Другая Екатерина

Императора не было в столице, тщеславие его разыгралось, как никогда, после того как собрали огромную сумму на нужды кампании, и предчувствие успеха вскружило голову. Стамбул не выдержит против такого грандиозного натиска! Если Иванушка, подобно легендарным византийским базилевсам, торжественно воссядет на троне и станет вершить правосудие как хозяин этих земель, вот тогда можно будет сказать, что превратности судьбы были не напрасны, и все в мире наконец встанет на свои места. Времена, конечно, стали не те, что были когда-то, и весть о новом крестовом походе, вскоре облетевшая Европу, вызвала больше недоумения, чем восторга. Давние и немногочисленные удачи христианских воинов успели забыться, а добрососедство, купленное золотом и лестью в большей степени, чем мечом, поубавило пыл у многих — а иным, напротив, открыла глаза на то, что с неверными можно не только сражаться, но и говорить, не только лишь уничтожать их, но и принимать как равных. Мысль эта не была ещё сильна в головах, но понемногу зрела, и новой войны никто не хотел. Однако Иоанн был крайне увлечён своей личной войной с султаном, клялся, что не отступит, пока не воздвигнет крест православный по ту строну Босфора, не выстроит царство небесное. Опер подбородок на сложенные домиком кисти с длинными бледными пальцами. По его тону ясно было, что осуществит задуманное, не слушая никаких возражений. — Одумайтесь, Ваше Величество! — увещевал даже старенький богообраазный духовник, хмурясь и вертя большими пальцами, что также выдавало в нём чрезвычайное волнение. — Миновала эпоха великих походов и завоеваний. Ныне иной враг наступает на нас, враг не вовне, но внутри. Ересь множится и несётся по русской земле, словно мор. Новины, штрудии французские да германские. Слово Божие ныне надобно нам несть, а не меч. — Токмо и понесу, — оживился, неукротимый, быстро встал, разворачиваясь на каблуках. — Буди имя Господне благословено от века и до века, яко премудрость и смысл и крепость его есть. Аще усумнится, не благоволит душа моя в нем: праведник же от веры жив будет… что так зришь ми, Катерина? — резко сказал он, оборвав сам себя. На его всегда изможденном бледном челе мелькнула по-детски восторженная улыбка и тут же сменилась пугающей гримасой отчаяния. Это была тяжёлая сцена, но тяжелей всех — я понимала это лучше, чем кто бы то ни было — тяжелей всех было мечтателю, который не получил благословения от тех, кому верил и кем дорожил больше всего: от церкви и от своей жены. Боже мой, как тяжело было это слышать! Любила ли я его? Я преклонялась и восхищалась, за эти годы он стал неотъемлемой частью меня. Следила за ним, как заколдованная, не в силах отвести взгляд от сутулых плеч, эбеззвучно шевелящихся губ. Мое сердце разрывалось, и все же должна была отпустить, ответить, что смиренно покоряюсь, ведь супруг – не сельский пастушок, а властелин огромой, от моря до моря, страны. Но в громком титуле лишь половина беды. Разве кто-нибудь когда-нибудь смог бы заставить Ивана поступать так, как было противно его душе? Когда она был один против дворянства, которые оклеветывали и засадили в тюрьму — разве тогда позволил так поступить с собой? Ничего другого здесь нет! Никому не сломать его воли, найдёт путь получить то, что хочет. Взять с собой женщину глубоко в положении они не могли, жеребий выпал терпеть: тихо, спокойно, без страсти, без ропота, но с глубокой уверенностью, что всё так, как только и должно быть. Скажи я об этом, то как справиться с грузом боли и угрызений совести и как он сам справится со своим? Если поссоримся, просто будем брести по этой каменистой дороге, сгибаясь под тяжестью короны, пока та наконец не свалит нас. Смутно казалось, будто что-то кончается в жизни вместе с началом похода, — но что именно, ничуть сама не понимала. Румяная круглолицая Софи, сидя на руках у няни, рассматривала отца и хмурилась. Гвардейцы, паломники, нищенствующие