Другая Екатерина

Холодная, поздняя весна была в этом году, а начавшееся лето ще хуже. Шел дождь, все вокруг затянуло серой пеленой, что глядела в высокие окна дворца. По временам доносился откуда-то слабый благовест, далекие отзвуки затихавшего городского шума. Я сидела одна в своей комнате, закрыла тяжелую книгу, которую читала, пока не смерклось, и теперь в долгих, медленно наползавших сумерках отдавалась своей грусти. Выздоровление подвигалось медленно, подавленная своей потерей, по целым дням молчала и лежала, не шевелясь, слабая и изнуренная, едва едва можно было уговорить принимать пищу. Не подыгрывая всеобщему буйному восторгу, не поощряя празднований, задыхаясь в тугом жгучем кольце надоедливых поздравлений, объятий, поцелуев и прикосновений по случаю рождения цесаревича, оставалась посреди бурного людского моря одиноким маяком. Словно тень преследовала меня, липким комком мечась по крови. По началу твердо решилась отныне все хоронить в себе и казаться спокойной при посторонних. Но тяжело было это притворство, эта необходимость монаршего долга, выходить из своих апартаментов, говорить с ними, быть любезной. Все люди казались такими скучными, такими ненужными. Своеобразной подругой в эти дни стала принцесса Ангальт-Цербстская, Вдовствующая княгиня Екатерина Алексеевна, которая преданно ухаживала, не впуская суету в покои. Я не держала даже ложки, тогда новая приятельница садилась на постель и кормила— один глоток, другой… С остывшей овсянкой в горло вливалась жизнь, и начинало тошнить от отвращения. Вдовствующая княгиня улыбалась бесцветной, спокойной улыбкой суверена и стерла слезу, упавшую из уголка моего левого глаза и скатившуюся по щеке. Она все еще была привлекательной, со блестящими темными волосами, уложенные под вуалью. Взгляд ее карих с золотыми крапинками глаз выдавал стальной нрав и проницательность. Один раз ей даже пришлось закрыть ставни — грохот голосов, стук колес по мостовой, визг труб стал просто невыносим. Чего, чего опять хотят вечно злые поданные, крича истинного царя-батюшку православного ? А, впрочем, не все ль равно, лишь бы Сам был подальше. Я не терпела вмешательств в наши встречи с Екатериной Алексеевной, и зачастую не тревожили часами, пока сидели в салоне, или же прогуливаясь по дворцу или саду, и ничей больше резкий тон не достигал слуха, ничье больше лицо не являлось глазам. Таково было мое пожелание, таковы были четкие распоряжения. Но все портил Иоанн. Брови его поднимались, когда находил в поле зрения, дергался уголок рта. Я изучила серость его лица, впалость его щек. Но в те мгновения, когда стоял на пороге комнаты, сжав кулаки, а взгляд буравил наше девическое уединение с силой, которая превосходила прежде испытанные им бури, такое напряжение было в его взгляде, яд колкости, в сии мгновения не отходила от окна и ничего так не желала, как чтобы его увели поскорее придворные. Чтобы муж ушел, чтобы нашел повод уйти, чтобы ушел подальше — и чтобы он остался, навсегда остался, заключил в свои объятия, прогоняя страдания. Что-то надломилось внутри, наверное, бесповоротно. Но это было непостижимым облегчением. Ничего не чувствовать, ни на что не надеяться; не думать, не страдать. Только угаснуть, исчезнуть… Если увидеть Его, этот долгожданный мертвый покой может потеряться. Причиной нашей размолвки служил второй ребенок. Подкладывая ладонь под головку, Иванушка часто брал дитя из колыбели и носил на сгибе руки, тихо разговаривая и показывая всему миру. Часть его самого, часть драгоценной супруги слились для него в этом идеальном, крошечном существе. Малыш внезапно открывал глаза и в ответ тянулся, как только сын держится за отца, вырастая в мужчину. Иванушка смеялся сквозь слезы. Я потуплялась, стараясь обнаружить в себе хоть каплю материнской привязанности, но создавалось впечатление, что между нами троими воздвигнут барьер. Чувствами, что при этом испытывала, гордиться