Другая Екатерина

— Ваше Императорское Величество так добры к бедному художнику… — Мастер! — проговорила я, — эта картина прекрасна. Все изменили с тех пор, как я в последний раз видела ее. Неужели я и вправду могу быть такой хрупкой и девственной? Мне кажется, я смотрю на женщину, какой хотела бы быть. Эта картина словно двуликое зеркало, которое отражает и горний мир и наш собственный. А здесь… — указала на почти геометрическое изображение деревьев и гор на заднем плаве, — здесь я вижу небесный пейзаж. И озарен он небесным светом. В окончательном, завершенном состоянии двойной портет был великолепен, несмотря на то, что живописцы часто приукрашивали своих высоких заказчиков, я узнавала себя. Медленно ожила на холсте, выразительное лицо стало подвижным, щеки зарделись. В открытом шелковом костюме с прорезными, на венецианский манер, рукавами, выставлявшем напоказ светлую кожу, в золотом с сапфирами ожерелье, казалась воплощением моды. Но при том всем присутствует заостренность, которая придает сходство с куницей или другим мелким хищником. И, пожалуй, очень бладарна, за то, что удалось сохранить эту фактурность и геометрию. Завороженная, часами простаивала перед шедевром, исследуя каждую мелочь, то улыбаясь, то пытаясь коснуться, периодически отходила, чтобы заново увидеть яркие краски и изящные позы. Федор Рокотов зависел от тех, кто давал ему заказы, но благодаря особенностям его картин, прославленных на всю страну, ему удалось возвыситься. Но нигде прежде его таланты не реализовались с такой полнотой, как в этом полотне, он это сознавал, но облечь в слова не мог, старательно соображал, как рассказать мне о своем мастерстве и оригинальности, но был не силен в ораторстве. Я деликатно не стала настаивать, ибо он итак создал великое, обратил в масло и лак самую суть имперской власти, и тем не менее каждая деталь здесь служила общему. Уловил ускользающее, эфемерное время и удерживал его здесь — все события жизни Иоанна, все, что читал или слышал о Государе, вся мука и отчаяние, сила характера были тщательно и аккуратно разложены по полочкам, превращали картину в видение, оду, обретшую плоть. В этом полотне отразились вся горечь бедного прошлого — жилистые плечи, острые скулы — и грандиозность будушего, ничем невозможно было пронять. Даже чуть склонилась, разглядывая его чело с изогнутыми бровями, орлины носом. Превзойти копию мог только оргинал. Ах, какая была неделя торжеств! — ещё не приходилось видеть, чтобы улицы были так забиты народом и так обильно разукрашены. Гобелены, драпировки, яркие флаги свисали из всех окон и были натянуты поперёк даже узких улочек между покосившимися домами. Звонили колокола, кричали пирожники и сбитенщики. Шатался праздный народ, все большей частью пьяные. На облупленной городской стене, между зубцами, парни в новых рубахах размахивали шестами с мочалой — гоняли голубей. Белые птицы трепетали в синеве, играя — перевертывались, падали. Народ встал на колени, женщины протягивали к венчанному на царство на руках детей, только чтоб увидел, а может, и остановился. — Батюшка, не оставь милостынькой… — Дай, только посмотреть на Тебя! И снова мольбы, снова пожелания здоровья, благодарности… Испытавшего множество бедствий и потрясений, но счастливо избегнувшего опасности и готового вновь расточать над своею страной милосердие и справедливость криками, песнями и слезами приветствовал простой люд своего возлюбленного Иванушку и отчаянно вытягивал шеи, налегая на плечи впереди стоящих, чтоб хоть краешком глаза разглядеть его, ехавшего среди преданных вассалов и друзей, прошедших с ним тяжкий путь от начала и до конца. Для пущей убедительности одни из хронистов описывали его сверкавшие на солнце волосы, другие — светлую и радостную улыбку, которой он одарял всякого, с кем встречался глазами, третьи — его величественного скакуна, белого, как свет Божий, четвёртые — роскошь его парчовой мантии, струившейся по крупу коня его чуть не до самой земли. Слушавшие верили и плакали, как дети, дождавшиеся возвращения любимого