Другая Екатерина

Несмотря на победу — радуйся, жизнь врагов попрана, а не твоя! — ощущала себя как никогда несчастной и затравленной. Если собираешься на чье-то убийство, как на свадьбу или танцы, в решающий миг лучше зажмуриваться, дабы не портить себе настроение. До и после – глазей, сколько угодно, но сам момент – пропусти, чтобы не снился потом, не тревожил. Новый урок был, действительно, суров — истинный цезарь должен уметь обижать тех, кого любил. И в первую очередь свою семью. Ибо то, что можно позволить в особых случаях, по слабости человеческой природы, простому людину, недопустимо для облеченного властью. Но неужели государство держится единственно на личной холодности монарха? Тогда к черту такую власть! Она не стоит трудов. Она не стоит любви! Фрейлины встречали меня зловещим молчанием, а слуги держали на готове оружие, чтобы не дать войти ни одному человеку, не имевшему на то разрешения. За обедом немного поела под их внимательными взглядами, но разговор не клеился, то и дело возникали напряженные паузы. Я могла только сидеть и вести со своими дамами пустые и напыщенные разговоры о детях, собаках и теннисе, ничуть не поднимая недавних событий. Высоко с ншего дозволения забрался фаворит Потемкин, жалован чином генерала. В день суда изловила в корридоре Трубецкого, назначенного Высочайшим повелением распорядителем следственной комиссии. При виде его мрачной фигуры начала опасаться худшего. — Скажите! Их признали виновными? — Всех, — произнес князь и сглотнул. — Простите, я не могу обсуждать вердикт с Ващим Величеством. — Что с ними будет? — прошептала, боясь услышать ответ. Он не находил слов, самый преданный, отводил взгляд. Наконец, дрогнули брови. — Они претерпят смерть, которая полагается изменникам. Не трудно догадаться, что выступил в поддержку Божьей милостью императора, фактически блокировав город с солдатами и офицерами, исключительно ради меня. Князь не терпел Ивана, как всякий мужчина не терпит соперника, но добровольно склонялся, охваченный выдержкой и силой духа нашего венценосного келейника. Благородно опустил в своем рассказе подробности, но с трудом могла представить себе, каково это – быть привязанным к волокуше и протащенным по улицам, повешенным до полуудушения, а потом претерпеть ужасы колесования и обезглавливания. Во Дворец прибыл сам Антон Ульрих, бедный отец, он прожил на свете почти полвека, страдал от могущественных противников, но он не имел ни малейшего представления о том, как поступать с враждой своих детей — по той простой причине, что никогда с ним не сталкивался. Один поднимал, учил их, расспрашивал про совершённые сегодня добрые дела и, уточнив, честно ли исповедались давеча своему духовнику в грехах, восхищался самостоятельным шагам, нежность светилась в его ясных глазах. Притязания его были невелики, и он вполне довольствовался своими поместьями, которыми управлял весьма разумно.Так и было вплоть до этого проклятого дня, когда в мире и тишине, среди которых жило Брауншвейгское семейство, грянул гром и заблистали молнии, а затем разразилась буря. Он быстро сделал несколько шагов вперёд и упал на одно колено, склоняя перед монархом голову. Было столько всего, о чем хотел – нет, ему было необходимо – спросить, но не смел, пугясь того, что может услышать в ответ. Снизу вверх, глядел в это побелевшее от напряжения, в это измученное, родное лицо. Иванушка просидел у себя взаперти две ночи в каком-то бдении, и, как доносили слуги, от яств отказывался, отсылал всех прочь — даже меня, крича через дверь, что все сговорились против него, Иуды, сгорят в Преисподней, но просто так не дастся. Его ярость никак не утихала, и даже не переходила в горе, как это бывает с людьми, которым предатели вонзили нож в спину. Ибо горе — признак смирения, а смиряться не собирался. Когда удалось проскользнуть на выручку, сам бы себя загрыз до смерти, пятилась мутной тьмы, заволокшей очи. Находился в ужасном гневе, таком ужасном, какого, быть может, никогда прежде не переживал, а оттого не знал, как с ним сладить. Бился о стены, затем метнулась к столу, принимась что-то без удежу писать. Я старалась действовать ровно и негромко, но чувствовала, как бежит леденящий холодок. Понимала, что