Другая Екатерина

Я упала, но мое падение было безболезненным. В подобные минуты – минуты горестного, невозможного отчаяния – силы оставляют нас, ноги подкашиваются, а руки плетьми повисают, словно организм, не будучи в состоянии защитить себя, старается угаснуть незаметно. В течение всей ночи мое положение считали безнадежным. Время от времени подходили пощупать пульс. Чувствовала, как проводили влажной тряпкой по моему лицу, и слышала голоса, звучавшие будто издали: «Конечности у нее уже совсем застыли... Нос похолодел... Она не дотянет до утра...» И другой, разгневанный голос: «Вы что, ума лишились, сударыня ?» Полумертвая, лежала я на боку, прислонившись головой к стене, с закрытыми глазами. Я хотела было открыть их и оглядеться, но какой-то густой туман обволакивал меня, и сквозь него мерещились чьи-то развевающиеся одежды, к которым тщетно пыталась прикоснуться. Возможно, я потеряла сознание и способность что-либо ощущать, я только слышала вокруг себя писк одинокого, брошенного на произвел судьбы маленького человечка. Быть может, так причудливо играло сознание, быть может, у меня звенело в ушах. Не различала ничего, кроме этого писка, который продолжался довольно долго. Сердце вскричало: «Малыш, мальчик храбрый мой!», прежде чем разум напомнил: умер он из-за тебя. Умер из-за твоей глупости. Мгновение это длилось не более секунды, но в нем прошла целая жизнь. Сколько радости, сколько надежд, сколько ожиданий! Представляла, как качаю его, а потом вынесла показать Иоанну, вернувшемуся с фронта. Златовласый мальчик, баловник и непоседа, прыгал бы на коленях, крепко обнимал за шею. Подрастая, катался бы на санках и барахтался в снегу, залезал на деревья и смотрел на звезды. Он столько всего сделал, будь у него силы и время. Пришла беда и обратила все в прах и тлен. Внутри плескались ненависть к себе… жалость… любовь, поражая до глубины души, онемевшей от холода и саднящей боли. Зверь драл когтями, желая быть услышанным, желая реветь, желая быть настоящим. Разум прорывался наружу, устав от заточения, ограничений и невидимости. Устав от пыли и праха, желая гореть. Не сдеживала криков, которые, как мне представлялось, разрывали остывающий, зловонный воздух, зависающий в уголках комнат, жижей ползущего вниз по лестницам, собираясь набухшими чернильными лужами у их подножия. Криков, обращенных к небесам (или к Аду), дабы призвать кроху и вернуть в мир, в его отсутствие ставший вечной тьмой. На самом деле мой крик был столь слаб, что никто даже не услышал его. Утром кризис миновал, и удалось приглядеться. Комнаты были маленькими, сырыми и неуютными – голые стены и мало окон, разноцветные зажженные у киотов лампадки, мигая своими огоньками, придавали совсем фантастический вид тесноте. Вся одежда состояла из рубахи и длинного платья, закрывавшего от подбородка до пят. Монахини окружили мою кровать, провели всю ночь, оттирая кровь и пот, полагая, что я хочу что-то сказать, приподняли и поддерживали в сидячем положении на двух подушках. Я была в такой глубокой прострации, что, когда дали перевязанное узкими полосками ткани тельце, я не поняла, что это значит. Долго разглядывала его крохотное личико, малюсенький носик и изогнутые, точно в улыбке, розоватые веки. Двухмесячный или около того, не был похож на живое существо, скорее на маленькое резное изображение ребенка, такие вырезанные из камня фигурки можно увидеть в католической церкви, их кладут возле такой же мертвенно-неподвижной каменной матери. Время от времени еле заметная гримаска, какая-то болезненная судорога кривила губки. Но, слегка посапывая, кукушонок зевнул, положил растопыренную ручонку мне на грудь. Много раз обращалась к игуменье с