The Heart Rate of a Mouse, Vol.2: Wolves vs. Hearts

Я никогда никому не покупал цветы, и сейчас не собираюсь, даже если мысль о розах по ту сторону витрины на секунду застревает у меня в голове. Я не собираюсь покупать цветы парню. Однако я вернусь в тот сраный ресторан и помирюсь с ним. Скажу, что мы поругались без какой-либо на то причины. Потому что если я пойду туда, это докажет, что я изменился. Сложно определить перемены, когда время не останавливается. В жизни нет отдельных частей и да, я могу оглянуться назад и подумать, что я изменился, но нелегко сказать, когда и как эта перемена произошла. Изменения постепенны. И я не знаю, какие части меня превратились во что-то другое, но я почти уверен, что несколько лет назад я бы не пошел туда и не пытался бы помириться. Может, он знает это. Но я не собираюсь унижаться. Я просто приду и скажу то, что хочу — извини за вчерашнее, не хотел устраивать скандал у тебя на работе, я не могу спать нормально, пока между нами всё вот так, поэтому как бы, вот он я, и теперь я ухожу, счастливых праздников. Всё будет кратко. Если я отложу это, у него будут недели, чтобы дать его негодованию настояться. А так он будет думать о том, что я извинился, а не о том, что я наорал на него на кухне. Это должно чего-то стоить, хоть я и знаю, что это рискованно, что, возможно, Брендон сегодня не работает, но, по крайней мере, я смогу спросить, будут ли у него ещё смены, прежде чем я улечу в Канаду. Или, может, напишу ему письмо. Надо вообще выяснить, где он живет. Ресторан по-прежнему на месте, на одном из окон нарисован толстый итальянец — Луиджи, я так полагаю. Вчера было солнечно, но сегодня уже нет, мокрый снег падает на меня с темнеющего неба. Я стряхиваю его и смотрю на свое отражение в окне ресторана, а потом вхожу, мои глаза постепенно привыкают к скудному освещению. Меня замечает официантка с темными волосами, маневрируя между столами и улыбаясь мне. — Здравствуйте! Столик на одного? — Брендон сегодня работает? — спрашиваю я и смотрю за её плечо, но не вижу его. Когда мы с ней встречаемся взглядами, она напрягается. — Что? — Он... Эм, — она беспокойно вздрагивает. — Он здесь больше не работает. Ну, она, блять, врет. Наверное, Брендон попросил её об этом. — Работает. Я приходил сюда вчера, и он был здесь, так что, — я вкладываю в свои слова как можно больше властности. Она почесывает щеку одним пальцем, ей явно неудобно. — Его уволили. Где-то час назад. — Уволили? — переспрашиваю я, и она кивает. — Совсем уволили? — Ещё одно подтверждение. Её щеки краснеют, словно воспоминание ещё слишком свежее, и ей стыдно за тех, кто был в этом замешан. Мне интересно, был ли скандал. Брендон наверняка устроил бы скандал. — Так вы будете есть? — весело спрашивает она, явно желая сменить тему. — Нет. Спасибо. — Речь, которую я подготовил, волшебным образом пропадает. Какого хрена он сделал, что его уволили? Он вроде был нормальным официантом. Он стоял там, полный высокомерия из-за своей работы, будто его вообще не смущает, что он официант — по большей части, конечно же, потому что он однозначно злился, когда пришли мы. А теперь вот это? Я киваю девушке на прощание и разворачиваюсь, не зная, что делать. — Эй, — говорит она мне вслед, и я смотрю на нее в надежде получить ещё хоть какую-нибудь информацию, сплетню или слух. — На Поплар-стрит есть один бар, называется Seven Horses. Попробуйте заглянуть туда. — Она слегка пожимает плечами. — Наверное, Брендону не помешало бы немного утешения. — Конечно. Спасибо. Когда я выхожу, её глаза расширяются, когда она узнает меня, но уже слишком поздно. По улице ходит Санта, крича "хоу-хоу-хоу", и к нему подбегает маленький мальчик с блестящими глазами, как будто всё это по-настоящему. Мне хочется пойти прямо к станции метро и поехать домой, но я этого не делаю. Вместо этого я просто брожу, не делая вообще никаких решений, и вот уличный знак сообщает мне, что я на Поплар-стрит. Я смотрю по сторонам, понимая, что это нихрена не меняет, что иголка в стоге сена ею и останется, хоть ты его переверни. Оказывается, что бар Seven Horses находится вообще в противоположной стороне, но спустя двадцать минут я стою перед его темно-зеленым фасадом, на свисающей над дверью табличке нарисована голова лошади. Кажется, это должен был быть закос на то ли английский, то ли ирландский, то ли шотландский паб, но американцам никогда этого не понять. В барах, для начала, не хватает местных людей, что означает, что они даже на одну десятую не могут передать ту атмосферу. Я точно провел достаточно времени в Лондоне, чтобы знать наверняка. В баре почти пусто. В углу стоит музыкальный автомат, и какой-то несчастный с виду парень с огромной бородой ищет в карманах монетку. Мебель из темного дуба покрыта пылью, люстры свисают с потолка слишком низко; я подхожу к барной стойке, за которой криво висит прибитый флаг Юнион Джек, и бармен тут же начинает мне улыбаться, будто он единственное, что поддерживает жизнь в этом месте. — Чем могу помочь? — спрашивает он. Я осматриваю бар и... Вон там. Один, склонившись за маленьким столиком, будто на него давит притяжение, с опущенными плечами. Вот он. — Бутылку пива. Нет, две. Я беру бутылки и отхожу от стойки, слыша, как оживает музыкальный автомат, и бар заполняется звучанием грустного блюза. — Не против, если я сяду здесь? — спрашиваю я, и Брендон слишком резко вскидывает голову. На столике стоят три пустых стакана. Что ж, у него явно есть преимущество. — Что ты тут делаешь? — неразборчиво спрашивает он, будто он только что проснулся, слишком часто моргая, что только усиливает это впечатление. — Девушка из ресторана сказала, что ты будешь здесь. — Оу. Я терпеливо считаю до трех у себя в голове. — Итак. Можно? Он слегка вздрагивает, как будто до него только сейчас доходят мои слова. — Конечно. Да, — он указывает на стул напротив него, и если в Luidgi's сидения мягкие, то здесь они деревянные. Я сажусь напротив него и предлагаю ему бутылку. Он берет её с легкой улыбкой, и я подношу свою бутылку к губам. — Плохой день? Он смеется, не убирая бутылку ото рта. — Можно и так сказать. — Он делает глоток и ловит языком капельку, стекающую по его губам. Из-за этого его нижняя губа блестит. Он, наверное, знает, что я уже в курсе — ну конечно он знает, — и он качает головой, вздыхая. — Тот парень — ублюдок. Тони. Сраный ублюдок. — Он что, эм... — начинаю я, откидываясь на спинку стула и расстегивая куртку. Он следит взглядом за моими пальцами, и я забываю, что хотел сказать. Я быстро снимаю куртку и снова облокачиваюсь на стол. — Значит, он узнал про Шейна? — Шейн? — спрашивает он, словно пробуя это слово на вкус, как будто оно ему незнакомо. — Сожитель. Который не сожитель. Его глаза расширяются от осознания, и он опускает голову. Его волосы спадают ему на лицо, и у меня чешутся пальцы, и я смотрю на бармена, думая, заметит ли он, если я протяну руку, заметит ли тот парень у музыкального автомата, заметят ли те несколько заскучавших мужчин, что сидят у барной стойки. Но все