***
Я ни о чем не думаю, пока у Келти в руках не оказывается одеяло. Она разделась до майки и пары моих боксеров, которые она нашла в комоде. Жак тоже так делала: пользовалась моими вещами. Я бы упомянул об этом, если бы моя бывшая девушка так не бесила Келти. Но ведь это так просто: если бы Жак была так хороша, мы бы и не расстались, так ведь? И всё же, лучше никогда не сравнивать бывшего партнера с нынешним. Мы не хотим опасаться, что бывший человек ещё не совсем в прошлом. Или же, в моем случае, прошлого нет вообще. Двойное настоящее время. Они одинаковые. Между ними нет разницы. Я срываю галстук, словно злюсь именно на него, когда собираюсь ложиться спать. Я толком не спал уже несколько дней: только периодически дремал в студии или в лимузине. — У тебя новый одеколон? — спрашивает Келти. Она нюхает одеяло. — Нет. — Твое одеяло пахнет, как... — То есть, да. Да, новый. Она медленно кивает, всё ещё хмурясь, но потом лучезарно улыбается. — Мне он нравится. — Она забирается под одеяло, которое всё в пятнах после секса, и я надеюсь, что она собирается спать, а не исследовать каждый квадратный дюйм постельного белья в поисках пятен спермы, потому что её может оскорбить то, что я так часто мастурбирую за её спиной. Мы стараемся не устраивать полнейший беспорядок, конечно, но ведь это два парня и многочисленные раунды, и Брендон иногда просто очень много кончает. Теперь Келти лежит на том же месте, где лежал Брендон, когда мы в последний раз были вместе. Был ли я слишком груб с ним? Я не помню. Я жестко отымел его. Хотел втрахать его в чертов матрас. Он точно не жаловался, только в какой-то момент сказал "Без синяков", а я сказал ему заткнуться и отымел его ещё сильнее. Он долго успокаивался после того, как кончил. Он дрожал. Я раздеваюсь до трусов и присоединяюсь к Келти в постели. Мышцы болят, тело умоляет об отдыхе. Болеутоляющее скоро подействует — я порылся в сумке Келти, пока она была в ванной, и нашел те до одури сильные таблетки, которые она купила, когда вывихнула лодыжку прошлой осенью. Она постоянно переживает, что может получить травму, которая разрушит её карьеру. Она переживает о многих вещах. Она прижимается ко мне, наши ноги соприкасаются. Она маленькая. Я чувствую, как ко мне прижимается её грудь, и боже, она такой странной формы. — Спасибо, что разрешил мне пожить у тебя, — шепчет она. — Конечно, детка. Оставайся здесь сколько захочешь. Нужно позвонить Вики по этому вопросу. Она немного ёрзает, и я понимаю, что забыл, как её тело излучает тепло, какая она мягкая. У нее гладкие ноги. — Как дела с альбомом? — Никак. — Мне жаль. — По её голосу слышно, что так и есть. — Может, вам нужно... выбраться из студии. Мне кажется, будто вы там просто сходите с ума. — Может быть, — соглашаюсь я. Возможно, она права. Она часто бывает права, почти насчет всего. Я тяжело вздыхаю, мои пальцы бесцельно поглаживают её волосы. — Может, это хорошая идея. Думаю, мне нужно ненадолго выбраться из города. — Значит, ты наконец свозишь меня в Париж? — Какая хитрая, — говорю я и мягко тыкаю её в руку. Она посмеивается, а я добавляю: — Здания здесь слишком... высокие. Понимаешь? Моя музыка не может свободно литься, потому что для нее нет места. Всё заполнено людьми, шумом и... — Водой. — ...и водой, да! Взять хотя бы твою квартиру, которая сейчас буквально разрушена. Это же хреново. В этом городе просто... слишком много всего. А я ведь закаленный музыкант, ты же знаешь. Если я из-за этого задыхаюсь, то просто представь, каково это для кого-то вроде Патрика, — рассуждаю я, втягивая в это нашего ударника, который, возможно, вообще не разделяет моих чувств по этому поводу. Наверное, нет. Даже сейчас, говоря всё это, я знаю, что группа со мной не согласится. Просто мне больше нравилось плыть по течению, чем анализировать каждую сраную мелочь, каждую смену аккорда и такта — раньше мне не приходилось этого делать. Но сейчас это просто бесконечная игра, в которой всё имеет какое-то значение. Каждое слово, каждый поцелуй, каждое прикосновение. Это соревнование лжи и правды, любовников и любимых, волков и сердец. Дело не в том, что он спит с Шейном. Дело в том, что он относится ко мне, как к какой-то игрушке, которую он может положить в углу, когда она ему не нужна, а потом снова играть с ней, когда ему станет скучно. Он думает, что мной можно пользоваться, как ещё одним Шейном. И это всё? Это всё? — Мне нужно выбраться из этого места, — выдыхаю я. — Ну а если с музыкой ничего не выйдет, то, думаю, я всегда могу работать у Эрика. Келти смеется. — Ах да. Сколько ещё часов у тебя осталось? — Шесть. Слава