вопросом: «Неужели это правда?» – и все время ждала, что она ответит мне: «Нет, Ваше Величество, Вас обманывают...» Невысокая, худенькая, стояла на пороге моих покоев, воинственно вздернув острый подбородок, одетая с ног до головы в черное, что было ей совершенно не к лицу. Ее неоднократные подтверждения, что князь Трубецкой среди пурги вломился с драгоценной ношей, а спустя час я разродилась немного слабеньким, но хорошеньким царевичем, свидетельства всей общины не убеждали меня, не могла постичь, как это, проведя целый день, столь бурный, столь богатый драмматичными событиями, я не помню ни одного из них, не помню женщин, прислуживавших мне, но знаю, что отсутствие надлежащего ухода, мое невежество и неумение, лютый холод оборвали краткое и тягостное существование моего малютки. Узнала бы сына на ощупь, не глядя, даже если бы полностью ослепла – так овца узнает своего ягненка на пастбище или курица – цыплят в курятнике. Каждую минуту молоденькие послушницы в белых покрывалах вбегали в келью посмотреть, воочию увидеть чудо новой, взятой обманом, жизни. Если и случалось монахине согрешить, то происходило это совсем не так часто, как уверяли в своих песенках уличные рифмоплеты, и появление младенца в стенах монастыря было всегда настоящим событием. — Уберите… Не хочу его видеть! Унесите прочь, прочь! — я не пыталась разобраться в своих чувствах и отчаянно отбивалась. От этого тона по комнате пронесся сквозняк, птицы задрожали и смолкли, замерз дождь, застыла кровь и каждое слово резало слух словно пуля. Резко отбросила руку со своего плеча и попыталась встать, однако подпорка в виде монахини не удержала меня, потеряв равновесие, я упала обратно на кровать и враз затихла, прислонившись к его спинке. О, будь животным, немедля укусила бы. Легкие затрепетали в отчаянии, наполняясь колкими льдинками. Разумеется, разговор не мог получиться легким, однако реальность оказалась еще мучительнее представлений. Неумолим, безжалостен взгляд — закрытая книга, запечатанный конверт. Говорить со мной было всё равно что говорить с мраморной стеной, глыбой камня, равнодушной к просителям и безответной. Мое здоровье не вынесло столь длительных и столь жестоких испытаний. Я впала в уныние, грусть и тоску. Вечером, во время ужина, поела немного, смочив хлеб слезами. Бывали дни, когда я отказывалась от пищи. Спускалась в трапезную и сидела там, сгорбившись, и не притрагиваясь к подававшимся мне блюдам. Меня охватывало полное забытье, и даже не замечала, как все монахини уходили и я оставалась одна. Вся мука, калечащая сердце, извивающиеся лианы, оплетающие жилы, отравляющие медленным ядом — всё это подтачивало воображаемым зубастным напильником. Сколько бы окружающие не твердили о несказанном счастье и большой удаче, вынуждая оплакивать мою участь, сколько бы ни терзалалась угрызениями совести, это не поможет мне выйти из бездны: я упала в нее, и она навеки закрылась. Удалялась в покои на самом верхнем этаже, где чернильная жижа не могла дотянуться, высоко над ее смоляными гребнями, укрылась в недосягаемом краю. Я позволяла себе глоток воздуха из плохо закрывающегося окна, и узкая полоска пробивающегося в его щель света освещала лишь кусочек добровольной темницы. Порой садилась в эту полосу света, чтобы тот падал на лицо. Закрыв глаза, она ощущала крупицу его маслянистого тепла и на мгновение дышала ровно. Но сразу возвращалось чувство вины, и отступала обратно в неосвещенный угол. События потеряли привычную реалистичность, сделались предзнаменованиями, символами, наполнились тайным значением. Даже время вышло из равновесия: часы тянулись мучительно медленно, неделм исчезали мгновенно,одна за одной. словно