они, кажется, потеряны в своих мыслях, и никто не обращает внимания на нас с Брендоном. Я дюйм за дюймом протягиваю руку, но потом отдергиваю её и берусь за бутылку пива. — Нет, — говорит он и снова поднимает взгляд. — Не из-за этого. В этот раз, — он говорит это с такой же злостью, как и несколько лет назад, когда он вспоминал о работах, которые он потерял из-за сплетен о том, что он педик. Он потирает лицо и немного морщится, когда неприятные воспоминания снова заполняют его мысли. — Я просто опоздал. Опять. — И всё? Он делает глубокий вдох. — А потом я сказал одному посетителю, что он может засунуть спагетти с тефтельками себе в задницу. — Он одним глотком выпивает половину бутылки. Я стараюсь не улыбаться, но у меня явно не выходит, потому что он сердито смотрит на меня, когда ставит бутылку, и говорит: — Это не смешно. — Нет. Не смешно, — я едва сдерживаю смех, и он бросает на меня злой взгляд, но уголки его губ слегка приподнимаются. — Это очень серьёзно. — Конечно. Я уверен. Он расплывается в улыбке, нервно постукивая пальцами по бутылке, и я позволяю себе рассмеяться. Когда мы только пытались раскрутить группу в Лос-Анджелесе, я никогда не задерживался надолго на одной работе, но я точно не вытворял ничего подобного. — Тот мудак разговаривал со мной так, будто я его слуга или ещё что, — оправдывается он, и его улыбка немного меркнет. — Ага, — говорю я, прекращая смеяться. Это должно быть обидно. Он этого не скажет, но что-то в этой ситуации его точно задело. Этого достаточно, чтобы старый Брендон снова проявил себя, тот, который запросто мог послать нахрен кого угодно, включая меня. Вот только сам Брендон, видимо, не считает это достижением. Он вздыхает. — Мне серьёзно нужна была эта сраная работа. — В Нью-Йорке полно вакансий. — Да, но я... — Он поднимает взгляд. — Зачем ты приходил туда? — Кажется, только сейчас до него доходит, что мое присутствие здесь можно считать довольно странным. — Чтобы извиниться за вчерашнее, — честно отвечаю я, не задумываясь, не медля и не придумывая ложь. Думаю, я сам удивлен этому даже сильнее, чем он. — Я просто... — Такое ощущение, что у меня что-то застряло в горле, и я пытаюсь проглотить это. — Я не хотел оставлять всё, как есть. — Кто вообще помнит вчерашний день, а? — спрашивает он и допивает пиво. Я помню вчерашний день. И он тоже. И день до этого, и ещё один, и ещё, все те дни, всё, что касается его, Джон и его согруппники, играющие в покер в гостиничном номере, то, как он отсосал мне впервые в том тур-автобусе, когда я отчаянно двигал бедрами, будто мне никогда раньше не делали минет. Но стоит щелкнуть пальцами, и всё это исчезает, превращается во что-то, что случилось со мной только в моих воспоминаниях, но я знаю, что мы оба по-прежнему помним. Иногда мне хотелось не помнить. Но сейчас не тот случай. Сейчас мне кажется, что я снова контролирую то, что между нами происходит. — Кроме того, — продолжает он, — теперь мне нужно думать о работе. — Он с завистью смотрит на мою бутылку. — Как насчет бутылки виски на двоих? Он смотрит на меня, округлив глаза, какого-то хрена напоминая мне то, как он иногда выглядел во время секса, когда я входил в него ещё глубже, хотя он думал, что это уже невозможно. Меня внезапно омывает осознанием ситуации, собирая воедино осколки чего-то внутри меня. — Да, — говорит он после паузы, его голос звучит ниже. — Я бы не отказался от виски. — Он улыбается и достает пачку сигарет. Когда я возвращаюсь с бутылкой и двумя стаканами, он тихо подпевает песне The Beatles, доносящейся из музыкального автомата. Из-за этого сигарета между его губ двигается вверх-вниз, и я разливаю виски по стаканам, стараясь сделать так, чтобы руки не дрожали. Будто я нервничаю. Нет, не нервничаю. Просто взволнован, наверное. Переживаю. Не могу терпеть. Торжествую. Он тихо поет "Нет никого, кто сравнится с тобой", предлагая мне свою сигарету, вопросительно изогнув бровь. — Спасибо, — говорю я, поднося её к губам. Обмен слюной. — До дна, — произносит он и одним глотком выпивает содержимое стакана. Он отодвигается на сидении назад, пока его спина не прислоняется к стене, и забирается с ногами на стул, кладя руки на колени. Он смеется без повода, склонив голову набок, его волосы спадают ему на глаза, и он смотрит на меня с улыбкой. Внутри я ощущаю не тепло, а обжигающий чёртов огонь, и мне приходится дышать чаще, потому что мне мало кислорода, но я улыбаюсь в ответ — не совсем полноценной улыбкой. Пытаюсь не показывать всего этого. Пусть в этот раз гадает он. — Я надеялся на прибавку к Рождеству, — говорит и фыркает. — Теперь об этом можно забыть, верно? — Он протягивает мне стакан, и наливаю ему ещё. — Чёрт. Чёрт, Шейн будет злиться, — он выпивает всё за раз и кашляет. — Тебе нравилось там работать? — спрашиваю я, куря его сигарету. — Нет. — Тогда он должен быть рад за тебя. Брендон смеется, будто я только что пошутил. Шейну не хватает проницательности и видения, что довольно иронично, с учетом того, что он пытается быть режиссером. Но ему не хватает проницательности, когда дело касается Брендона. Чёрт, да этот парень может стать кем угодно, кем только захочет, но Шейн этого не понимает. Если он считает, что Брендону лучше работать официантом, то пошел он нахуй. Может, Брендон каким-то образом чувствует, о чем я думаю, может, нет, но он говорит: — Просто Рождество — довольно дорогое время года. — Он говорит это так, будто он больше не хочет говорить на эту тему, да и мне тоже не особо хочется разговаривать о его парне. Нет, сейчас Шейн — это именно та тема, о которой Брендон должен забыть из-за меня. Он должен забыть, что Шейн вообще существует. Будь я проклят, если факт существования Шейна разрушит эту возможность для меня. Я позволяю ему увлечься алкоголем и курением, и я пью и курю сам, но не слишком много. Я пью уже столько лет, что мне нужно очень много, чтобы напиться. Брендон же, ну, он вроде как пьян. Напивается ещё сильнее. Но он смеется, разговаривает и жестикулирует, выпрашивает у меня четвертак и идет к музыкальному автомату, а потом возвращается с блестящими глазами и говорит, что обожает эту песню, и это ABBA, и он просит не осуждать его, а я поднимаю руки и говорю, что не имею ничего против, моя девушка — большая фанатка ABBA, поэтому правда, я не осуждаю. — Келти, — говорит он, кивает и делает глубокую затяжку. — Ты её любишь? Да уж. Он точно пьян. — Конечно, люблю, — на автомате отвечаю я, а потом жалею, что вообще упомянул о ней. Нужно сделать так, чтобы и она тоже испарилась, пока есть только я и Брендон, и это сделает нас свободными, даст нам право делать всё, что нам вздумается. Больше никого нет. — Ты, должно быть, изменился, — произносит он, и мне интересно, это то, что он имел в виду вчера, или он говорит о том, что я могу испытывать чувства к другим. Страсть, зависть, неприязнь, любовь. Может, только любовь. И на мгновение у меня внутри всё словно замерзает, а он, кажется, понимает сквозь весь этот алкогольный туман в его голове, что его слова прозвучали так, будто он говорит