее, как труп, унесли из темницы.