отца. Шептались, казалось бы, животному не вынести того, что за юность вытерпел — уничижали, били, мучили, казнили его голодной и студеной смертью, а он вот, царь царей, все ему возможно: из безобразного сотворит мир прекрасный в преображении. Рассказывавшие верили тоже, ибо нет такой легенды, которая не крепла бы и не обретала вид непреложной истины в устах тех, кому хочется, чтобы она была правдой. А ведь прошло десять лет, как она прибыл сюда через другие ворота по воде, под проливным дождём, тогда столица, ныне бьющая через край энергией, для него просто не существовала. Ни те, кто его охранял и сопровождал, никто не верил, что выйдет из Шлиссельбурга живым и в относительном рассудке. Его положение в один момент стало исключительным : мог приказать любому, кому пожелает, развлекать себя, преклоняться перед собой, сопровождать себя, никто не был вправе отказать, но на самом деле никто и не хотел отказывать, изумляла естественность с которой действовал, твердость, с которой всегда держался, смирил себя постами, защищался от грубости надзорщиков, не забывал высоком происхождении и не отрекся не смотря ни на какие угрозы, но я не сознавала до этой минуты, до чего велико это упорство и скольков нем мощи, все в одном человеке — тем, за кого вышла замуж, собирала армии и толпы плечом к плечу и вершила судьбы тысяч. Что должна была чувствовать, глядя на это, кроме как не гордость? Врагам нравилось считать его незатейливым простачком, которым было легко управлять, но дураком Иван Антонович не был, и прекрасно это знала. О, знала с самой первой встречи. Беда всех неприятелей в том, что идут по чужим стопам, даром что теряются в отпечатке чужого следа. А особенные, такие, как Иоанн Шестой никогда не ступают в чужие следы, а оставляют свои собственные. — Катерина! — прошептала темнота сзади. Зашуршал шелк — и руки супруга обвили меня. — Зачем ты здесь? — спросила, медленно поворачиваясь. — Разве тебе надо на ассамблею, выйти к гостям ? Много добились за эти годы, хотя и пришлось трудиться не покладая рук, боясь отступиться. И плата была высока : резче проступили линии морщинок, когда хмурилась или особо радовалась, а вокруг глаз лежали нежные голубоватые тени, что придавало им сумрачное выражение. Почему-то все думают, что трон это обязательная гарантия власти, благополучия и счастья, но это далеко не так. Трон иногда бывает знаком обреченности на мучительную смерть, если повезет сразу, или на долгую агонию перед. Чуть закусила губы, сразу становясь строгой. Тогда опустился и, притянув к себе, обнял, и то, как сейчас сидела, откинувшись в кольце его рук, заставляло кровь шуметь в висках. Нежно коснулся подбородка и повернул мое лицо к себе. Не думай, милая Катерина… не стоит об этом. Нам нельзя сдаваться! Нельзя!.. Нельзя!.. Вдруг стало легче, мир предательства и честолюбия, отголосок которого выпил нашу молодость, остался там, за закрытыми дверьми. Принесла в жертву ненапрасно, а ради этого человека, с которым так счастлива, который стал семьей, защитником, господином, всем на свете. Теперь прошлое оказалось далеким и неважным – горькие воспоминания, утрата близких, недавние страхи. Поняла, что с тех пор, как оказался рядом, исчезло надрывающее душу ощущение опасности, и все это благодаря его неприметной заботе и любви. Признаться, я была польщена, что правитель, властитель громной державы, добровольно хранил супружескую верность и ни разу об этом не пожалел. Верно, если состарюсь, заболею, потеряю свою красоту, все равно останусь для него единственной на свете, поскольку отдал много своих душевных сил на укрепление их супружеского союза, и был готов отдать еще столько же. Ему казалось немыслимым переступить через заветы Святого Писания и невозможным предать царящие между нами доверие. Как высказался однажды хмуро, а взор его как будто выворачивал наизнанку, желание любовных утех со многими женщинами лишает возможности искренне любить одну из них, ведь только одна может быть женой мужчины, все остальные являются сестрами для него. Непоколебим в вере, на мой взгляд, даже