о... Ну, о нас. — Эм, — говорит он, а потом смеется и неоднозначно взмахивает рукой. — Просто однажды ты сказал мне, что... что ты не испытываешь любовь. — Когда это я такое говорил? — Не помню. Но ты сказал это. И я поверил тебе, раз уж на то пошло. В конце концов, я поверил тебе. — Он хочет сделать ещё глоток, но его стакан пуст. — Любовь свойственна каждому человеку. Никто не может этого избежать. Он пожимает плечами, пытаясь разобраться с умирающей зажигалкой. Он хмурит брови, и появляются искры, но огонек всё никак не зажигается, поэтому я перегибаюсь через стол и щёлкаю своей зажигалкой. Он берет мою ладонь, подносит её ближе к своему рту, к сигарете, потертые кончики его пальцев скользят по тыльной стороне моей ладони, где под кожей циркулируют голубоватые вены. Его сигарета зажигается. Я убираю палец, и огонек погибает. Он не смотрит на сигарету. Он смотрит мне в глаза. Я облизываю нижнюю губу, и он судорожно выдыхает, глядя на мой рот. Он выглядит так, будто его мир замедлился. В трезвом состоянии он скрывает это намного лучше. Я сажусь обратно, по-прежнему сжимая в кулаке зажигалку, когда опускаю руку на стол. Его рука всё ещё держит мою, а потом он вздрагивает. — Прости, — говорит он хриплым голосом и убирает теплую руку, по моей коже проходятся маленькие электрические разряды. Мы выпили половину бутылки. Ну, в основном это его работа. — Ты отлично выглядишь в последнее время, — говорю я ему. Его щеки немного краснеют, зрачки расширяются, и он покусывает нижнюю губу, терзая плоть зубами, пока она не становится пухлой и блестящей. Он и понятия не имеет, насколько это соблазнительно. — Ты тоже, — отвечает он и бросает на меня короткий взгляд, будто чтобы посмотреть на мою реакцию. Я позволяю себе улыбнуться комплименту и наливаю себе ещё немного. — Итак... Ждешь новый альбом Дэвида? В следующем месяце выходит. — Боже, да, — говорит он и втягивается в тему, и это так прекрасно. Это не объяснить, но у него есть харизма, даже сейчас, и я забиваю на всё и позволяю себе увлечься разговором, потому что я точно так же одержим музыкой, как и он. А когда он испытывает страсть к чему-либо, он становится ещё красивее. Он пинает мою ногу под столом, когда я говорю, что Station to Station не особо меня впечатлила, называет меня противным и высокомерным, а я говорю ему, что в новом альбоме ещё много всего, и я знаю это, потому что уже слышал его. — Связи, — я пожимаю плечами. — Сволочь, — говорит он, ухмыляясь, наши ладони лежат на столе в дюйме друг от друга. Мы всё так же делим сигареты. Нам не нужно этого делать; у нас обоих есть свои. Спустя какое-то время — очень долгое время, я уже потерял ему счет, но пепельница полная, — он говорит: — Возможно, я слишком пьян, совсем немного. — Он смотрит на меня и смеется. — Это не хорошо, — ухмыляюсь я. Я передаю ему сигарету, выдыхая дым. Я смотрю на его лицо сквозь эту дымку, чувствуя, как что-то во мне раздувается. Я зря волновался. Зря сводил себя с ума. — Помню, как ты однажды завалился в мой номер, безумно напившись. Мы собирались потрахаться, но в итоге ты блевал в ванной. Его щеки сильно краснеют, но он улыбается, глядя в стол. — Не самый лучший момент моей жизни. — Он делает глубокий вдох. — Чёрт, то лето... — Кончики наших средних пальцев слегка соприкасаются. Он ничего не говорит на этот счет. Как не говорю и я, хоть и чувствую его тепло до самых костей. Он держит сигарету свободной рукой, а потом тушит её. Его большой палец касается моего указательного. Он, кажется, не сразу это замечает, но потом его плечи напрягаются, однако он не убирает руку. — Нам стоит уйти отсюда, — говорю я ему, и он слегка вздрагивает. Я убираю руку, ощущение его прикосновения исчезает, и всё мое нутро протестует против этой внезапной потери, когда я поднимаю вверх указательный палец. — Играют Сонни и Шер. Когда где-то начинают их крутить, это значит, что пора валить. Он смотрит на бутылку виски, где осталась только четверть. — Да, — он делает неровный вдох, как будто под его кожей что-то вибрирует. — Ладно. Я чувствую тяжесть алкоголя, когда встаю, но мне удается двигаться относительно грациозно, по крайней мере, мне так кажется. Я надеваю куртку, и Брендон тоже встает, но он не может застегнуть свою, видимо, забыв, как работают пуговицы. — Иди сюда, — улыбаюсь я, хватаю его за воротник и притягиваю к себе. Он улыбается в ответ, и его зрачки расширяются, расширяются, расширяются, и я чувствую его запах — шампунь или одеколон или ещё что, и он продолжает смотреть на меня так, будто никогда раньше не видел. Я застегиваю его куртку, начиная сверху, на груди, спускаясь к животу, последняя пуговица в районе его паха. Он стоит смирно, что удивительно, учитывая то, сколько он выпил. Я опускаю руки и киваю в сторону двери. Язык жестов. Ему понадобилось мгновение, чтобы понять, но он кивает, его щеки краснеют, глаза темнеют, и поднимаю руку в знак прощания с барменом. Снег закончился, солнце уже зашло, но с надвигающимися сумерками сражаются фонари. Я начинаю медленно идти в том направлении, откуда пришел, и Брендон идет рядом со мной, наши ноги утрамбовывают и так уже примятый снег. На улице уже меньше людей, потому что магазины закрылись, но мы не выделяемся среди людей, которые наверняка спешат домой. — Ха, — говорит он без какой-либо на то причины и слегка спотыкается. — Ты в порядке? — спрашиваю я, придерживая его, кладя руку ему на плечо. Мы останавливаемся на углу, и он судорожно кивает, подходя ближе ко мне. Моя ладонь перемещается к его шее. У него теплая кожа. Он часто дышит и, кажется, всё понимает. Он спрашивает: — Который час? — Восемь. Девять. Ещё не поздно, — мой палец касается вены на его шее, и я чувствую его пульс, быстрый и лихорадочный. — Значит, Шейн уже закончил смену у Эрика. — Он вдыхает холодный воздух и пьяно улыбается самому себе. — Сейчас он в галерее. — Он не ждет тебя дома. — Нет. Он стоит близко ко мне и ждет. Я чувствую это. Вижу по его глазам. Что он ждет. По улице едет такси — желтое пятно на однообразном фоне, — и я подхожу к краю дороги и останавливаю его. Такси тормозит рядом с нами. — Ты далеко живешь? — спрашиваю я, и он качает головой. Я всё ещё чувствую его кожу под своей ладонью, то, как она, блять, излучала тепло, практически крича, что она моя. Я делаю вдох, чтобы успокоиться. — У тебя есть деньги на такси? — Он, похоже, сбит с толку, а я открываю заднюю дверь. — Я доберусь на метро, так что можешь поехать на такси. Ты слишком пьян, чтобы идти домой пешком. Его озадаченность быстро проясняется, хоть и не полностью, в его-то состоянии. — Да, э... Конечно. То есть... — Он смотрит на такси, будто видит его впервые, а потом ошарашенно глядит на меня, но приходит в себя и садится в машину. Даже на заднем сидении он выглядит озадаченным, но явно изо всех сил старается хоть немного протрезветь. В его глазах всё ещё видно приглашение, он смотрит на мои губы, а не в глаза. — Эм, спасибо. — Удачно добраться домой, — говорю я и закрываю дверь. Такси тут же трогается, и у меня потеют ладони, сердце колотится, кожа словно наэлектризована, и я достаю свою последнюю сигарету дрожащей рукой, прикуриваю и докуриваю её за минуту, постепенно успокаиваясь. Это самое сложное, что я когда-либо делал. Посадить зернышко. И смотреть, как он прорастает. Я начинаю искать станцию метро, стараясь не расплыться в улыбке.