камни, катящиеся в темную пропасть. Время и происходящее окружал ореол кошмара, и как ни билась, стремясь проснуться, никак не удавалось. Монастырь стал объектом поклонения, дороги к чудотворному источнику власти заполнились прекрасными дамами в роскошных платьях. На меня смотрели косо, тут же потупляясь, шетались, бедняжка, мол, не вынесла родильной горячки. Во всех без исключения присутствующих, облачившихся в тень учтивого смирения, неприятно мозолило глаз нескрываемое оживление — все, затаив дыхание, ждали и жаждали какого-нибудь захватывающего поворота сюжета. Пищи для сплетен. Да и что они должны были говорить, про мать, испепеляющую злобой свое дитя, про царицу, отвергающую наследника величайшего престола? Клеймо, вьевшееся глубоко ниже плоти, страшное для любой женщины и несмываемое. В мою пользу был первый протест, провозглашенный весьма торжественно, но впоследствии нигде не возобновленный : никаких доказательств у меня не было. Когда Вы имете дело с противником, который в своем нападении ни с чем не считается, попирает правду и неправду, утверждает и отрицает с одинаковым бесстыдством и не отступает ни перед ложным обвинением или подозрением, ни перед злословием, ни перед клеветой, трудно одержать победу. Этот противник – собственные ошибки, сотверенные по недомыслию, единенные в цепь обстоятельств. Не могла винить того, чужого сынишку, но, ведомая инстинктом, не могла и принять его, напоминала плотно накрытый тяжелой железной крышкой котел, в котором на медленном огне бурлили страсти. Не решалась даже слегка сдвинуть крышку, потому что знала: если страдания вырвутся наружу, мне тоже не жить. Предстоит видеть его ежедневно в детской, миловать, притворяться, что ищешь черты в копии неизвестных родителей. Это хуже, чем предательство. Накануне вечером согласилась вернуться в Петербург — практически выдавила из себя слова согласие и прозрачная кожа не дрогнула, не исказилась и тенью эмоции, будто вместе с согласием исторгла собственную душу. Мне знакомы были все аппартаменты Дворца, устроенные специально для нас с Иваном, тогда еще молодых супругов, в свежих, живых зеленых тонах, навевающих ощущение весны — словно ходишь босыми ногами по мягчайшей зеленой траве под ногами у ослепительно сверкающего на ярком солнце озера. Лично настояла, чтобы стены, шкафы и портреты были расписаны тончайшими деталями: изгиб серебристой ивовой ветви, трепет крыльев свиристеля, ныряющий в кусты силуэт крапивника, пикирующий к траве воробей, протянутая рука женщины, жаждущая прикосновения. Свежесть зелени, сливающаяся с золотом, превращаясь в перламутровое сияние, в котором краски плавились друг в друга — и никогда бы горя нам не знать. Думали ли тогда, что Шлиссельбург станет лишь увертюрой ? Но ни цветов, ни деревьев больше не будет, серостью проявятся тучи, и густые, обширные кусты потянутся до самого горизонта, сливаясь с серым небом. В безлюдных зимних просторах не ощущала себя теперь одинокой, тогда как дома терзала бы собственная бесприютность. Здесь всё стало чужим, хотя простыни еще хранили тонкий запах духов, а на столе были разложены принадлежности для письма, оставленные мной. Когда вышла из саней, вся задрапированная, в черном бархатном платье, длинные жемчужные серьги свисали, почти как капли, и вот, когда вышла, полная достоинства, в сопровождении фрейлин, людское море тихо зашуршало — словно шорох крыльев птиц, снимающихся с веток при малейшем волнении. Кое-кто зашептался, но большинство пораженно хранило молчание, затаив дыхание, будто в ожидании бури. Действительно, они правы : глаза мои лишены были некогда сверкавшего в них игривого света. Но не мрак жил в них теперь, а нечто среднее, некая