чересчур непоколебим, считая, что жеманными кокетками и не в меру галантными дворями руководит суетный грех, когда те прятались от светлых очей под кустами, откуда доносились смех, шепот, томительные стоны. — Нечестивцы же, яко помыслиша, приимут запрещение, иже нерадившии о праведнем и от Господа отступившие! . — отворачивался к окну, едва успев подавить печальный вздох. Был строг, добр, и безжалостен — всё в одно и то же время, когда вполне сознавал свою цель и шёл к ней, не видя преград, ел пшенную кашу и не пил ничего крепче воды, но, когда требовалось, закатил невиданные пиры, что о нём говорили и ему завидовали во всех дворах Европы, от Испании до Польши. Впрочем, на Западе ловили и передавали сплетни, большая половина никак не соответствовала действительности : представляли почему-то племянником Елизаветы, затворником, давшем какие-то неслыханные по суровости обеты, готовившимся к пострижению, но из-за кончины «тетушки» вынужденным принять престол. О, разумеется, всё это было не более чем иллюзией: аскеза никогда не допускала неряшливости, и дворец его содержался в таком же строгом, сдержанном, благочестивом порядке, как и все его дела и всё его империи. Он пугал своей враждебной непредсказуемостью, совершенной противоположностью всей европейской действительности. На всякий случай я прятала зарубежные газеты, однажды видела, как на лбу взбухает, пульсируя, темная вена по мере того, как он пробегает строки. Внезапно глухо зарычал и швырнул бумагу на пол. Минувший церковный собор осудил Елизавету преступницей, глаза мужа сверкали всесокрушающей яростью, спасало только то, что немецкий, чтобы понять весь смысл написанного, так и не выучил. С какой страстью перечислял все обинения! Откуда она в нем бралась? Это было удивительно, просто непостижимо. Потом еще долго молчали, застыли, словно скульптуры: я — в кресле, государь — у стола, опершись о его корпус, и темнота будто надвигалась из углов кабинета. Особенно свирепый порыв ветра сотряс стекла, заревел в дымоходах, вызывая мурашки. Я понимала, что своих братьев государь велел вытащить на празднества не просто так, давно собирался поговорить с младшими крутенько, но было недосуг, либо проливной дождь с громом, восстание, либо что-нибудь другое препятствовало, а между тем принцы Брауншвейгские заваливали письмами – разрешить им уподобиться агнецам Божьим, вести спокойный и поучительный образ жизни, к какому они расположены. Эти юноши привыкли вести разговоры о книгах старых или паломничестве к мощам святых, а все эти речи о дрязгах властителей, войне за Крым или наложить длань на соседнюю Речь Посполитую – Станислав Понятовский в солидном возрате и без наследника – казались им такими же далекими, как всплывавшая над садом луна. Тогда, десять лет назад, в судьбе проходили столь стремительные перемены, что принцы не могли принять, ненавидили себя за жар своего тела и дам своих отталкивали и гннали прочь от себя. Монарху, тому, кто столько власти мирской держит в своих руках, тому, кто огромное войско ведёт на другой край земли по одной только прихоти, — такому существу непросто, да почти невозможно быть святым. И я понимала гнев Иванушки, в то время как мы отчаянно старались удержаться на вершине, делая значимые уступки аристократии, его братья губили практически все…. Моя щека все еще упиралась в его атласный сюртук, переплел наши пальцы и поцеловал в уголок рта. Как сладко было вновь почувствовать это единство, эту близость — против всех других! Наше положение превращало отчаяние в непозволительную роскошь. Никогда не скажешь: «Будь что будет», всегда надо смотреть вперед. Так яд медленно проникает в нутро, сживается с плотью и кровью. Да, юность отцветает, это неизбежно, но на место приходит зрелость, опытная, удушливая, словно ярчайшее лето, побеждающая всех соперников. При том, что норов супруга все еще оставался загадкой — вспоминала его в день первого знакомства и на свадьбе, что он знал уже тогда? Что такого, чего никому из смертных знать не дано вовек, да и не хочется знать? — выучилась, как