***

Два дня. Сорок восемь часов. Ну или меньше, потому что стук в мою дверь раздается днем. Я слышу его только потому, что в этот момент доигрывает пластинка, игла поднимается с шипением, и гостиная снова затихает. На диване, на котором однажды спал Йен, лежит мой открытый чемодан, поверх брошенной в него одежды лежит подарок странной формы. Что-то для мамы Келти. Я забыл, что именно. Но потом кто-то стучится, и я пытаюсь поправить всё ещё влажные после душа волосы. Я хватаю первую рубашку из кучи одежды в чемодане, надеваю её на ходу, направляясь к двери. Может, сорок один час? С недавних пор время перестало иметь значение. Если это Гейб, то я ему врежу, потому что сорок один час ожидания — это нелегко. Я провел в ожидании весь последний месяц, но в прошедшие несколько дней пришлось тяжелее всего. Стук звучит довольно мелодично, как будто мотив какой-то неразличимой песни, и я оставляю рубашку расстегнутой на тот случай, если это всё-таки Гейб, чтобы он увидел часть тела, которое он, вероятнее всего, никогда не получит. Я открываю дверь. Всё наконец-то становится на свои места. Всё. — Эм. Привет, — говорит Брендон, кажется, он в ужасе, словно мышь, которая вот-вот попадет в ловушку, и он прекрасен. Он здесь. Его взгляд порхает по моему телу. — Сейчас... Неподходящий момент? — Нет. Боже, вовсе нет, — я открываю дверь шире и приглашаю его войти. Он держит в руках красный теплый шарф из хлопка, у него побелели костяшки. Он прочищает горло, будто собирается что-то сказать. Я закрываю за ним дверь и застегиваю одну пуговицу чуть выше пупка; белая рубашка свободно висит на мне, хотя в плечах она мне как раз. Он смотрит на мои босые ноги и черные джинсы, а я говорю: — Только вышел из душа. Его взгляд задерживается на моей шее, но он ничего не говорит о цепочке. Вместо этого он говорит только: — А. — Он тяжело сглатывает и отводит взгляд. — Я пришел за камерой Шейна. Которую он забыл в репетиционной. Джон сказал ему, что ты забрал её домой. — Он произносит это слегка вопросительно, будто хочет, чтобы я это подтвердил, и я киваю. — Шейн говорил, что заберет её, — отвечаю я, ведя нас в гостиную. — Я просто был неподалеку. — А. Моя гостиная выглядит так, словно здесь ураган прошелся, на полу валяются пластинки без конвертов — черные блестящие диски просто повсюду, некоторые из них сломаны. Из чемодана вываливаются вещи, те, которые я передумал брать, лежат на полу или на мебели поблизости, окруженные пустыми бутылками из-под виски, грязными стаканами, переполненными пепельницами, на кофейном столике лежит пакетик с травкой, и мне правда стоило прибраться. — В прошлый раз тут было немного чище, — отмечает он. Да уж. Очевидно, что Келти какое-то время не заходила сюда, вместо этого она снова наняла уборщицу. — Камера должна быть где-то здесь, — говорю я и замираю, понятия не имея, откуда начать поиски. Мне кажется, что она должна быть рядом с телевизором и окнами, но зачем её вообще искать, если Брендон здесь не для этого? Потому что я знаю, зачем он здесь, и камера Шейна тут ни при чем. Он нервничает, но его зрачки расширяются, когда он смотрит на меня. — Слушай, тем вечером я вроде как напился... — начинает он, но я мгновенно его перебиваю: — Эй, так бывает. Не переживай. — Я смотрю на него и спокойно улыбаюсь. — Ты не танцевал на столе, если тебя это волнует. Он пристыженно смеется и приподнимает брови, будто он не удивился бы, если бы такое действительно произошло. — Да... — Хочешь пива? Он выглядит так, словно я задал очень сложный вопрос. Так и есть. — Да. Спасибо. Я веду его из гостиной, две пуговицы его зимней куртки уже расстегнуты, шарф сжат в одной руке. Он, похоже, ощущает себя не в своей тарелке, и по его лицу видно, что его что-то беспокоит. — Сюда, — просто говорю я. Я киваю в сторону кухни, и он бросает шарф на диван и идет за мной. Он медленно расстегивает куртку, и я сжимаю ладони в кулаки, чтобы держать руки при себе. Он выглядит так застенчиво — как будто он догола раздевается. Он вешает куртку на спинку одного из стульев и нервно смотрит по сторонам, словно не зная, совершил ли он глупость, придя сюда. Нет, не совершил. Я осматриваю его: черные джинсы, черная рубашка и черный галстук. Он либо на похороны собрался, либо... — Ищешь работу? — спрашиваю я, и он вздрагивает, кивает, прислоняясь к дверному косяку. — И как успехи? — Ну так, — отвечает он. — Или, ну... Я ещё не начал. Решил сначала сюда зайти. Мне интересно, как долго он стоял перед зданием, пытаясь отговорить себя от этого, хотя было уже слишком поздно. Я открываю холодильник и смотрю на почти пустые полочки. — Миллер или Курс? — Курс. С каждым его словом у меня ускоряется пульс. Этот момент кажется нереальным, даже если я знал, что это произойдет, должно было произойти, иначе я бы... Но я стараюсь оставаться спокойным. Дыши. Я достаю две бутылки, очень долго ищу в ящичках штопор и вручаю ему бутылку, когда подхожу к нему. Он опирается на косяк, хотя и двери как таковой там нет, просто арка, которая объединяет обеденный зал и кухню, которой я почти не пользуюсь. Я встаю напротив него, прислоняясь к стене. Пальцы моих ног почти касаются его обуви. Он побледнел, в глазах виден страх. Боже, ему не нужно бояться. У меня всё под контролем. Мы пьем пиво в тишине, и он явно не знает, куда смотреть. Пол кухни. Обеденный стол. Радио на подоконнике. Гостиная. Он увидел чемодан, но ничего не спросил. Я бы сказал ему, если бы он спросил. Завтра утром вылетаем. Встречаемся с Келти в аэропорту. Я мог бы сказать ему. Я быстро допиваю пиво, никто из нас не сказал ни слова. И теперь... Теперь пора. Он делает глоток, когда я подхожу к нему ближе. Он тут же напрягается. Он выпрямляется, но он по-прежнему ниже меня. Его ресницы выглядят темными на фоне его кожи, его нижняя губа влажно блестит от пива. Я ставлю бутылку на стойку рядом с ним, используя это как предлог сделать ещё один шаг к нему. Наши колени соприкасаются. Он не шевелится. Его дыхание заполняет воздух между нами, учащенное, быстрое. Между нами всё ещё его бутылка, и я забираю её. Он ослабляет хватку, я смотрю ему в глаза. Он начинает немного краснеть. Я допиваю его пиво и ставлю бутылку рядом со своей. Он вздрагивает, как будто он больше не может сдерживаться, и немного трется об меня, ноги и пах, и я кладу ладонь на его бедро. Он замирает. Ничего не говорит. Опускает голову, будто хочет просто сосредоточиться на дыхании. Я немного наклоняюсь, вторгаюсь в его пространство, пока мой нос не касается его щеки. Я чувствую его дыхание на своих губах, так близко, что я почти ощущаю его вкус, и я пытаюсь сдержать что-то похожее на всхлип. Глаза закрываются, и у него, наверное, будет синяк на бедре от моей крепкой хватки, но