***
Лимузин припаркован в узком переулке, словно бисер перед свиньями. Он блестит под полуночным дождем, а шофер стоит в дальнем углу улицы к нам спиной и курит, как я ему и сказал. — Ну давай, — повторяю я, держа дверь открытой, и Брендон смеется. На нем черная рубашка-поло, такая же, как и у всех работников бара, и он явно не предполагал, что будет проводить свой перерыв вот так. — Как неприметно, — говорит он, залезая в лимузин. Я отвечаю, следуя за ним: — Да я, можно сказать, изобрел неприметность. — Он смахивает капли с волос, в его глазах видна ухмылка, когда я закрываю дверь. — Ну ещё бы, — произносит он, откидываясь на спинку сидения и рассматривая салон так, будто он сын миллионера и привык к таким почестям, но потом он просто смеется. — Что ж, это что-то новенькое. Лимузин — это полностью заслуга Вики, это чтобы я ездил от студии к дому со стилем. Лично меня это не волнует, но в данный момент в этом есть свои плюсы. — Нравится? — спрашиваю я, а он просто делает забавное выражение лица, будто он никогда не ожидал, что когда-нибудь окажется в лимузине. Потом он смотрит на меня, словно что-то вспоминая — меня, да, — и его глаза темнеют. Моя кожа горит, когда он касается её, с кошачьей грацией садясь на меня. Его колени упираются в сидение по бокам от меня, его зад оказывается у меня на бедрах. — Мне плевать, будь это хоть заднее сидение сраного фургона, — говорит он, и мне в голову тут же приходит фургон Шейна. Он наклоняется ближе. — Значение имеет только компания. Тут он прав. Его сухие губы касаются моих, он пахнет сигаретами и потом. В этот раз не своим собственным, это просто запах клуба. Я не против, но мне больше нравится, когда он пахнет по-другому. Мне нравится, когда он свежий после душа, когда его кожа такая мягкая на ощупь, или после секса, когда он пахнет просто охренительно, и на нем можно уловить мой запах. Я кладу руку на его затылок и притягиваю его ближе, заставляя открыть рот. Я чувствую привкус апельсинового сока и немного водки. Пьет на работе, очевидно, но всё это сейчас совсем не важно, когда я расслабляюсь под ним, пока наши языки соприкасаются. Я не видел его два дня. Ненавижу это. Ненавижу ожидание. Ненавижу мысли, которые преследуют меня, пока я жду, которые исчезают, когда мы встречаемся. Всё вокруг имеет смысл, когда он рядом, но когда уходит, некоторые вещи больше не кажутся такими точными. — Всё-таки это подозрительно, — дразняще произносит он, разрывая наш томный приветственный поцелуй. — То есть, это лучше, чем если бы ты зашел в клуб, но тот шофер сейчас наверняка охреневает, пока мы разговариваем. — По крайней мере, я попросил его припарковаться дальше на два квартала, — возражаю я, снова прижимаясь к нему для поцелуя. Шейн ушел из студии несколько часов назад, сократив свою смену, как он и говорил. Я сделал вид, что плохо себя чувствую, и ушел, закончив очередной день неудачной записи. — Я приехал, чтобы тебя украсть, — шепчу я. — Правда? — Он плавно проводит языком по моей нижней губе. Сердце быстро колотится, какой-то узел у меня внутри ослабевает. Он вздыхает. — Я не могу. Не сегодня. Я же говорил тебе. — Но я думал, что сегодня ты заканчиваешь пораньше. — Да, но у меня планы. — Он упирается руками мне в грудь, а потом опускает их к ремню. — Но я могу задержаться на перерыве, — говорит он с хитрым выражением лица, словно маленький мальчик, который собирается украсть что-то, что, как он знает, ему не принадлежит. Так и есть, но у него есть право претендовать на это. — Что за планы? — спрашиваю я, отталкивая его руки. Я не против, если это что-то связанное с фильмом. Мы говорили об этом после того, как