монахи, авантюристы, прибившиеся по дороге, наёмники всех мастей — весь этот разнородный люд пестрел и шумел, занятый погрузкой коней, древесины, орудий, ячменя, вина и собственных небогатых пожитков. Знала приблизительное число людей, собранных мужем, но не сознавала до этой минуты, до чего это число велико и сколько мощи, сколько неукротимой силы в этом числе, рвущемся за море в едином всеохватывающем порыве, заданном одним человеком. Иоанн стоял, спиной к остальным, выпрямив плечи и скрестив руки на груди, проводил последние дни и ночи то в молитве, то в решении множества предотъездных забот. — Выглядишь внушительно! — я подощла сзади и коснулась его плеча. Он опустил глаза, опушенные густыми темными ресницами, наклонился, тяжело вздохнув, нежно пропустил между пальцами мягкий локон, выбившийся из моей прически, потом поцеловал ледяными устами. По виду было ясно, что его что-то гнетет, иначе бы не провел прошлый вечер на коленях на шершавых плитах холодного пола, на сквозняке, в темноте, разрываемой лишь неверным светом десятка тонких свечей на аналое, и это что-то – отнюдь не вопросы власти, в силу характера не требовались никакие регалии, чтобы доказать свое превосходство. Глядел со со странным, едва понятным выражением, напоминающим смесь гнева с состраданием. Он часто упрям, будто ему было ведомо и доступно нечто, сокрытое от иных умов ограниченных и несовершенных, а там, где доходило до интересов его семьи, его родных — безусловно, старался защитить нас, но нет, правды не допросишься. С трудом удалось вытянуть подробности недавнего ночного кошмара, принятого за бесовское видение : чувствовал меня рядом, практически осязал, втягивал запах духов, шелест платьев, хотя не видел и не мог нигде найти. — Береги себя… — провел по моему животу, словно лаская и благословляя. Быть может, часы застыли бы, и никогда не пришлось бы доводить дело до конца, быть может, просто так и остались бы стоять, скованные вечным объятьем. И еще не пришла в себя, когда он двинулся к двери, приостановился на пороге, бросил прощальный взгляд через плечо и устремился по лестнице во двор. Я ненавидела минуту разлуки, будь она проклята! Снег в этот год выпал рано, придворные собирались у очага, лакомились ароматными закусками, которые повара приготовили, пока позволял дневной свет, — пряной выпечкой, фруктами в сиропе и прочими сластями. Гроздья хрусталя струились с огромной люстры, дробя солнечный свет на тысячи огоньков, пляшущих по потолку, расписанному силуэтами прекрасных дам, облаченных в шелка, призывающих бронзовыми факелами рассвет, и мужчин, будто парящих по бледному небу, ловя вихры облаков. Музыканты исполняли песни, кавалеры затеяли игры, танцевали, вели приятные беседы и обменивались любезностями, забыв на время о делах. Куртизанки, гуляки, философы, поэты, матроны — все смешались в душном, жарком зале. Картину портил Шувалов, как и пристало его должности — начальник Тайной канцелярии, мрачный, суровый, старался даже не приближаться ко мне, отделываясь тем, что государь строго всем наказывал позаботиться о роженице и будущей малышке. Значит, новости явно не о войне, тем более, что письма приходили все чаще – армия, воодушевленная присутствием и личной храбростью императора, штурмовала одну крепость за другой. В том, что будет девочка, лекари не сомневались, объясняя, что меня недосточно разнесло. Это может говорить о неверном положении плода, дитя может пойти вперед ножками. И даже имя заговили – в честь Анны Леопольдовны и покойной императрицы. Любовь, которую я не смогла излить на собственного мужа, казалось, прорвала плотину. Я была уверена: ребенок меня слышит и понимает, девочка, как ни была она мала и беспомощна внутри, словно наложила на меня мощные чары. Софи – престолонаследница, в ответе за судьбу державы, к ней требования жестче, младшенькую можно баловать, не задумываясь о тяжести венца. Это