окончательно никогда не восстановится, суровость бытия юности давно стала незаменимой частью личности, его самого. Однажды, в тюрьме, набросился на огромного гвардейца и попытался его задушить. Худючего, его тогда едва оторвали от рослого детины, а когда он затих, то трое суток просидел без движения, уставившись в одну точку. Опасалась и сейчас болезнененного припадка, но в то же время сознавала, что именно сейчас помутившийся рассудок может стать защитой от более серьезного. Прав в одном – есть честь Династии, и есть доброе имя, которое запятнала сестра своей изменой. Где-то в глубине я жалела принцессу Екатерину, страдалица очутилась в положении изгоя при дворе, ей оказывали приличeствующие рангу почести, но в остальном избегали. Неудивительно, что словно броней, пыталась закрыться ханжескими догматами, нарядами старой девы, в которой нашлась единственная, но весьма существенная брешь – ее слепая, по-собачьи преданная любовь к красавцу. Стремилась хоть в этом понять названную родственницу, ведь и самой пришлось испытать, что делает с женщиной сильное, крепкое чувство. Во всяком случае не было никакого коварного замысла — она лишь мечтала жить как все,а не быть погребённой заживо, получить, чего лишена обстоятельствами прошлого, сделала для этого всё, что считала нужным. Но я промолчала, видя, что Иоанн слишком глубоко ушёл в свои рассуждения и в свой гнев — до него было не достучаться. Способен ли отправить сестру на ужасную гибель как соучастницу или даже вдохновительницу преступления ? О ней и без того думали теперь только самое плохое, и ясно, что в подобном обвинении усомнятся немногие. Впрочем, и не отдавал таких приказаний: никак не мог оправиться от удара и потому не предпринимал пока никаких решительных действий. Он все говорил и говорил что-то, торопливо-вдохновенно, спеша выплеснуть свою исступленную ненависть, именуя принцессу Мессалиной, служительницей Ваала. Силился еще что-то добавить, но внезапно наклонился вперед, сжал ладонями виски и застонал, раскачиваясь, пока, наконец, не подпустил к себе, не принял ласку близких, дарованные человеку как последнее спасение от подступающего безумия или разрыва сердца. Открыл было рот, но на него напал приступ кашля, и на щеках выступили красные пятна. — Беда придет и уйдет, – протянула к нему свои руки, и он, поспешно преодолев расстояние, разделявшее нас, опустился рядом. — Много их было, бед. А ты все также – Великий государь! Это было некрасивым, неловким, но требовалось возвратить в реальность, чтобы он больше никогда не смел отгораживался, чтобы любил меня, как и раньше… Гостя принимали уже в чуть поостывшей обстановке. Под неподвижными глазами набрякли синеватые мешки, уста были плотно сжаты, супруг держался очень прямо и не шевелясь, как идол. Время было собенно грозным, тяжкому испытанию подвергалась правящая фамилия. Месяц, когда заговорщики вступили в преступную связь, дни встреч любовников, ночи, имена слуг-сообщников — все, что для виновных означало страсть, любовный пыл и наслаждение, все было выставлено напоказ, обнажено, захватано чужими руками, втоптано в грязь. Палачи особо старались над Самозванцем, плети кусали так, как будто хотели вырвать кусок поаппетитнее, но без конца натыкались на сухое, будто сотканное из одних сухожилий, тело. Не было здесь жирной поживы, и они, негодуя и свистя, отлетали прочь. Дробили суставы, хотели, чтобы взмолился о пощаде и раскрыл себя. Но разве царь может молить о пощаде чернь? Особенно если этот царь — наследник Елизаветы? Кроме того, что и всегда утверждал, не размыкал уст даже ради того, чтобы притупить боль. Молчал мертво. По всему выходило, что шляхтич подготовлен кем-то и очень давно, возможно с самого детства. Скорее всего, уже давно перестал ощущать кем-то иным кроме своей роли, а потому не имел права даже на удивление: Темная туча уже накрыла с головой, тень от нее зловещей паутиной поползла в камеру его. Судьба щедра на поцелуи, как дама, ветреная и переменчивая, но стоит ей почувствовать, что любовник разохотился и вполне уверился в ее постоянстве, как она отворачивается от него с коварной улыбкой и обращает свой благосклонный взор на другого. Возможно, канцелярист Шувалов вытряхнул бы из него