я узнал о его новой работе, и Брендона едва можно назвать со-режиссером или ещё кем, — скорее просто мальчик на побегушках. И съемочная группа состоит не только из него и Шейна, и это не то чтобы... Не то чтобы меня всё это волновало. Просто я знаю, что сегодня за день. Я просто знаю, что его планы никак не связаны с работой. Волосы спадают ему на глаза, он ничего не говорит. Он почесывает голову, кажется, ему неловко. Я хочу, чтобы он сказал это. — Ну, это... Эм. Вроде как особенный или... Я имею в виду, не особенный, чтобы прям особенный, но да. В общем, сегодня у нас с Шейном годовщина. — А. Точно. Чуть не забыл. Он уставился на меня. — Ты знаешь? — Два года. — Я мягко провожу большим пальцем по его влажной нижней губе. — Так ведь? Он удивлен. — Да, — он говорит это не с грустью или виной, он просто изумлен. — Это он тебе сказал? — Да. А ты не сказал. — Ну, я... Просто не сказал. То есть, я что, должен был? Я пожимаю плечами. Может, нет. Скорее всего нет, но суть не в этом. — Ты же знаешь, что можешь рассказать мне о чем угодно. — А то, что он не сказал об этом, значит, что это для него важно. Так что да, он должен был сказать мне, за несколько недель до этого. — Знаю, — он смущенно посмеивается. — Просто иногда это сбивает с толку. — Не понимаю, как это может сбивать с толку, — спокойно отвечаю ему я. Есть я и Келти, а ещё есть я и Брендон. Это две совершенно независимые вещи, и в последнее время я очень часто пренебрегаю Келти. Я знаю об этом. Я купил ей бриллиантовый браслет в качестве компенсации, а потом встретился с Брендоном и переспал с ним. Не понимаю, почему для Брендона всё это кажется сложным, но это, по крайней мере, объясняет, почему он сразу не сказал об их скромной годовщине. Он не пытался скрыть это от меня. Может, он просто не знает, что я наверняка знаю, какое место в этом уравнении занимает Шейн. Прежде чем он отвечает, я кладу одну руку ему на поясницу, вторую — на его шею, и быстро укладываю нас на сидении. Целую его, не дав ему шанса сказать что-либо. Его бедра дергаются вверх, а я трусь об него, жестко и беспощадно. Его губы больше не сухие, а влажные и сладкие, словно запретный плод для меня. Мне интересно, планирует ли он делать то же самое с Шейном позже. — Думаешь, вы сегодня займетесь сексом? — спрашиваю я, задавая определенный ритм. — Наверное, — стонет он, откидывая голову и демонстрируя прекрасную шею. Я оставляю там поцелуй, впиваясь в кожу зубами. Мне хочется кусать его до крови, но я знаю, что нельзя оставлять на нем отметины. Слишком заметно. — Думаешь, он трахнет тебя так же хорошо, как это делаю я? Его член твердеет в джинсах, я трусь о его контуры. Я возбужден ещё с того момента, как мы припарковались. — Нет, — выдыхает он, и я кусаю его шею. Нет. Конечно нет. — И ты будешь думать обо мне, пока он будет трахать тебя. — Знаю. Чёрт, — ругается он. Он не контролирует свои руки, они сжимают рубашку у меня на спине, с его открытых губ слетают низкие гортанные стоны. Я мог бы довести его до оргазма прямо здесь, на заднем сидении лимузина. Мог бы заставить его кончить, даже не раздевая. — Если бы я трахнул тебя сейчас, он бы заметил, да? — Мои губы касаются его уха, я провожу языком по его мочке. Он вздрагивает. Удивительно, как сильно мы можем возбуждать друг друга. Что угодно. Посасывание пальцев на ногах, покусывание бедер. Прикосновение. Главное, чтобы было прикосновение. — Он бы заметил, какой ты влажный и растянутый. Он бы, блять, почувствовал мой запах на тебе. — Да, — выдыхает он, и я испытываю какое-то темное чувство. Чем бы это ни было, оно отдается у меня глубоко внутри. Хочется, чтобы он ощущал мое