дитя получило бы то, что недоступно королям. Окна в моей спальне закрыли ставнями, закрывая даже от серого зимнего света. Трудно было себе представить, чем это хмурое небо, которое и голубым-то среди столичной зимы редко бывает, или солнце, которое в этих краях никогда толком не светит, могут настолько раздражать будущую мать и ее младенца, что от них нужно непременно скрываться, однако моя повитуха, глупая старуха, которая вечно засыпала на проповеди или сосала засахаренные слив настаивала на том, что перед родами я на целый месяц должна погрузиться во тьму. На было темно-бордовое платье с широкими, отороченными мехом рукавами. Густая оборка черного чепца бросала тень на остроносое, как у крысы, лицо. Через неделю я стала испытывать ужасные страдания — болела буквально каждая косточка, мысли крутились, как ветряная мельница в ураган. Что-то явно шло не так, как надо, и никто не понимал почему. Слуги постоянно уточняли, действительно думаю, будто кости мои сами собой ломаются внутри, и когда кивала утвердительно, они опасливо переглядывались. В общем, так мы, конечно, никаких ощутимых результатов достигнуть не сумели. Притащили орлиное перо и провели им над пламенем свечи, пока оно не начало дымиться. От резкого зловонного запаха я задохнулась и судорожно дернулась. Ужасные спазмы перешли в приступ кашля, доходящего до рвотных позывов, но через некоторое время уже смогла дышать и лежала, ловя ртом воздух, как истерзанный стихией матром, выброшенный на берег после кораблекрушения. Как же был не прав Иоанн, допустив эту разлуку, как был не прав, воздвигнув столько препятствий! Он бы сел рядом, гладил, баюкал, укачивал, пока не прошла бы дрожь, не стало бы легче. Иоанн… долго лежала без сна, и мысли крутились, как ветряная мельница в ураган. Обнаружив, что моя гувернантка крепко спит в кресле, а не следит за мной в оба глаза, как за драгоценным сосудом, тихонько поднялась и проскользнула к двери. Хромая в детскую, заглянула за перегородку в альков — царевна спала безмятежным сном в своей кроватке, заботливо укрытая теплыми шерстяными одеялами, в свете лампады огнем мерцали ярко-золотые косы. Говорили, что она замучила фрейлин, требуя невиданного кролика с синей шкуркой. Воспитательница Юлиана Менгден даже и не пыталась быть строгой, в далекой молодости пестовала нашего цезаря, как собственного отпрыска, скорбела по его злой доле, после освобождения почитала как святого и только рада послужить следующему поколению Брауншвейгов. Вот от чего тошно: от сознания того, что я попала в ловушку, откуда не выбраться, если не идти босиком по осколкам счатья с острыми краями. Простит ли когда-либо маленькая своенравная красавица свою легкомысленную и беспечную мать за дурные шаги и последстия, которые не стереть и не изменить ? Иван – точно никогда, он оставил дом на мое попечение, взяла на себя ответственность. Это всецело моя вина, повторяла потом про себя. Я встречала князя Трубецкого у лестницы, перекивнувшись до этого парой слов с его ямщиком, мне сразу бросилось как сильно изменился, постарел верный друг. Он пил и бездумно проигрывал суммы, которые не мог позволить себе проиграть. Мы свободно разговаривали на многие темы — князь был образован, наблюдателен и отличался острым умом — и хорошо понимали друг друга. Но в общении все же чувствовалась прохладца. «Двеннадцать лет, четыре месяца, девять дней я влюбился в Вас и пронесу мою ношу столько, сколько мне отмерено, никогда не возьму ни княгини, ни полюбницы. Знаете, мы, Трубецкие, слишком красивые, слишком отважные, слишком сильные… вот этим. — Он согнул руку, и тугие мышцы готовно обрисовались сквозь ткань. — Воины, герои, мы не умеем видеть иную силу. Не одетую всеми этими украсами. Я понимаю, почему Вы сделали такой выбор. Да, Ваш суженный невозможно худ, бледен, но в нем такая невероятная сила… Я не могу изъяснить словами, да и никакой мудрец, верно, не