он ничего не говорит. Я провожу кончиком носа по его щеке, к волосам, и мое тело, кажется, так сильно напряжено, и я вдыхаю его запах, возбуждаясь от одного только аромата. Я с трудом сглатываю. Пытаюсь думать. Не получается. У меня дрожат руки, сердце как будто задалось целью остановиться, оно бьется слишком быстро, тепло распространяется по каждой клеточке моего тела. Он поворачивает ко мне голову, его влажные губы на мгновение касаются моей щеки. Я сглатываю снова и шепчу: — Я не собираюсь тебя целовать. Он вздрагивает, опаляя мою щеку горячим дыханием. Мгновенно воцаряется тишина, никто из нас не шевелится, а потом он говорит: — Ты не... Это из-за нее, да? — Он, кажется, сбит с толку. Ему тяжело дышать. — Я этого не говорил. — Я толкаюсь бедрами вперед, прижимаясь к нему. Он издает удивленный стон. Прижавшись к нему, я чувствую, насколько я, блять, возбужден, и он тоже наверняка чувствует это. В ушах шумит кровь, я стараюсь не двигаться. — Я сказал, что я не собираюсь тебя целовать. Я поворачиваю голову, смотрю на него. Он смотрит на меня в ответ большими глазами, зрачки расширены, губы блестят, щеки покраснели. Его взгляд останавливается на моем рте. — Я не могу, — шепчет он, тяжело дыша, а потом приходит в движение. Он сжимает мои волосы в кулаке и притягивает меня к себе, наши рты сталкиваются, и это отдается взрывом у меня в груди, всё это — его вкус, его руки, его прикосновения. Он жестко целует меня, он полон желания, и я жадно хватаюсь за его бедра. Я открываю рот, и наши языки встречаются, влажные и горячие. Он на вкус как пиво и как он сам, и у меня такое ощущение, что я снова в гримерке за кулисами, целуюсь с ним перед выступлением. Желание сводит меня с ума. Он отчаянно трется об меня и опускает одну руку мне на грудь. Поцелуи уже становятся болезненными и полны только одного: секса. Секс, пот и слюна, и он царапает меня ногтями, из-за чего моя кожа начинает гореть. — Райан, — стонет он и расстегивает единственную застегнутую пуговицу на моей рубашке. — Чёрт, — выдавливаю я, спешно снимая рубашку, которая мешает, так, блять, мешает, а потом мои пальцы путаются в его волосах — мягкие, такие мягкие, — когда я притягиваю его ближе, чувствуя огрубевшие кончики его пальцев на моей спине. Наши рты издают громкие звуки, неизящные, животные, и я пытаюсь вести нас, идя спиной вперед и спотыкаясь. Это не быстро. Нет. Только не спустя несколько недель мыслей об этом, и он тоже думал об этом. Это так, блять, очевидно. И у нас с ним нет причин сдерживаться. Притворяться, что всё должно быть постепенно, что мы не животные, коими мы являемся. И, может, он ласкал себя, думая об этом. Может, это его фантазия, и сейчас она воплощается. Для меня же, это всё лучше любой фантазии: знать, как сильно он хочет меня. Я врезаюсь в стул и опрокидываю его. Мои ладони на его рубашке, расстегивают её так быстро, как только можно. Мы разрываем поцелуй с влажным звуком, и он развязывает галстук, его губы опухли и покраснели, а глаза полны неприкрытого желания. У меня внутри что-то болезненно сжимается от похоти. Блять, почему он так долго ждал? Он бросает галстук, пока я вытаскиваю его рубашку из штанов, и наши зубы сталкиваются, когда мы снова сливаемся в поцелуе. Его губы мучают меня, потому что я так скучал по этому, он и понятия не имеет, как сильно я старался забыть его в Лондоне, в Лос-Анджелесе, повсюду, а потом здесь, с разными парнями, у которых были полные многообещающие губы, и я думал, что, ну, может быть. Может быть, они могут сравниться с его. Но нет. Я разворачиваю нас и веду дальше в гостиную. Что-то трескается и ломается под нашими ногами — пластинка, хрен с ней, — и я сильно толкаю его к стене, он стонет и посасывает мою нижнюю губу. Я крепко держу его за талию, притягивая к себе, чтобы чувствовать его, и... Вот: его возбужденный член под тканью джинсов, прижимающийся ко мне. У него сбивается дыхание, веки закрываются, он прижимается затылком к стене. Мы тремся друг о друга, и я атакую его шею, желая оставить синяки, пометить его, кусать, почувствовать его вкус... — О боже, — выдыхает он, извиваясь. Он продолжает тереться об меня, словно отчаянно желая кончить. Я бесцеремонно срываю с него рубашку, пуговицы отлетают. Я прокладываю дорожку из поцелуев обратно к его рту, оставляю влажные укусы на его челюсти, чувствуя мускусный и такой соблазнительный запах его одеколона. Он впивается пальцами в мои лопатки. Он дрожит, подрагивает, я чувствую это. — Чёрт, — выдыхает он. — Райан, блять, ты только что... Я не даю ему договорить, обхватывая его голову обеими руками, притягивая его за волосы и целуя так жестко, как только могу. Те остатки сдержанности, которые у меня ещё были, теперь испаряются — вот он, произносит мое имя с таким желанием в голосе, и я как будто всегда знал, что в итоге так и будет. Я знал, что никто не может измениться так сильно. Потому что я знал его, а он знал меня, и некоторые детали могут измениться, но сам человек остается тем же. И именно это вернуло его ко мне. Я оттаскиваю его от стены, теряясь в его прикосновениях, словно он хочет поглотить меня. Боже, так глупо с его стороны так сильно меня заводить, потому что теперь я ни за что его не отпущу, не сейчас, когда он показал мне, как сильно он хочет меня, как хочу его я. Из-за него я чуть не сошел с ума. Я довожу нас до двери в спальню во всем этом бардаке из прикосновений рук и языков, хватая его зад, а он жадно трется об меня, зажатый между мной и дверью. Сначала дверная ручка отказывается поворачиваться, потому что я слишком занят поцелуями, чтобы посмотреть на нее; он умудряется снять обувь, постоянно прижимаясь ко мне, предлагая себя, требуя моих прикосновений. Дверь наконец поддается, и он чуть не падает назад, но я крепко держу его. Его руки обвиты вокруг моей шеи, наши рты двигаются вместе, и мы с трудом доходим до кровати, падая на нее, не разрывая поцелуя. Его зубы впиваются в мою губу из-за этого падения, и я чувствую кровь, но мне плевать. Я принимаюсь за его штаны, пока он тянется к моим джинсам, наши руки сталкиваются, мешают друг другу. Я просто хочу, чтобы он лежал подо мной голый, хочу, чтобы он был обнажен. Он стонет мне в рот, когда я стараюсь стащить с него штаны, расстегнув молнию, и он приподнимает бедра, пытаясь помочь. Он спустил мои джинсы до задницы, и мы могли бы уже раздеться, если бы только остановились всего на мгновение, чтобы сделать всё это спокойно, но мы просто не можем. — О боже, — выдыхает он, когда его ладонь проходится по моему члену, и меня раздражают, дико бесят его штаны, но потом они сползают до колен, и теперь я могу касаться его, чувствовать его. На секунду мы перестаем извиваться, переводя дыхание. Его член истекает смазкой в моей руке, уже, и я приподнимаю его, кладу ладонь на его яички, прохожусь рукой между его ног, где мои пальцы толкаются между его ягодиц и прижимаются к узкому и сухому колечку мышц, и боже, боже. Я хочу отыметь его, чтобы он был скользким, открытым и влажным после того, как я кончу. — Я так сильно