не приходилось, каждый раз при взгляде на умилительную картину, вспоминала, что не сумела родить сына, что бедняжка лежит теперь в страшной земле. Брауншвейгские ворковали и суетилась вокруг малютки, но я ощущала отторжение, давя ком в горле. Не желала ворковать над этим, суетиться, и чувствовала себя виноватой за это и за свершившееся предательство супруга. Груз на плечах. Покинутая, утраченная любовь. Голос, шепчущий в ухо, твердящий, что никогда не буду счастлива. Государь понимал, что верная спутница, утешительница в злоключениях, мать его детей больна, и старался найти исцеление, ну как мог. Теперь он не ограничивался только сдержанностью в одежде, в еде и манерах. Сдержанность легко переходила у него в строгость, строгость — в суровость, а суровость — в безжалостность. Где-то оставаясь наивным, так и не повзрослев, думал, что, если будет настаивать, если не отступит, то возьмет вверх, низвергнет горы. Для человека, который всю жизнь жил по строгим правилам, имел невероятную склонность усложнять простейшие вещи. Он добровольно чтил самый строгий пост, стоял всю ночь на коленях, прося Творца даровать мир и спокойствие его семье, его стране. — Дабы только угреться… Уговорил меня лечь, укрыл нас обоих простыней, одеялом и накидкой из меха бобра. Потом поднял свою рубашку, взял мои кисти и приложил к своей груди. Одолевали какие-то странные ощущения и нескромное желание прижаться к нему теснее, я почувствовала себя моложе, красивее, хотя это ощущение принесло с собой острейшую боль. Держал кончики пальцев, теплые и податливые, надеясь, кажется, собрать, склеить черепки. Я поворачивалась к нему, и ясные глаза его были так проникновенны, так глубоки — глубже неба, дававшего им цвет, и лучились удовлетворением. Но вдруг, словно тень грозовой тучи набежала, словно опрокидывался на белоснежный лист пузырек черных чернил, и рука в его руке деревенела. Внутри все кричало и обливалось слезами, ибо я чувствовала, что драгоценный момент ускользает, что закрывается крошечное окошко, через которое мы оба глядели на утраченное прошлое. Я видела лицо, которое когда-то любила так сильно, которое теперь являлось мучить, стоило закрыть глаза, вместе с приступом радости, восторгом от рождения наследника. Теперь его общество пугало меня. — Отпусти! Нет… не сейчас… — выкрикнула, в приливе почти маниакальной энергии. Выдернулась, и каждое слово пронзало его слух словно пуля. Его тело приняло эти раны, словно мощная сила проломила его, отшвырнула назад и вышибла воздух из легких, и рука дрогнула, опустилась. В конце концов он ударил костяшками о стену, заметила накрывшую его лицо тень горчайшего горя, вот дернулся кадык, рыкнул и вылетел в сад. Его никто не видел до раннего утра, когда, пока я еще спала, слуги поспешно уложили его в постель. Однако, не в их общих покоях, а в другой части Дворца. Мы не виделись следующие три месяца, император куда-то постоянно выезжал, ибо обязанностей никто не отменял, детьми занималась баронесса Юлиана, а сама я сдавалась в плен привычной меланхолии, но в то белесое утро проснулась с гнетущим чувством. Оно пульсировало, давило, скреблось в мысли, тянуло за каждую жилку, вызывая желание сказать то, что обещала не говорить больше никогда, желание поддаться, сдаться. Забралась под покрывала и отдалась их власти, позволив им тяжело, почти до удушья обволочь, шелестеть, опутывая пальцы ног. Прислушиваясь к себе, вздохнула. Вторая половина кровати пустовала безмолвной ночью, лишь постукивала о стекло ветка, лишь капал дождь. Я чувствовала биение его сердце в самих половицах, и его жизнь, потерянная весь прошлый год, разыгрывалась пьесой в воображении. Каждое мгновение, каждая секунда, что делали его Иоанном, Шестым своего имени, человеком, выстоявшим в схватке с жесткой судьбой, человеком, которого знала и боготворила. Даже в сквозняке чудилось его дыхание, представляла, как серебристо-белый