присутствие, даже когда он уходит. Чтобы он не мог забыть об этом. И, самое главное, чтобы и другие тоже могли это почувствовать. Но я отступаю, зная, что это уже слишком. Почему это сбивает его с толку? В моей жизни никогда не было ничего настолько ясного и четкого. Сейчас он уже полностью возбужден, я знал, что так и будет. Я страстно целую его, толкаясь языком в его рот, и трусь об него жестче, быстрее, добавляя круговые движение, из-за чего он бормочет что-то неразборчивое. А потом я останавливаюсь. Он пытается вдохнуть как можно больше воздуха, его зрачки расширены. Моя ладонь скользит по его боку, чувствуя, как изгибается его тело, его мышцы и кости. Я немного приподнимаюсь, всё ещё нависая над ним. — Я так не хочу, — говорю я ему, но он, кажется, не понимает. — Доводить тебя до оргазма на заднем сидении машины. Мы же, блять, не подростки. — Меня это устраивало, — отвечает он хриплым голосом. — И знаешь, это же лимузин. Так что это намного круче, это почти... — Я хочу трахнуть тебя. На своей кровати. Хочу, чтобы ты стоял на коленях, вцепившись руками в спинку кровати, и я хочу трахать тебя. Часами. Не давать тебе кончить, как бы сильно тебе этого не хотелось. И я хочу этого сегодня. Не завтра. Не на следующей неделе. Сегодня. Вот чего я хочу. — Я тяжело сглатываю, собираясь с мыслями. — Вот только ты не можешь быть в двух местах одновременно. Он тянет руку вниз, чтобы коснуться себя, явно надеясь кончить, пока я тут заполняю свой разум картинками, которые просто сводят меня с ума. Я ловлю его руку. — Не-а. Он разочарованно стонет. — Какой же ты всё-таки гад. — Иногда бывает, да. — Я смотрю на него сверху вниз. Жду ответа. — Приходи ко мне сегодня после работы. Я не добавляю "пожалуйста". — Рай, я же говорил тебе... — шепчет он. Я надеюсь, что он так же хочет этого, как и я. Конечно — ну конечно — так и есть. Ему необязательно приходить на всю ночь, и он может придумать оправдание. Например, его коллега ушел домой пораньше из-за плохого самочувствия, Брендону пришлось остаться и заменить его, или ещё что-нибудь. Всё сводится к тому, что он выберет. Кого он выберет. Он произносит тихое и приглушенное: — Ладно. Ладно. Хороший выбор. Это охренительный выбор. — Тогда я буду ждать, — говорю я ему, игнорируя сильное чувство достижения. Не то чтобы я вообще удивлен, что он выбрал меня. Мы выходим из лимузина после того, как он попытался привести себя в порядок, насколько это вообще возможно. — Увидимся, — говорит он с явным флиртом, его глаза блестят. Я ухмыляюсь ему вслед, когда он уходит, не отрывая взгляд от его задницы. Твою же мать. Когда возвращается водитель, я киваю Брендону вслед и говорю: — Мой дилер. — Выражение лица водителя проясняется, словно до него наконец доходит, что же только что произошло, и он, кажется, испытывает облегчение.***
Я стою на пороге и смотрю, как он играет. Я вижу, как передвигаются его лопатки, пока его пальцы порхают по клавишам, мирно и красиво. Он не включил свет, но с улицы в комнату попадает оранжевое свечение. Вокруг его талии повязана белая простынь. Я, наверное, заснул, а это всё сон. Он не слышит, как я захожу в комнату. Меня разбудила музыка. Классика, Шопен, и он играет не что иное, как то самое произведение. Единственное музыкальное произведение, которое звучало у меня в голове на протяжении нескольких недель после аварии: Ноктюрн №2 ми-бемоль. Оно не успокаивает меня так, как когда-то раньше. Играя его, он связывает эту музыку с чем-то другим. С этим моментом. И этот момент нравится мне намного больше. Он грациозно заканчивает играть, кладя пальцы на клавиши. Он замирает, словно перестает существовать