остаток души, но постоянно помнил наказ сохранить гордеца для прилюдной казни — пусть она послужит людям примером и предупреждением: да не смеют они предать Иоанна Шестого или им будет хуже — но если вывести арестанта через толпу, всякого можно ожидать. Шувалов жил в некоем вымышленном мире, где мерилом всего была государственная польза. Отдельные личности ничего не значили в его глазах, да и себе самому он не придавал никакого значения. Я проклинала этот гнусный век, не решаясь войти в узилище, наблюдая через щелочку, как давится Самозванец, из его рта потоком хлынула алая, как всполохи на утреннем небе, вязкая кровь. Еще сложнее было определить, как поступить с Екатериной, братья единогласно отреклись от нее. Она была растрепана и почти раздета, волочила за собой железные цепи, рвала на себе волосы, била себя кулаком, бегала, выла, осыпала себя и других самой страшной руганью, звала мужа, в конце концов вообразила, что имеет общение с ангелом. — Нет! — Это крикнул Антон Ульрих, в волнении он даже поднялся с места. Он снова повторил: «Нет!» — как бы не желая принимать жестокую правду. Подбородок его дрожал, навернулись слезы, хотя он изо всех сил старался их удержать, зашатался, словно его ударили кинжалом. Император выглядел почерневшим, истрепанным, как запыленная ряса, как болтавшийся у него на груди золотой византийский крест, потускневший за многие столетия. И сам казался едва ли не первым христианином, вышедшим на свет после тридцатилетнего пребывания в катакомбах. Вот поэтому и слепит его яркий свет факелов, а чело его, лишенное загара, казалось хуже, чем у мертвеца. Мы все поднялись с мест и низенько склонились, подставляя под печальный взор самодержца свои затылки. Эту ночь он не коснулся меня и долго-долго смотрел в темно-зеленый, схожий с небом, балдахин. Пожалуй, им найден разумный вывод : заточить опальную монастырь. Ее участь была ясна, должна присоединиться к длинному списку, кончивших дни свои в убогих кельях, в темной доле инокинь. Теперь ей полагалось носить куколь с вышитыми на плечах белыми крестами, а красивую голову укрывал капюшон, на самой макушке которого был вышит череп. По Руси гуляла молва о том, что держат в строгости, не дают вина и мяса даже в великие праздники, что будто бы носила суровую власяницу, а белый хлеб, что жаловали ей сердобольные миряне за избавление от сглаза, велено было крошить голубям, но, рано или поздно, все забывается. Однако наибольшее значение имел собранный, впервые в новейшей истории, церковный собор, который предал анафеме Самозванца и должен назвать Брауншвейгов единствнными законными властителями короны. Еще лучше было то, что этот новый акт требовал от всех подданных, буде последует такое распоряжение, приносить клятву верности, отказавшихся обвинят в совершении измены и отлучат от веры. Раскалился воздух, и жар его был таким крепким, что грозился иссушить фрески и осыпать их на мозаичный пол. Двор наполнился чинным разговором подоспевших владык, кавалеры терпеливо выслушивали нравоучения праведных монахов, а юркая челядь без конца просила благословения у блаженнейших в надежде таким образом выторговать в раю место поукромнее. Иоанн скрылся в аппартаментах, но тут же вернулся с дочкой на руках и с довольным видом показывал девочку всем присутствующим. Я едва не рассмеялась, впервые за неделю, большой ловковсти ему стоило обуздать свою наследницу. Одетая в бархатные юбки и расшитый лентами чепчик, топала на ножках и скакала на на своей первой, пока игрушечной, коняшке, а няньки стояли вокруг, готовые подхватить малышку, если та вдруг упадет. В целом хороший ребенок, но склонна впадать в бурные истерики, если ей отказывают в чем-либо, чего она хочет. Своими реформами Петр Великий поставил мирскую власть над церковной, и нынешний путь ясно доказывал – быть того не могло, чтобы его продолжатель отказался от господства. Супруг мой вошел не просителем, а хозяином, будто бы собрался все решить за архиереев. Опустили головы владыки, не смея встретиться с его взглядом, напоминал огромную черную змею, которая одним броском околдовывала, длинный шлейф мантии хвостом тянулся за ним. Следуя его примеру, я и сама оделась в пурпур, явив миру лицо победительницы.