свет растущей луны выхватывал из мрака его профиль, разрезал на две половины — темную и ясную, бледную, превращал в карнавальную маску. На подоконнике остался засохший, измятый букетик фиалок, любимые цветы всегда благотворно действовали на нервы Ивана. Всё же мне нравилась эта удивительно интимная полутьма, подстать комнате вне времени, подстать постоянному ощущению незримого присутствия сил, неподдающихся определению. Будто они витали прямо в этих стенах, вспоминая, негодуя, скорбя, но всё еще стремясь к чему-то. Если бы понять — к чему! К освобождению из плена кошмаров или к своей мечте, вопреки отчаянию? Переоделась сама, без помощи горничных, расплетающих обычно прическу, выглаживающих белье или втирающих масло в волосы. Черное платье висело, словно я носила его его, а ровно наоборот. В зеркале нашлась вялая, безжизненная тряпичная кукла, повидавшая мир и все тяготы мира, и очерствевшая к нему. А еще в воздухе стоял какой-то отчетливый запах. Я узнала его, узнала одиночество и тишину, которые он вызывал. Однако, совершено не представляла, что это за запах, противный аромату восковых свечей, церковного ладана, пергамента и металла, всего того, что безошибочно ассоциировались с цезарем. Не было поблизости и обычно столь внимательной Екатерины Алексеевны. Не удосужившись хоть сколько наложить краски и помады, спустилась в холл, поскорее поговорить с супругом, прежде чем чувство вины станет тошнотворным. Прежде чем чувство вины разбередит душу настолько, что, захлебываясь извинениями, наговорю глупостей, о которых впоследствии пожалею. Спустилась на лестницу и лишь тогда заметила царившую вокруг тишину. Против обыкновения, не видно было праздных слуг в ливреях, ни припозднившихся чиновников. Вздохи из десятков ртов заволакивали рабочий кабинет Его Величества, сбиваясь в плотный туман, застилавший поднимающееся солнце. Они все повторяли о завещании, император де-не оставил завещания, а со времен Петра Первого воля предшественника определяла наследника российского престола. Завещания ?! Судорожно припоминала все последние речи Ивана, но большая содержательная часть ускользала от меня. Что-то вроде, Господь пожелал указать, чтобы не смел надеяться принести слово Его и установить крест над Царьградом, покуда не наведет порядок в собственной земле. Так что в это раз? Никогда не могла предугадать, что он выкинет в следующую минуту, и поэтому замерла, ловя воздух, как канатоходец на канате. Присутствующего здесь, совершенного белого Антона Ульриха била мелкая дрожь, то и дело поминал Святую деву, моля наказать его, но не возлюбленных чад, он бы упал, если бы двое мужчин не посадили в кресло. Князь Трубецкой был небрит, от усталости выглядел изможденным, его глаза темными, ввалившимися. Голицын с Апраксиным ворошили на столе бумаги, так, будто приготовились к очередным интригам. — Мужайся, дочка! — словно призрак Антон-Ульрих шагнул мне навстречу. По мнению дам, выглядел он чрезвычайно романтично, по мнению мужчин — как полный идиот, но что поделаешь, из всей фамилии лишь его первенец удался характером. — Спаситель наш сначала даровал рабу своему Иоанну земную корону, а теперь небесную. Каждый его звук буравил насквозь, ломая ребра. Влиятельные князья наблюдали из углов, безмолвные и мрачно-серьезные. Они были свидетелями подобных сцен бесчисленное количество раз, при любом перевороте. Прошло безмолвное долгое мгновение, прежде чем снова услышала шорох, к которому затем присоединился голос, прозвучавший странно среди привычных уже шорохов, прорезавший тишину, как скрип двери. — Как… как это произошло? — понадобилось несколько секунд, чтобы узнать свой собственный, теперь был более хриплым, более безжизненным, чем раньше, растерявший все свои краски. Потухла как свечка, за короткий миг. — Что случилось ? — Голос звучал так твердо, как мог. Чего недоставало в ясности, добирала в громкости. Разум метнулся