вместе с музыкой. Кожа цвета слоновой кости, волосы цвета эбенового дерева; на контурах его спины порхают тени. — Привет. Он вздрагивает и оборачивается через плечо. — Привет. Чёрт, прости, если я тебя разбудил, я... — Я рад, что ты разбудил меня. Он смущенно улыбается. — И как долго ты там стоишь? — Его голос звучит застенчиво, он убирает руки с клавиш. Когда я подхожу, он протягивает руку и касается моего голого живота, большим пальцем бесцельно теребя резинку моих боксеров. — Достаточно долго, — я заправляю прядь волос за его ухо. — Ты хорошо играешь. — Я уже забыл, как играть. — Я бы так не сказал. Подвинься. — Он слушается, и я сажусь рядом с ним, наши голые плечи соприкасаются. — У меня уже очень давно не было возможности поиграть, — говорит он, всё ещё оправдываясь, хоть ему и не нужно этого делать. — Не смею тебя останавливать, — тихо отвечаю я. Он медлит ещё мгновение, а потом пальцы снова ложатся на клавиши, и он начинает играть. В этот раз не Шопен. Что-то другое. Что-то его собственного сочинения. Не знаю, как я это понял, но я уверен в этом. Что это он сочинил сам. Он играет не долго, может, минуту, его руки мастерски скользят по клавишам, а потом он замирает, будто не помнит, как там дальше. Он потрясающий буквально во всем. — Ты замечательный пианист. Он пожимает плечами, словно не уверен в этом. — Меня отец научил. — Он произносит это с трудом. Требуется много усилий, чтобы хотя просто упомянуть о его отце. Я могу себе это представить: ему десять лет, криво надетые очки, слишком длинные волосы, которые пора бы подстричь, и он сидел рядом с отцом, прямо как мы сейчас. Он пытался запомнить, впитать информацию. Начать с чего-нибудь. Скорее всего, с Für Elise. Он изо всех сил старался сыграть её правильно. Порадовать своего старика, который смотрел на него с гордостью. Я прижимаюсь носом к его плечу, вдыхаю его запах. Чтобы дать ему знать, что я здесь, что всё хорошо. Нам не стоит думать о его отце и том, что он сделал. Важно только то, где мы сейчас, и он рядом со мной, и у него всё хорошо. — Оно должно быть у тебя. — Что? — Пианино. — Я оставляю поцелуй на его слегка липкой коже. — Я отдам его тебе. Он тихо смеется. — Интересно, что об этом подумает Шейн. Я двигаюсь ближе к нему, оставляя дорожку поцелуев, ведущую от его плеча к шее и к щеке. Он мирно вздыхает, поворачивает ко мне голову, наши губы мягко соприкасаются. — Он подумает, что у тебя наверняка появился очень высоко ценящий тебя любовник, — шепчу я ему в губы. Он улыбается, кончики его пальцев порхают по моей шее. — Может быть. Я испытываю легкое головокружение и приземленность одновременно, чувствуя себя глупо и беззаботно, но в то же время блаженно, когда мы смеемся, не отстраняясь друг от друга. Мы не говорим о них. О других. Не совсем. Мы знаем, что они по-прежнему существуют, конечно, и мы не делаем вид, что это не так. Это и не было бы изменой, если бы мы забыли о них. Если бы мы притворились, что есть только мы. Иногда мы близки к этому, но мы никогда не пересекаем эту черту. По крайней мере, он не пересекает. Он снова начинает играть на пианино, хмуря брови. Я спрашиваю: — Это ты свою музыку сыграл только что? — Да. — Мне понравилось. Он явно стесняется. — Спасибо. Я буду откладывать деньги, которые буду получать от проекта с вашим документальным фильмом. Сниму студию, чтобы этой весной записать нормальное демо. У меня уже давно не было времени, чтобы порепетировать с Йеном, но мы с этим разберемся. — Он говорит это так, словно хочет, чтобы я знал, что он чем-то занимается. Что у него есть планы. Бармен — это так себе шаг вперед от официанта, но теперь у него другое