заможет!» — заметила, как дернулся уголок рта, как если бы действительно вздумал произнести эту тираду, как вздымается его грудь под горящим золотом мундира. Какие они смешные, мужчины. А нами, женщинами, руководит расчет: сознавая шаткость своего положения и не рассчитывая на благополучие дороги, решила, что понадобится опытный, умный, сильный покровитель. Кучер гикнул, кони-вихри горячо подхватили сани и понеслись, впереди и сзади них поскакали телохранители князя. — Куда мы едем, государыня ? — в себя пришел, когда Петербург остался далеко позади. Его тон дрогнул, ища подсказки. — В ставку императора! — отвечала, нанося раны. То, что всего лишь миг назад было для него источником радости, обернулось источником горчайшей тоски. Я молчала и лишь слушала грохот голосов, визг полозеьев, покачиваясь в такт движениям. В первую секунду не ощутила подвоха, надеялась извиниться, чтобы в следующий миг покачнуться и осесть наземь. Рванулась было встать, но уже через миг это побуждение ушло, сменившись болью, такой пронзительной и жгучей, что закричала — как мне показалось, на самом деле голос был столь слаб, что никто даже не услышал. Что-то с грохотом упало и покатилось, взметнулись юбки и небо. Низ рвало на части, и оставалось только скорчиться — куда там двинуться только тяжело стонать от немощи и муки. Атлас платья жег кожу, пот выступал на бедрах, собирался в капли на затылке. Мозг словно разбух внутри черепа и вот-вот разорвется и хлынет из ушей. Княь повторял бессвязные слова, грозя кулаком вознице, а сам лихорадочно соображал: что же делать? Воины с видимым облегчением посажались на коней, поскакать через ходод и мрак в поисках деревень. Должны же там быть какие-нибудь бабы, навычные принимать роды. Сознание быстро исчезало, но то, что я выбралась из саней, в одиночестве ползала, загребая туфлями снег, сохранилось в памяти навечно. Боль не проходила, верно, ей не будет конца, и лучше снова лишиться чувств, чтобы перестать страдать, перестать думать о том, что сделано, о том, чем всё закончится, но у меня не было средств позволить себе такую роскошь среди ветра, истово хлещущего, завывающей метели. Рывками комок оставляет чрево, безостановочно извергавшее мутную воду, густую темную, а после — и нечистоты. Вот оно — проклятие! Этот отвратительный позорный акт, увенчивающий брак, ничего близкого к совершенству… Сын! Сын Иоанна! Первый взгляд состоял из одного страха. Однако длился он всего мгновение. В успокаивающем ритме этого таинственного действа, под тихий хрип, похожий на шипение речной волны, набегающей на илистый берег, я расслабилась и ощутила, как наши пульсы совпали, как объединились, пусть на мгновение, наши жизни. Синее тельце было по-прежнему словно окоченевшим, застывшим. Потом внезапно его стали корчить судороги, и головенка беспомощно моталась из стороны в сторону. Глаза закрывались, как будто под тяжестью слипшихся век, крохотные кулачки не дергались. Я ворковала над полутрупом и тихо шептала ему: бояться нечего, мама здесь, скоро наш папа вернется, все будет хорошо, хотя и сознавалп, что ничего уже не будет. Поначалу ребенок все еще пронзительно скулил, словно кто-то водил смычком по струне, которая вот-вот порвется. Но потом мальчик умолк и обмяк, как тряпичная кукла.Он умер через несколько минут после рождения, и я наблюдала его смерть в агонии, превосходящей всякое описание. Оторвала полосу от платья и запеленала дорогого принца, прижала, обвила мягкую ручку вокруг моей шеи, прижалась щекой к его щечке. Осыпала его поцелуями, плакала и стенала над ним не переставая. Мой мир превратился в темный и бесформенный ад, ногтями царапала стылую землю и захлебывалась от рыданий. Мои руки жаждали ощутить бремя живота. Пустота заливала, словно река в половодье. Участники дальнейшего заговора рассказали бы Вам, что еще я бегала от людей Трубецкого, куда-то постоянно рвалась, прежде чем лишилась чувств.