дальше, влекомый воспоминаниями, и застыл, захлестнутый новостью, затрепетал. —Так война идет, Матушка-государыня, Казань вот пала…. — неловко кашлянул Трубецкой и остановился, будто учитель, который не может что-то объяснить юному почемучке. — Дьявольским наваждением Самозванец, Петром Федоровичем усопшим именуясь, города и села огнем и мечем истребляет, кровь русских от русских же потоками проливается. Медленно сползая по стене, внимала рассказу о творящихся зверствах, о крестьянах, зарубающих своих бывших хозяев, о пленных офицерах, коим черные мужики от сохт отрезают руки и ноги, а иногда и сдирают кожу, прежде чем, на последок, усечь голову. Когда Самозванец когда перешел границы — как географически, так и морально, император утратил вский душевный покой. Обида и ярость всколыхнули старую трясину: всю растерянность маленького мальчика, которого забрали из детской и отдали сырой тюрьме, всю ярость на изменников и лгунов, которым он когда-то доверял. Ему снились страшные сны про демонов, хватавших и тянувших в пропасть, а он царапал гладкий откос, пытаясь зацепиться. Верно, казалось, будто он сражается за честь династии, но сбился с пути и потерял ориентир, его компасом оставалось лишь сознание, что он — помазанник с божественным правом властвовать, а все должны склоняться под его ярмо и…Иоанна ждал крах. Одиннадцать дней назад наша армия была рассеяна, разбита. Тех, простых солдат, кто пытался спастись бегством, ловили и вздергивали на сучьях ближайших деревьев. Их было множество – десятки, сотни. Синие лица, вывалившиеся языки, закрытые в муке или же, наоборот, вытаращенные глаза… Ветер раскачивал их тела среди светлой летней зелени. Командиров вспаривали живьем. Последний, кто встречал государя, мог сказать, что мимо пронесся жеребец, а властитель качался в седле, не держась за повод, и, казалось, вот-вот рухнет. Потом поток всадников увлек очевидца его за собой. Потом долго искали, чтобы непременно найти его и похоронить с великими почестями, но тела многих столь изувечены и исковерканы, что нет никакой возможности их опознать. Так или иначе, но Ивана Антоновича не обнаружили, и оставалось полагать худшее. Комментарии : 1) В реальной истории 17 сентября 1773 г. был прочитан первый манифест от имени чудом спасшегося, доброго царя-батюшки, Петра III Федоровича, которым являлся беглый от закона казак Емельян Пугачев (1742-1775). Уже на следующий день отряд восставших, двинувшийся по направлению к Яицкому городку, насчитывал около 200 чел. В течение нескольких дней Пугачев оставался в окрестностях Яицкого городка. Высланная против него воинская часть перешла на сторону восставших. Перебегали и из самого города. Захваченные в плен были казнены. Летом 1774 г. вооставшие взяли Казань. Взбунтовавшиеся казаки и крестьяне вешали дворян, грабили, убивали, питая ненависть к высшему сословию. Убивали пугачевцы не только мужчин, но также и дворянских жен, и детей (в том числе известно о расправе над 64 младенцами). Порой расправа настигала священнослужителей и членов их семей (237 человек). Многим пришлись по душе слова их пугачевского воззвания: «Если кто помещика убьет до смерти и дом его разорит, тому дано будет жалованье сто рублей, а кто десять дворянских домов разорит, тому тысяча рублей и генеральский чин». В своих показаниях потом Емельян Пугачёв вёл себя по-разному, то врал напропалую, подставляя всех, с кем его сводила жизнь, то каялся в своих многочисленных жертвах, то был дерзок в своих заявлениях. Так, целью своею он ставил идти на Москву, и если бы его сообщники "не отстали", то совершил бы этот поход. Более того, он заявлял, что если бы его не остановили, сам по себе он никогда бы не прекратил войну и не сдался властям. Но как только следствие заводило разговор о том, помогал ли кто-либо ему из иностранцев, то Пугачёв твердил, что кроме как от казаков и крестьян он никакой сторонней помощи не получал.