умонастроение. У него в голове полно идей. Я чувствую это. — Ну, я знаю несколько студий. Если хочешь, я могу сделать пару звонков... Он тут же прекращает играть. — Нет. — Его голос звучит твердо, его глаза сужаются, когда он смотрит на меня. — Что нет-то? — Никакой благотворительности. — Помощь другу — это не благотворительность, — возражаю я. — Ты сейчас занят. Тебе не помешала бы помощь. Ну, работа бармена, фильм, организация концертов, ещё и я... — Да уж, ты отнимаешь много времени, — ухмыляется он. — Почему бы и не растянуть удовольствие? — тихо спрашиваю я, целуя его в линию челюсти, где его щетина щекочет мои губы. — Может, потому что мне скоро нужно будет домой, — говорит он. И я знаю. Конечно знаю, нам не так долго осталось. Он и так уже сильно опоздал, и мне интересно, что же скажет, какое оправдание он придумает. Ему нужно идти. Это всегда заканчивается только таким образом. — Я дам тебе денег на такси. — Райан... — Уже поздно, ты опаздываешь, а Бруклин далеко. — Он явно недоволен, и я нажимаю на случайную клавишу пианино, чтобы отвлечься. — Думаешь, он будет долбить тебе мозг из-за этого? — Он сильно разозлится. — Он говорит это так, будто его это не особо волнует. — Но давай не будем об этом. — Это я запросто. — И я могу сам добраться домой. — Это всего лишь деньги на такси, Брен. Он выпрямляется, будто хочет казаться выше, чем он есть на самом деле. — Мне не нужно, чтобы обо мне заботились. — Я знаю. — Наши пальцы соприкасаются на клавишах, я поглаживаю его костяшки большим пальцем. — Но это не значит, что ты должен запрещать мне делать это. — Ну, — говорит он, вставая и берясь за простынь, удерживая её на талии. — Ты заботишься о моих оргазмах. Этого более чем достаточно. — Он усмехается, глядя на меня сверху вниз, и я позволяю ему покинуть комнату, разглядывая ямочки на его спине, когда простынь немного опускается. Я слышу его тихие шаги. Музыкальная комната кажется душераздирающе пустой, как только он уходит. Когда я прихожу к нему в спальню, он ищет одежду, скинув простынь. Я вижу его рубашку, торчащую из-под подушки. Кровать выглядит так, будто на ней взорвалась атомная бомба. Мы устроили тот ещё бардак. Мне это нравится. Он ругается себе под нос, когда видит время на будильнике, но я не чувствую себя виноватым. Нет. Я ничего не потеряю, если он поссорится с Шейном. Наоборот. Он словно призрак в моей спальне; мой взгляд останавливается на его идеальной бледной заднице. Я ухмыляюсь и тянусь за Полароидом, которым я ещё не пользовался, я просто положил его на комод в тот день, когда Шейн дал его мне. — Эй, — говорю я, и Брендон поворачивается, его волосы торчат во все стороны. Я фотографирую его, прежде чем он отреагирует. Его глаза расширяются. — Ты же не... — Полароид. Твоя же идея, да? — Всё ещё улыбаясь, я беру снимок, который выходит из камеры. — Я голый. — О, поверь, я знаю. — Отдай! — Не-а. — Я делаю ещё один снимок. В итоге мы деремся и катаемся по кровати, смеясь, пока он пытается отобрать у меня фотографии, но я не позволяю ему этого сделать. Воспоминания. Что-то, на что я смогу смотреть, когда он уйдет. Просто доказательство. — Ну ты и сволочь, — ругается он, когда осознает, что он проиграл, что он лежит подо мной, всё ещё голый и теперь уже возбужденный, как и я. Мы одновременно начинаем ласкать друг друга, воздух вокруг звенит от того, насколько отчаянно мы это делаем. Как по мне, чертовски хорошая годовщина.***
