Я приехал ради Вас

— Поцелуйте меня. Андрей глядел на Николая прямо, чувствуя дрожь во всем теле, и сердце билось так сильно, что в груди становилось больно. Он знал, что разрушил всё, что только мог: легкую дружбу, доброе отношение Николая к нему; испортил свой шанс стать живым. Он знал, что ему придется уехать не через неделю, а этим же утром, чтобы не чувствовать укоризненный взгляд графа и чтобы не смотреть вслед его удаляющейся карете. Но так же он знал, что ничего и никогда он не желал сильнее, чем сейчас — хотя бы короткого поцелуя, прикосновения к не раз представляющимся во сне губам, сквозь которое можно почувствовать терпкий и сладкий вкус вина и что-то другое, что-то недоступное, что-то запретное и такое влекущее. Сначала граф подумал, что ослышался. Затем, что эта некая шутка, однако серьёзность Болконского почти тут же убедила Николая в том, что он не шутил. Не было смысла даже переспрашивать. Неожиданно Николай понял, какой он дурак. Как это часто с людьми бывает, Ростов сумел отметить всё: каждую мелочь, тонкость и витиеватость в поведении Болконского — кроме самого важного. И, поняв это, молодой граф, опять же, как и свойственно людям, не смог поверить в свои догадки, хотя и знал, что они верны. Осознание всего поставило самого Ростова в тупик: он определённо точно что-то испытывал к Андрею и до этого момента он это что-то называл лаконичным словом «дружба». Хотя краем сознания и понимал, что слово это здесь не подходит. Вернее сказать, оно не полностью описывало то, что ощущал Ростов по отношению к князю. Порой ему хотелось обнять Андрея, почувствовать его близость, но когда подобное проскальзывало, то Ростов резко осекался, мотая головой и резко начиная улыбаться, если понимал, что Болконский заметил его задумчивое смятение. Ещё он понял, что единственный вариант хоть что-то выяснить в сложившейся ситуации — это рискнуть. Не упускать момент. Николай никогда не был умельцем скрыть свои чувства, и сейчас каждая его эмоция отражалась на красивом, молодом и наивном лице. Болконский видел его волнение, его метания и какие-то вспышки мыслей, которые Андрей не столько не мог прочесть, сколько боялся в них верить. Удивление сменилось лёгкой тенью осознания, но потом вдруг губы Николая расплылись в нежной улыбке, хотя глаза казались грустными и печальными. — Вы, верно, утомились за день. Да и поздно уже, лучше отправиться спать, — предложил Ростов, чувствуя отчего-то сильную вину перед Андреем. Ему казалось, что выполнить его просьбу всё равно, что воспользоваться состоянием Болконского. Ростов хотел другого. Хотел, чтобы Андрей произнёс эти слова будучи абсолютно трезвым и смотря на него ясным взором. Андрей чувствовал, что внутри все стремительно сжималось, и болезненный ком подступал к горлу. Это был его проигрыш. Это был конец. Он почувствовал режущую боль в грудной клетке, в том месте, где раньше тянуло от мыслей о графе. Ни одно движение, ни выражение лица, ни даже дрогнувшие морщинки не выдали Болконского перед Николаем. Он знал с детства это чувство: когда ты хочешь заплакать, но ты должен — должен перед самим собой — не дать волю глупой эмоции. Ростов резко встал и направился к двери. Андрей, сделав судорожный, но тихий глоток воздуха, которого, казалось, было слишком мало, встал за ним и решился на возможно еще более глупый и рисковый поступок. — Хочу заметить, что вы сами согласились на условия игры. И теперь нарушаете собственное слово? — услышал граф, когда уже подошёл к двери, ровный голос князя. Вызов и насмешка в собственной интонации заставили тупую боль отступить. Андрей знал, что если его голос сорвется — это будет двойное поражение, это будет настолько плохо, что даже если следующим утром Николай вызовет его на дуэль, он сам встанет под пулю. Пять секунд, прошедшие после его вопроса, ощущались как несколько минут тишины в напряженной наэлектризованной атмосфере. Николай замер, а после медленно повернулся. Болконский сумел его задеть. Ростов слегка нахмурился, пристально вглядываясь в князя, который также поднялся