ужасная серость — будто свет был закрыт куском марли. Волосы поредели, на лице начали появляться морщины — на лице, забывшем улыбку и вообще всякие эмоции. Лицо было пустым, лишенным выражения, как у человека, спящего сном без сновидений. Я двигалась как призрак, с лиловыми тенями вокруг воспаленных, недавно плакавших глаз, с безвольно повисшим ртом, будто осталась лишь одна половина женщины, а вторую развеял ветер. Каждый шаг был шагом на голгофу, а ничего не подощревающий Иоанн радостно принимал поздравления, над чем-то смеялся со ситой, улыбка его становилась шире, и в ней скользнуло лукавство, от которого вспыхнули искры. Жестом отпустил министров и членов государственного совета, взгляд его чуть задержался на Шувалове, однако остановил дальнейшие речи повелительным взмахом кисти: знаю, все я знаю, но не сейчас, доклады из Тайной канцелярии выслушаю потом. Согласно этикету должна присесть в реверансе, но супруг обхватил за талию. Рука эта была больше, сильнее и знакомее, чем моя собственная. Та самая рука, что вела в мир, одевая корону, что успокаивала, сражаялась с неуверенностью, помогала спуститься по ступенькам экипажа. Рука, в которую я вложила свою любовь, записанную торопливым почерком. Он был солнцем, взошедшим в жаркий день, и сверкал, словно бросая вызов одним видом своим всем, кто называл его юродивым, кто считал, что не справится с монаршими обязанностями, совсем упуская из виду, что прошел-то сквозь огонь, воду и медные трубы. Ощутила гладкую, чуть влажную кожу и жесткость парчи, вдохнула запах тела, смешанный с фиалковым ароматом. Дыхание его было неглубоким, резким, и звук, передаваясь в ухо, усиливался, точно биение волн о скалы. Как это, наверное, волнительно для мужчины — впервые взять своего наследника? Что чувствует отец, понимая, что это его плоть от плоти и кровь от крови? Иванушка повернулся на мое движение, баюкая спеленутый сверток. — Красен зело… — произнес, и у него перехватило горло. — Яко ангел, и смеется сердце мое и благодатей исполнено. Редко видела супруга в таком уязвимом состоянии — смягчившееся, беззащитное выражение лица, чуть садящийся голос. Он наклонился и поцеловал дитя в макушку, потом передал младенца крестным. Подобной чести были удоены знатнейшие особы империи — принц Антон Ульрих и Вдовствующая княгиня Екатерина Алексеевна. Растроганный принц встретил нежными объятиями и прослезился о восторга, проявляя, правда, озабоченность моим здоровьем : — Ты выглядишь усталой, государыня! Не стоило путешествовать так скоро до родов. Я потрясла головой: — Только бы мучилась без Его Величества… без Иоанна. Люди молились, кое-кто стоял на коленях, иные с любопытством оглядывались, дожидаясь, когда вновь свершится великое таинство крестин. Пел хор, слова и мелодия сочились из дверей и окон и из самих камней, точно древние благовония; в воздухе плыл фимиам — мирра, кассия, шафран, нард, оника, стакта. Потом родился шум, подхваченный толпой, на подчеркнутые тьмою ступени хлынул поток модно одетых молодых мужчин и женщин из богатых и родовитых семей. За ними следовали именитые горожане, которые заполняли ступени, чтобы лучше видеть красочное действо. По меньшей мере сотня гостей была во Дворце, многие уже навеселе, толкалась у длинных столов, уставленных свечами и едой: здесь были фазаны, куропатки, говядина, свинина, фрукты, зелень, приправы. Не дожидаясь конца празднеств, я покинула зал со всей его новой красивой мебелью и украшениями и прошла в в свою спалню. Там отпустила дам, села на кровать, задернув занавес балдахина, и осталась наедине со своими мыслями. Мысли же были такими тягостными, что, не сдерживая ярости, принялась колотить кулаками по покрывалу.