удержать его на грани, успокоить, чтобы спасти измученные нервы от приближающегося семейного скандала — положила его ладонь себе на талию, подтянувшись, делилась новостями на ушко. Иван глядел, как завороженный, дыхание бедняги участилось. Он казался довольным и взволнованным; в нем не было заметно ни следа той страшной злости, что искажала его черты во время последнего разговора. Всё как прежде. Мужское тело, прижимавшее меня к себе, источало тепло и нежность, и мир был невероятно, оглушительно прекрасен. По толпе прошло движение: появились музыканты с корнетами, виолами, лютнями и даже волынкой, и снова засуетились слуги, разнося подносы с пирожными и конфетами оригинальных форм, их ставили на столы вместе со стеклянной на вид, но на деле съедобной посудой из жженого сахара. Зал, завешанный золотыми и серебряными тканями, выглядел великолепно. Украшавшие его золотые венки были унизаны блестящим жемчугом и драгоценными камнями, отражавшими свет двадцати серебряных канделябров с сотней восковых свечей на каждом. На пиру подали семьдесят блюд из разных сортов мяса, дичи и рыбы, приготовленных по английским и французским рецептам. Прокричали: «Танцевать!» — и гости пустились в пляс под громкую неистовую музыку. И все, все они опустились, когда объявили нас с имератором. Потемкин открывал бутыль шампанского, да так и замер с ней. Мне не слишком приятно было видеть среди дам вдовствующую Великую княгиню, но по правилам этикета не могла отказать ей от места и не пригласить, хотя предпочла бы убрать с глаз долой. Я почти восхищалась урожденной принцессой Цербста, ее умом, сдержанностью, расчетливостью, умением привыкнуть к изменившимся обстоятельствам и извлечь из них пользу, я но не могла нейтрализовать антипатию, потому как ощущала себя неуютно, имея при Дворе такую названную родственницу. Екатерина Алексеевна останется вечным напоминанием о том, что могут найтись люди, которые посчитают, что российская корона будет лучше смотреться на Самодержице, чем Самодержце. Легонько что-то екнуло, да, следовало быть особенно осторожной и не выдать своих чувств, но отказать себе в удовольствии не пыталась, да и говорили, что зрение осталось острое, как у ястреба. Медленно двигаясь мимо изумленных придворных, которые толклись в залах и галереях, я умышленно отставала от Иванушки, являя округлившийся живот в нарочито выбранном облегающем платье. Комментарии : 1) В XVIII в. не было фотографий, зато живопись достигла своего пика. Портреты уже совершенно точно могли воспроизвести внешность человека, правда, понятно, что высоких особ всегда «прихорашивали». Пафос деятельного знания, охвативший Россию Петровской поры, отчасти роднит ее с Западной Европой эпохи Возрождения. Обмирщение культуры, развитие практических наук взамен средневековой умозрительной философии стимулировали бурное развитие светского искусства, поднявшегося на небывалую высоту. Русское искусство развивается от портретов-парсун, которые очень напоминали иконописные лики, до высокой живописи. Среди множества русских художников, творивших в России, выдающимися мастерами портрета можно назвать А.П. Антропова, И.П. Аргунова, Ф.С. Рокотова, Д.Г. Левицкого, В.Л. Боровиковского. Фёдор Степанович Рокотов, которым восхищается Екатерина, (1735 — 1808) — русский художник, крупнейший московский портретист, работавший в период Русского Просвещения. Выходец из крепостных, получил вольную. Выучился на художника и вскоре стал одним из любимых мастеров российского дворянства. 2) О том, каким бы был портрет Ивана, можем только фантазировать. Как бы выглядел государь во взрослом состоянии мы можем только догадываться. 3) Бедные европейские политики – разобраться в российской императорской фамилии! Понятно, что легенда Ивана Антоновича обросла слухами в зарубежной трактовке. Вроде, да, вот – молодой человек, глубоко религиозен, юность провел где-то в глуши, умирает Елизавета, молодого человека все признают императором. При том, у Елизаветы был племянник, которому собиралась (или не собиралась) оставить престол