В первый же свой рабочий день я опаздываю в магазин Эрика на пятнадцать минут, и я делаю это специально, чёрт возьми. В конце концов Эрик пошел на некоторые уступки. Хоть я и пытался, я так и не смог полностью выбраться из всей этой ситуации. Он назначил мне смены в самом первом магазине пластинок, а не в одном из самых больших, в которых всегда много посетителей. Это самый безопасный вариант, пусть я по-прежнему возмущен тем, что должен честно отработать двадцать часов. Чтобы я горбатился, словно какой-то простолюдин? Просто неслыханно. Вики была потрясена, когда узнала об этом, и я мог бы просто отказаться. Мог бы. Но если я не сделаю этого, парни потом не дадут мне покоя. Лучше уж смириться с этим наказанием, пережить его и сказать им, что это пустяки. Выйти из этой ситуации победителем. Но ещё более зрелищным всё это делает тот факт, что в этот паршивый день моим настоятелем является не кто иной, как Шейн Вальдес. К счастью, он не ведет себя так, словно он мой начальник; он приносит нам кофе из подсобки и показывает мне магазин. Помещение совсем крошечное, на стенах висят плакаты и афиши прошедших и предстоящих туров, маленькая стойка находится в дальнем конце магазина, за ней — дверь в подсобку, а всё остальное заполнено пластинками, новыми и уже использованными. Использованные лежат в неорганизованных стопках, а новые пластинки стоят в алфавитном порядке. Шейн подчеркивает, как это важно, по мнению Эрика. — Группы, которые начинаются с "The" распределены по следующему слову. Например, The Followers находятся в секции F. — Шейн достает наш первый альбом, восторженно смотрит на него, а потом выныривает из своих мыслей и нервно его откладывает. — А сольные исполнители распределены по фамилиям. Гарри Ниллсон в секции... — N. — Именно. Эту работу однозначно можно назвать понижением, и я боюсь, что кто-то зайдет и узнает меня. Это случится. Конечно же, а если кто-то проболтается, что я, видимо, работаю в магазине Эрика, то от фанатов отбоя не будет весь день. В этом состоит настоящее наказание, и мы все об этом знаем. Но, по крайней мере, мне не приходится быть в студии. Мои так называемые смены нерегулярны, но они отнимают студийное время. Мне не нужно быть там, огрызаться на Гейба, когда он что-то делает не так, говорить Патрику, что он никто и таланта у него нет, сообщать Джону, что это не то, о чем мы говорили и что планировали. С музыкой что-то не так. Мы так много сил вложили в подготовку, репетиции, доработки, но то, что мы записываем, получается просто нелепым. Мы словно уперлись в стену. Боб постоянно говорит, что ему всё нравится, но у Джона достаточно мужества, чтобы признать, что это не то, что он планировал. Может, дело не в них. Может, дело в самой музыке. Мы так долго над ней работали, что переросли её. Я не знаю, что мы делаем не так, и, на удивление, работа в магазине пластинок Эрика кажется мне глотком свежего воздуха. В магазине пусто, потому что он ещё не открылся. Шейн сидит за стойкой, попивая кофе и явно стараясь не заснуть. Он кажется изнеможенным. Он даже похудел. Он надрывается на работе, как и должно быть. Я стою по другую сторону стойки, поставив на нее свою чашку. — Ты же знаешь, как вести учет? — спрашивает Шейн, и конечно же я знаю. — Тебе нужно записывать, что ты продал, чтобы мы знали, что хорошо продается и чего нам нужно заказывать побольше. — Шейн говорит это так, будто не знает, о чем разговаривать. У него не было такой проблемы, когда мы впервые встретились, на этом же самом месте. Да он, блять, заткнуться не мог. Тогда я понятия не имел, кто он такой. Тогда Брендон был верен ему, по какой-то непонятной причине. Сначала у меня не получалось, но в итоге я одержал победу. Я выиграл. Заполучил его парня. Шейн ещё не понял этого, он не имеет ни малейшего понятия, и именно это означает, что я победил. Потому что я