хочу тебя трахнуть, — рычу я в его опухшие губы, мое тело практически содрогается от предвкушения. Его рука поглаживает мой член, из-за чего я шиплю, а вторая рука у меня в волосах, путается в прядях. — Я тоже этого хочу, — говорит он хриплым и низким голосом, и я матерюсь ему в губы, сердце пропускает удары, и я нетерпеливо снимаю свои джинсы, пока он расправляется со своей одеждой. Я трусь о его обнаженное тело, наши члены соприкасаются, и он бормочет проклятия мне в рот, неразличимые и горячие. Я делаю толчок, прижимаясь к нему, его член прижат к его животу, мой пульсирует рядом с ним, и он уже раздвигает ноги, как хороший мальчик, блять, такой хороший мальчик. Я разрываю поцелуй, рассматриваю его лицо, и он смотрит на меня этим взглядом, нет Тем Самым Взглядом, как будто ему вообще нужно меня соблазнять, но он делает это не специально, потому что в его движениях заметна нужда — он хочет меня. Меня. Внутри него, хочет, чтобы я трахнул его, и чёрт, чёрт, чёрт, я, кажется, теряю последние ниточки связи с реальностью, когда жестко целую его и достаю смазку из тумбочки у кровати, протянув руку, находя её среди презервативов, пустых обёрток, зажигалок и зубочисток. — Пожалуйста, — уже отчаянно стонет он. Я приподнимаюсь над ним, и он пользуется этой возможностью коснуться моего члена, издавая при этом стоны. Внизу моего живота разгорается пламя, член подрагивает в его руке. Такие его сексуальные стоны должны быть запрещены. Я чувствую потертые кончики пальцев на своей горящей коже, его большой палец потирает уретру, из которой уже вытекает смазка. Я едва могу сосредоточиться на своих движениях, неуклюже наливая смазку в ладонь одной рукой, чтобы подготовить его. Он раздвигает ноги ещё шире, и я раздвигаю его идеальные бледные ягодицы, пальцами потирая его вход. — О чёрт, Райан, — выдыхает он, когда я проталкиваю внутрь один палец, не останавливаясь, не собираясь ждать, входя сразу по самые костяшки. У него сдавленный от изумления голос, каким он обычно бывает только когда я вхожу в него двумя пальцами и жестко имею его. Оказывается, чтобы принять в задницу член, нужно быть подготовленным к этому не только физически, но и морально. Когда парень хочет, чтобы его трахнули, по-настоящему хочет, то хватит всего одного плевка и силы воли, чтобы позаботиться об остальном. И Брендон может принять в себя член, я это точно знаю, но сейчас он ещё и очень, очень хочет этого, так что я не парюсь о подготовке. Он едва привыкает к первому пальцу, когда я проталкиваю второй, не прекращая целовать его, пока наши губы не онемеют. У него такая узкая и скользкая дырочка, и мой член пульсирует у него в руке, и мне просто хочется, мне нужно, хочу почувствовать, как его мышцы сдаются под моим напором, хочу войти в него. Я сгибаю пальцы, толкаясь глубже, и он вздрагивает, открывая рот. — Чёрт, чёрт, чёрт, — бормочет он, его бедра подрагивают, когда он пытается заполучить больше. Он потеет, над его верхней губой появляется соленая капля, когда мы целуемся. Всё это как-то странно, то, как сильно он уже возбужден, как сильно ему нравится то, что трахаю его пальцами — это не сходится с моими воспоминаниями, раньше мне приходилось постараться, чтобы так сильно завести его. Да, дело во мне. Это очевидно, как и то, как сильно он хочет меня, или же это просто из-за... Я снова сгибаю пальцы, всё его тело вздрагивает, и я заглушаю его беспомощный стон своим ртом. Его мышцы сокращаются, сильно сжимая мои пальцы. — Он что, не трахает тебя? — спрашиваю я, входя пальцами глубже. Он такой узкий, обхватывает две фаланги, и он такой узкий. Я снова касаюсь его простаты. Он давится вдохом. — Райан, пожалуйста. — Он пытается контролировать дыхание, выровнять его. И у него не получается. Он делает попытку немного подвинуться вверх на кровати, толкая меня вниз за плечо, пытаясь сделать так, чтобы мой член был там, где ему сейчас этого явно хочется. — Значит, нет, — заключаю я за него, разрываясь между изумлением и удовлетворением. — Он про... просто занят, — выдыхает он, и я наблюдаю, как по его шее скатываются капельки пота. Я практически смеюсь. Блять, это какое-то безумие. Да это преступление. Я снова сгибаю пальцы внутри него, и он вздрагивает, открывая рот, как будто он уже забыл ощущения от этого. — Я бы никогда не был слишком занят, чтобы трахнуть тебя, — говорю я. Никогда. Я жадно целую его, и он стонет мне в рот, путаясь руками в моих волосах, двигая бедрами в ритм моим пальцам. И я знаю, что я мог бы не спешить, мог бы хорошенько растянуть его, но я не стану этого делать. Я не могу. Я слишком хочу его, и он тоже это чувствует — эту нужду, огонь; я знаю. Он берет дело в свои руки, размазывая смазку по моему члену, сжимая его скользкими пальцами, а мои пальцы выскальзывают из его дырочки, когда я давлюсь вдохом, у меня кружится голова. Я лихорадочно хватаю его за бедра, стаскивая вниз на кровати. Его ноги прижимаются к моим бокам, и наши руки сейчас в одном месте — мои держат основание моего члена, пока я направляю его между его раздвинутых ягодиц, а он держит головку моего члена, поглаживая её. — Боже, — стонет он, когда я прижимаюсь головкой к его входу. Он так напряжен, так готов. — Я смогу его принять, смогу, — пылко говорит он, издавая стоны и покусывая руку, когда я надавливаю чуть сильнее. Мой член покраснел, он пульсирует у меня в руке, истекая смазкой на его вход. В ушах шумит кровь, и это всё из-за него, его вкус, его запах, и я толкаюсь вперед, своей опухшей головкой в его влажную дырочку. Я проскальзываю в него одним уверенным движением, входя в него дюйм за дюймом. Он такой громкий. Чёрт, он... И я кусаю его за плечо, пытаясь заглушить стоны. Я ещё никогда не чувствовал ничего подобного. Я не помню такого даже с ним. Его мышцы сопротивляются, обхватывают меня со всех сторон, так узко и так горячо, и у меня болят яички, кожа так сильно натягивается, и чёрт, чёрт, чёрт... — О боже, блять, так хорошо, Райан, Райан... — Он выгибает спину, и по всему моему телу проходит разряд сногсшибательного удовольствия, начиная с того места, где мы соединены. Я знаю. Боже, я знаю, знаю, знаю... Я начинаю трахать его, больше не состоянии сдерживаться. Он вжимается затылком в подушку, и я целую его, пытаюсь, по крайней мере, между нашими ртами тянется ниточка слюны, когда мы стараемся просто дышать, дышать, наши тела дрожат от фрикций, от нашего ритма. У него такой узкий зад, и меня сводит с ума то, как приятно он сжимается вокруг меня, как мой член растягивает его с каждым толчком. — Брен, — выдавливаю я, мой голос охрип от желания. Я не могу молчать, из глубины грудной клетки вылетают стоны и рыки, прямо изнутри, и его руки постоянно на мне, хватаются за всё подряд и притягивают ещё ближе, как будто этого недостаточно. — Теперь ты помнишь? — спрашиваю я, закрывая глаза, пальцы на ногах скручиваются, когда я пытаюсь войти ещё глубже. — Я никогда и не забывал, — выдыхает он, потрясенный, и я чувствую, что сейчас кончу, хоть мы даже ещё не начали толком. Он. Брендон. Чёрт, это