со своего места. Гул сердца глухим эхом раздавался где-то в груди. — Я всегда держу свое слово. И всегда возвращаю долги, — разделяя чётко фразы и делая акцент на каждое слово, процедил зло Ростов. Но почти тут же его голос опустился до полушепота. Он боялся того, на что только что решился. Потому что это может перечеркнуть всё, что было. С другой стороны, это «всё» итак уже держалось ни на чем, — и, надеюсь, ты завтра утром простишь мне мою фамильярность. Ростов подошёл к князю и, максимально сократив расстояние между ними, немного наклонился и коснулся своими губами губ Андрея. Вначале это едва ли походило на настоящий поцелуй: граф опасался, что Болконский внезапно начнёт думать, а это Андрея ни к чему хорошему не приводило. Поняв, что его не собирались отталкивать, Николай углубил поцелуй, и Андрею захотелось полностью раствориться в нём. Он не думал, что будет завтра утром, через неделю или же через несколько минут. Тянущее чувство в груди достигло самого пика; князь ухватился за рубашку Ростова и крепко сжал ее, не желая отпускать, понимая, что он теряет координацию и самообладание. Дыхание сбилось, Андрей жадно вдыхал легкий аромат одеколона и какой-то собственный, какой-то мягкий и родной запах самого Ростова. Ноги подкосились, и Андрей отступил к дивану, неосознанно утягивая Николая за собой. И Ростов не сопротивлялся этому, полностью поддаваясь манипуляциям и не отрываясь от губ князя. Внезапно Николай отстранился; Андрей в этот момент уже, казалось, потянулся за ним вперед, но сам себя отдернул, с полной серьезностью глядя в глаза Ростову. Он рвано глотал нагретый воздух перед собой и чувствовал, что стук сердец обоих заглушает даже старые часы в гостиной. Кровь шумела в ушах, и секунды снова растягивались до болезненных ожиданием минут. Болконский снова видел смятение на лице Ростова, но он не видел в его глазах того, чего больше всего боялся увидеть — презрения, страха или же сожаления. От алкоголя в крови не осталось и следа, но князь почувствовал настолько сильную самоуверенность, что, даже не думая, ухватился за ворот светлой, уже измятой им самим, рубашки и притянул обратно к себе, резко и без прежней нежности впиваясь в чужие губы, кусая их, и кончиками пальцев руки (не сжимавшей ворот) очень осторожно касаясь мягкой кожи на шее. Ростов только успевал отвечать на спонтанные и грубые действия князя, которые так сильно контрастировали с его обычной сдержанностью. Николай дал сам себе ответ на мучивший его вопрос, когда без сомнений позволил Андрею грубо впиваться в свои губы, дотрагиваться до шеи, утягивать за собой. Он сам старался сократить даже то минимальное расстояние, что было между ними сейчас, но неписанных границ никто из них не переходил. В конечном итоге Болконский не смог удержать равновесия, слишком увлеченный графом, и упал на диван вместе с Николаем, который старался обнять его как можно сильнее, хотя казалось, что дистанция между ними уже физически не может быть меньше. Остаток ночи прошел как в тумане: он покрывал горящими поцелуями шею, плечи, руки Ростова, срывая с губ графа приглушенные вздохи, обнимая его, но не позволяя себе перейти грань. Болконский уснул ближе к рассвету; засыпая, он чувствовал себя хуже, чем просто вымотанным, но безумно счастливым, он чувствовал, как Николай, пользуясь свободой действий, перебирает его волосы, и устраивался удобнее и ближе к Ростову, зная, что прислуга не побеспокоит их до тех пор, пока он сам не позовет ее. Николай чувствовал невероятное спокойствие, находясь в объятиях Болконского. Он чувствовал освобождение от чего-то тяжёлого, скрытого и непроясненного в своей душе и теперь, имея возможность ощущать близость и теплоту Андрея, Ростов осознал, что здесь его место. До боли странно, непонятно, абсурдно, но при этом так дурманяще приятно, освобождающе радостно и бесконечно счастливо ему ещё никогда не было. Чувства будто смешались на одной большой палитре в какой-то неоднозначный, новый, особенно красивый цвет, которым хотелось продолжить рисовать всю оставшуюся жизнь.