наблюдательнее. Умнее. Он говорит, опустив взгляд на свой кофе: — Я хотел бы взять у тебя интервью в ближайшее время. — Нам некуда спешить. Он замолкает, словно я убил разговор, который он только надеялся начать. После неловкой паузы, он продолжает: — Я взял интервью у нескольких фанатов, которые вечно трутся у студии. Подумал, что это будет неплохим контрастом. — Он почесывает подбородок. — Некоторые из них напрягают. То есть... среди них есть и правда одержимые. — Он поднимает заинтересованный взгляд. — Как ты себя чувствуешь по этому поводу? — Звучит, как вопрос из интервью. Шейн смеется. — Да, возможно. — Он смотрит на свои часы, и я вижу, как короткая часовая стрелка медленно приближается к двенадцати. Я не вставал так рано с 1969-го года. — Так вы с Бреном хорошо отметили годовщину на прошлой неделе? — спрашиваю я с достаточно долей скуки в голосе, чтобы показать, что я интересуюсь чем-то настолько скучным, как парень Шейна, только чтобы поддержать наш вялый разговор. Выражение лица Шейна мрачнеет. — Оу, — произношу я. — Только не говори, что вы поругались. Пожалуйста, пожалуйста, скажи мне, что вы охренеть как поссорились. Их натянутые отношения для меня только выгодны. — Пустяки, — отвечает он, пожимая плечами. Ну конечно пустяки. Брендон всего лишь пропал на несколько часов без каких-либо объяснений. Может, я смогу сделать так, чтобы Шейн бросил Брендона — чисто теоретически. Но Шейн постоянно смотрит на Брендона с таким, блять, обожанием, что это маловероятно. Да и мне не нужно, чтобы они расставались, нет, конечно. То, что они делят холодильник и, возможно, зубную щетку, едва имеет значение. — Он задержался на работе, — продолжает Шейн, а я стараюсь подавить самодовольную улыбку. На работе, значит? Брендон мог бы и от убийства отмазаться. — Но он загладил свою вину. — Шейн внимательно рассматривает список работников, а я внезапно ощущаю мурашки по всему телу. — Да? — Ага. — Шейн наконец поднимает взгляд, и он, кажется, удивлен, что я пялюсь на него в ожидании. — Оу. Эм... — Я не хотел совать нос не в свое дело, — быстро говорю я с коротким смешком. — Ты не хочешь рассказывать, я понимаю. Меня это не касается. — Я говорю всё правильно, потому что Шейн теперь выглядит взволнованным, словно переживает, что я разозлюсь, ведь он так хочет мне угодить. — Он просто приготовил романтический ужин на двоих прошлым вечером, вот и всё. — Это... мило, — я заставляю себя сказать это. Так же мило, как лоботомия, например. — Розы и свечи? И всё в этом роде? — Ага. Розы, свечи, и всё в этом роде. Прошлым вечером? Но... Брендон сказал, что он работает. Я напрягаю мозг, чтобы вспомнить, и он однозначно сказал, что будет работать в клубе, но теперь Шейн говорит мне, что это не так. Он был дома, извинялся перед Шейном с розами, свечами и прочим, например, страстным сексом и соусом маринара; всё, чтобы угодить Шейну. Я спрашивал Брендона, свободен ли он. Я задаю ему этот вопрос каждый чертов день. Он сказал, что он занят на работе. Он солгал. Это нормально, все мы врем, но он солгал мне. С каких пор он врет мне? Потому что есть те другие, которых мы обманываем, а есть мы, знающие правду. Правду обо мне и о нем. Правду о нас. Романтические ужины с Шейном в это уравнение не вписываются. — Пора открываться, — улыбается Шейн, допивая кофе. Он обходит стойку и направляется к двери, заправляя волосы за уши, и я замечаю синяк прямо под его левым ухом. Брендону нравится кусать там, когда он кончает. Я знаю это. Шейн знает это. Несколько парней заходят в магазин, Шейн переворачивает табличку Открыто/Закрыто. У нас с ним намного больше общего, чем мне хотелось бы признать.