слишком. Этого недостаточно. Я отчаянно вколачиваю его в кровать, желая, чтобы он, блять, сходил с ума, и он безупречно подстраивается к моему ритму, сразу, двигая бедрами мне навстречу. Мы разобрались. Мы давно уже разобрались с этим, хоть это и казалось единственной вещью, которая всегда работала. Но я забыл, что это было вот так. Что это было так напряженно. Брендон кладет руку мне на шею, и наши губы сталкиваются. Он тянет меня за руки, за плечи, а потом его рука скользит по моей спине и хватается за мой зад, так по-собственнически, и я прикусываю его язык, чтобы сдерживать свои жалкие громкие стоны. Кровать скрипит, простыни спутались, и пока мы двигаемся, я чувствую, что становлюсь частью чего-то большего, чем я сам. Мои уставшие губы прижимаются к его вспотевшей шее, я кусаю его, надеясь, что все, все увидят эти отметины. Это всё доказательство на его коже, что я был с ним, что без меня он неполноценен. Как и я без него. Я чувствую, как он извивается подо мной, его истекающий смазкой член касается моего живота, наши покрасневшие торсы соприкасаются, и я позволяю себе затеряться во всем этом. Секс лишен грации и полон желания. Я прижимаюсь носом к его шее, кусаю его ключицу, закрываю глаза и держу ритм, толкаясь, толкаясь, толкаясь в него, сильно и жестко. Его рука перемещается на мою поясницу, пытаясь надавить, и он судорожно выдыхает: — О боже, боже, боже... — когда головка моего члена надавливает на точку внутри него, из-за чего он готов взорваться. И он по-прежнему такой узкий, чертовски узкий, и я даже не могу сказать, насколько я глубоко в нем. Я раскрываю его с каждым толчком, и он стонет, словно ему всё мало. — Райан. Райан, чёрт, — стонет он, и я просто должен целовать его, когда он вот так произносит мое имя, словно это доказательство, что это именно я у него на языке, и он не сможет притвориться, что это не так. Он тянет меня за волосы и пробует меня на вкус, языком проходясь по нёбу. То, как двигаются его бедра, выглядит более чем пошло, и я протягиваю между нами руку и беру его опухший член, чтобы посмотреть, какие ещё звуки я могу заставить его издавать. Он беспомощно стонет, его мышцы сокращаются вокруг моего члена. — О. О, боже. — Господи, Брен, — выдыхаю я, большим пальцем выводя влажную дорожку из смазки на его члене. — Пожалуйста. Пожалуйста, мне нужно кончить, — стонет он. Порывы горячего дыхания достигают моих губ, и он почти болезненно тянет меня за волосы. — С тобой так хорошо, так чертовски хорошо... — Я жестко толкаюсь в него, и его слова прерывает стон, когда он выгибается в спине. Я обхватываю пальцами головку его члена, размазывая по нему смазку несколькими ленивыми поглаживаниями, подстраиваясь под ритм движений наших бедер. Я теряюсь в этом, в этом жаре, в нужде, в том, насколько мы оба грубы, но нам плевать; в осознании того, что ему будет больно, а я буду буду весь в синяках. Кажется, всё мое тело вспотело, но это не имеет значения, это несущественно, и он целует меня, хочет меня в себе, над ним, его член пульсирует в моем кулаке, пока он бормочет проклятия мне в рот. — О господи, — выдыхает он, не контролируя себя, и поднимает руку, чтобы ухватиться за спинку кровати. Вторая рука остается на моем плече, ногти впиваются в кожу, его бедра постоянно двигаются. Его мышцы всё так же сокращаются вокруг меня, и он покусывает нижнюю губу каждый раз, когда я жестко толкаюсь в его простату, в горячем воздухе между нами витают приглушенные гортанные стоны. Он повторяет: — О чёрт, о чёрт, о чёрт... — и это не имеет никакого смысла, но ему, кажется, плевать. — Ты ещё со мной? — спрашиваю я дрожащим голосом, и он кивает, с его губ вздохами слетает "Да, да, да" с каждым моим толчком в него, его голос смешивается со шлепками нашей кожи. Я провожу большим пальцем по его уретре, стараясь не упустить момент, когда он будет на грани, что сложно с таким наплывом ощущений. Никому никогда не приходилось спрашивать меня во время секса, с ними ли я ещё, на грани ли я, никому, кроме него, и теперь я помню почему. И что ещё хуже — это взаимно; так и умереть можно. Он приподнимается и целует меня, посасывая мою нижнюю губу, а потом обе его руки ложатся на мои плечи, взлетают к волосам, и он дрожит и стонет, мужественно и низко. Я трахаю его, из-за чего сдвигается кровать, её спинка бьется о стену, а он стонет так, будто у него сейчас лопнут легкие. Я целую его снова и снова и снова, и я так скучал по нему, блять, как же я скучал, а потом он внезапно замирает. Он выдыхает мне в губы, его зрачки расширяются, всё его тело напрягается, когда он кончает, распадаясь на части подо мной. Его мышцы сжимаются вокруг моего члена, так сильно, что мне сложно двигаться внутри него, но я продолжаю, потому что мне никогда не было так хорошо; у меня влажные и липкие пальцы, его член пульсирует у меня в кулаке, извергая брызги спермы, и он такой узкий и он мой и он идеален, и я погружаюсь во всё это, издавая стоны в его рот, двигая бедрами и трахая его, сходя с ума от желания. — Блять, — выдавливаю я, мой собственный голос кажется мне чужим и сдавленным. — Блять, блять. — Я толкаюсь ещё раз и обильно кончаю, чувствуя, как что-то во мне ломается, и я кончаю так сильно, что мне даже больно, хотя это самое невыносимое удовольствие, которое я когда-либо испытывал. Я закрываю глаза, но всё равно вижу его и только его. Я чувствую только его под собой, как он расслабляется, дрожит, излучает тепло. Его грудь вздымается и опускается, когда он тяжело дышит. У меня болит затылок из-за того, что он тянул меня за волосы, губы опухли и слегка кровоточат, но наши рты всё равно находят друг друга и плавно двигаются вместе. Просто чтобы найти точку фокуса во всем этом беспорядке. Его руки опускаются по моей спине, поглаживая, и я вдыхаю его, целуя его щеку, успокаивая его. Успокаивая себя. Он всё ещё дрожит подо мной, и я не выхожу из него. Просто пока что не хочу. — Чёрт, — хрипло шепчет он. Это звучит так, будто он разбит. Когда я открываю глаза, он смотрит на меня, его волосы растрепаны, щеки порозовели, глаза расширены, в них видна беспомощность. Он словно открытая книга, я вижу всё — его секреты и ошибки, все те мелочи, из которых он состоит. И он снова со мной. Я совсем немного улыбаюсь, не отстраняясь от его щеки, стараясь осознать всё это. — Ты в порядке? Его дыхание постепенно выравнивается. — Ага. — Он, кажется, не совсем уверен, но он всё равно отвечает. Он говорит так, будто ему только что выебали мозг, и теперь ему сложно разговаривать. — Чёрт, ты потрясающий, — почти смеюсь я, улыбаясь шире. — Боже. — Я вдыхаю его аромат. Я всё ещё держу в руке его уже почти опавший член, и его сперма начала засыхать на моей ладони. Мне нравится каждая мелочная деталь, нравится тот бардак, что мы сотворили, но он слегка вздрагивает подо мной, и я отпускаю его, не желая раздавить. Я осторожно выхожу из него, и он морщится, тихий, но всё равно сексуальный вздох слетает с его губ, когда из него выскальзывает головка, его дырочка стягивается, вытекает сперма. Я кладу одну руку ему на грудь, прямо на сердце, ощущая быстрое биение, и сажусь между его ног. Он вспотел, покраснел, он светится, волосы спутались от секса, на нем видны капли спермы, он выглядит хорошо оттраханным, и у меня внутри что-то обрывается. Ты красивый. Ты поразительный. Ты — самое прекрасное, что я видел в своей жизни. Я потираю лицо одной рукой, стараясь стереть с лица глупую улыбку и взгляд, полный обожания. — Боже, я бы не отказался от сигареты, — смеюсь я, пальцами поглаживая его колено, желая постоянно касаться его. Он смотрит на меня, как будто он ещё не совсем отошел, и я слегка ухмыляюсь. Я встаю с кровати, растрепывая влажные до самых корней волосы, глядя, как он сводит ноги, но это ничего, минут через двадцать я снова их раздвину. Нам нужно многое наверстать. Нужно дохрена наверстать. Я выдвигаю ящик в поиске сигарет, но нахожу только пять пустых пачек. — Чёрт возьми, — ругаюсь я, надевая трусы. — Сигареты должны быть на кухне, — говорю я ему. Мое тело так сильно расслаблено впервые за долгое время, и кажется, что мир каким-то образом замедлился, он словно менее хаотичен. Он приподнялся на локтях, его член теперь лежит внизу его живота, и я улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь, чувствуя в венах вибрацию от эйфории. — Сейчас вернусь. Сложно оторвать от него взгляд. Я нахожу на кухне сигареты, замечаю пустые бутылки на стойке, которые мы оставили там ранее, и воспоминания теперь словно обшиты золотом, и я сохраняю их в какой-то части своего мозга, откуда потом смогу выловить их, когда мне захочется. И вообще это глупо, что я надел трусы, но это просто привычка. Хоть и бесполезная. Я сниму их, залезу к нему в кровать, выкурю после секса сигарету, в которой сейчас так нуждаюсь, а потом буду иметь его до самого рассвета. Замечательный план. Я открываю дверь спальню и замечаю, что Брендон надевает штаны. Он замирает у кровати, поднимает взгляд, не убирая рук от незастегнутой ширинки. Я останавливаюсь на месте, игнорируя чувство, как будто мне только что врезали под дых. — Что ты делаешь? — спрашиваю я. Какого хрена он вообще делает? Он снова приходит в движение и застегивает молнию. — А на что это похоже? — Я не отвечаю, только пялюсь на него. Он сердито смотрит на меня из-под спавших на глаза волос. — Я ухожу. — Брендон. Это не смешно. — Ноль реакции. Он поднимает носки и спешно засовывает их в карманы. Я подхожу к нему, делая четыре широких шага, и хватаю его за голые плечи. Его кожа всё ещё горячая на ощупь. — Брендон. — Он не смотрит мне в глаза. — Брендон. Брен. Он поднимает взгляд, и вот оно: вина. Прямо в его глазах. Мучительная вина, смешанная со злостью, и он выпаливает: — Мы сделали это, ладно? Мы переспали, поэтому теперь я могу... Я могу перестать думать о тебе, теперь я могу... — Нет, — я перебиваю его, целуя, хоть он и отворачивается. — Ты не можешь перестать. — Никогда. Нет такого варианта. — Райан, — разбито говорит он. Я могу это исправить. Могу, но для этого ему нужно остаться. — Я не могу так с ним поступить, — у него дрожит голос. — Только не с ним. — Но ведь мы никому этим не вредим, — со злостью возражаю я, и он смеется, отчаянно, как будто готов сорваться. — Нет, послушай. Послушай. Он не знает об этом, они не знают об этом, так что это не причинит им боль. — Но я-то знаю... — Ты сделал то, что хотел. Мы оба сделали только то, чего оба хотели, — говорю я, кладу ладонь на его затылок и целую. Он отвечает, приподняв руки, будто не зная, обнять меня или нет. Я вкладываю в этот поцелуй всё, всё — волшебные чары, которые нужны, чтобы он остался, и он отвечает на поцелуй, словно отчаянно желая этого. — В этом нет ничего такого, — произношу я ему в губы, и тогда он высвобождается и выходит из комнаты. Я пытаюсь дышать, но это сложно. Это сложно без него. Простыни ещё даже не остыли, мы едва отошли от оргазма, а он уже уходит. Когда я выхожу из спальни, он стоит у обеденного стола, уже в обуви, неуклюже пытаясь застегнуть рубашку. — Думаешь, если ты уйдешь, то это всё исправит? — яростно спрашиваю я, глядя, как он скрывает все эти следы от укусов и от ногтей, синяки и капли спермы. Он кладет галстук в карман, как будто действительно торопится. — Думаешь, что сможешь притворяться, что этого никогда не было? Потому что ты не сможешь! Не смей даже на секунду себе вообразить, что я позволю тебе это сделать! — Я совершил ошибку, — говорит он, и он лжет самому себе; он берет свою куртку со спинки стула и надевает её, а потом пытается пройти мимо меня к двери. Я преграждаю ему путь, хватая его за руку и удерживая на месте. — Да. Ты совершил ошибку, не придя сюда раньше. Он выглядит так, будто ему больно, но почему? Из-за моих слов? Из-за секса? Из-за Шейна? Он высвобождается, и я уже просто не знаю, что происходит, почему он делает это, когда мы оба знаем, что ему это нужно, почему он пытается сотворить это с нами. Это не имеет никакого смысла, и я иду за ним к двери, наблюдая, как он застегивает куртку, и вот он стоит там, обхватив пальцами дверную ручку. — Брендон! — ору я, и мне плевать, насколько отчаянно это звучит. Он замирает, я дрожу. — Если ты выйдешь за эту дверь, ты пожалеешь об этом! Ты всегда будешь жалеть об этом! Потому что ты не можешь отрицать это — то, что у нас есть. Если ты сейчас уйдешь, это сожрет тебя изнутри. — Он не двигается. Он слушает. — Ты не скажешь ему. Останешься ты или уйдешь, ты всё равно никогда не расскажешь ему о том, что сделал, и я тоже не расскажу. Нет ничего такого в том, чтобы делать то, чего ты хочешь, Брен. Блять, когда ты в последний раз осознавал, чего ты хочешь и занимался этим? Ты вообще помнишь? Потому что что бы ни случилось, это не изменится. Мы. Я у тебя под кожей, и если ты уйдешь, ты будешь лежать там сегодня вечером, снедаемый бессмысленной виной, и не из-за того, что ты сделал, а из-за того, что ты, блять, не можешь прекратить думать обо мне. Когда просыпаешься, когда идешь спать, когда он доводит тебя до оргазма — ты будешь думать обо мне. Или же... Ты можешь остаться. Ты можешь быть здесь, со мной, и никому не обязательно об этом знать. Но если ты выйдешь за эту дверь, я клянусь, ты будешь жалеть об этом до конца своих дней. Я делаю судорожный вдох и наблюдаю за напряжением в его плечах, смотрю на него, не моргаю, ожидая его акта исчезновения, когда он уйдет и снова оставит меня разбитым, и в этот раз я просто не знаю, как я справлюсь с этим. Я даже не знаю, удалось ли мне справиться с этим в прошлый раз. Его руки опускаются, мучительно медленно. Он так же медленно разворачивается, слишком медленно, а потом прислоняется к двери, опустив плечи, и он выглядит таким маленьким. Он смотрит на меня так, будто я самый невыносимый придурок, которого он когда-либо встречал, но потом он опустошенно смеется, наверное, от отчаяния. — Ну и, — тихо произносит он, совсем неуверенно, но железная хватка вокруг моего сердца всё равно слегка ослабевает. Он делает вдох, выдыхает, а потом улыбается. — Что мы теперь будем делать? Я склоняю голову набок. Добро пожаловать домой.