богу. Знаешь, фанаты постоянно приходят. В прошлый раз большую часть времени я подписывал альбомы, и это ведь не концерт, я не могу просто взять и уйти, и они воспринимают это как приглашение остаться там на неопределенное время, вертясь вокруг меня. Меня от этого трясет, блять. Они как пиявки. Шли за мной четыре квартала, пока я не сел в такси. Она снова смеется, и я чувствую, как на моем лице расцветает улыбка. Не помню, когда в последний раз делал с ней что-то подобное. Она замечательная, потому что она не притворяется. Вот почему она понравилась мне в первую очередь. Она всегда искренняя, и мне не приходится гадать. Я знаю, о чем она думает и что чувствует, знаю, чего она хочет, что она испытывает ко мне... Она любит меня. Она говорит об этом, но не слишком часто. Не хочет, чтобы это стало обыденной вещью. Она просто оставит это на конец телефонного разговора, простое "люблю тебя", прежде чем раздадутся гудки, но она делает это не всегда. Меня можно полюбить. Фанаты, что ж, они ведь меня не знают, верно? Поэтому иногда я задаюсь вопросом, испытывают ли это ко мне мои близкие, и Келти — живое доказательство того, что это возможно. Приятно это знать, потому что иногда я в этом сомневаюсь. — Я люблю тебя, — шепчет она, сонно улыбаясь мне в грудь. Я плотнее накрываю нас одеялом и наконец позволяю себе поспать.***
— Бисмарк. — Ты про старика Отто? — спрашивает Джон, и я качаю головой, пытаясь нормально провести это собрание группы. Не в студии, как Келти и сказала. Это была хорошая идея. — Я не про того немца, а про столицу Северной Дакоты. — Мы собрались в ближайшем к студии баре, и мои согруппники, кажется, озадачены. Шейн стоит у стола с бородатым мужиком, который похож на плюшевого медведя и имя которого я не удосужился запомнить, но его должность — первый помощник оператора, или что-то такое. Хорошо, что съемочная группа здесь — их это тоже касается. — У моего старика есть охотничий домик всего в часе езды от Бисмарка. Он ездил туда каждую зиму, когда я был маленьким, охотился там. Это была просто дерьмовая дыра, но когда в прошлом году он загремел в больницу, я понял, что он никогда больше не увидит этот старый домик, поэтому я его переделал. Я там не был, но подрядчики сделали для меня несколько фотографий. Там сейчас довольно круто. Выглядит здорово, и я... Ну, я думаю, что мы, группа, должны поехать туда. Только мы, лес, природа... В это время года там будет снег. Возьмем с собой гитары. Разберемся с песнями. А если нет, то и хрен с ними, напишем новые. Возьмем то дерьмовое радио с моей кухни и несколько пленок, запишем демо-версии прямо там. Будем сидеть там, пока не запишем так весь альбом. А потом вернемся в Нью-Йорк и запишем песни в нормальном качестве максимум за три дубля. Всё просто. Они смотрят на меня, как на сумасшедшего, но я себя таковым не считаю. Новые технологии нас портят. Ещё совсем недавно все балдели от пленок, но теперь мы можем добавлять музыке десятки новых слоев. Слишком много суеты. Давайте всё немного упростим, вернемся к истокам. Я знаю, что у меня в прогрессе целая куча акустических песен, но я же не фолк-альбом пишу. Фолк мертв. Я пишу упрощенный рок-альбом. И я не хочу играть одни и те же песни сотни раз, чтобы довести их до идеала. Идеала достичь невозможно, поэтому я даю нам всего три дубля, чтобы разобраться с этим. Вот и всё. — Что ж, — говорит Гейб, — vamonos*, да? — Он улыбается. Он всегда на всё согласен. Патрик просто кивает, не то чтобы он вообще может отказаться. Он делает так, как ему скажут. Мне нужно убедить только Джона, а ему, похоже, моя идея не особо нравится. Я говорю: — У нас ничего не выходит с музыкой. Если мы останемся здесь, то мы просто поубиваем друг друга. Джон потирает подбородок. — И... когда мы поедем? И как долго мы там пробудем? — Если начнем собираться сразу, то, скажем... Сможем уехать через пару недель. А там я не знаю. Две-три недели. Джон, видимо, считает, что три недели вдали от Кэсси — это уже слишком. Она его словно приручила. Как он вообще собирается поехать в тур летом, если он и трех недель не выдержит без своей второй половинки? Наверняка собирается взять Кэсси с собой в тур. — Если ты считаешь, что мы должны это сделать, — отвечает Джон мрачным тоном, словно ему неприятно произносить это. — Если ты думаешь, что это необходимо, совершенно необходимо, тогда... ладно. — Значит, решено. — Чтобы закрепить это, я поднимаю свой стакан с виски и залпом выпиваю его, а потом ставлю его на стол. Мы поедем. Хорошо. Наконец-то. Я был в этом городе слишком долго. Я прямо-таки чувствую это по тому, как на меня смотрят люди. — Ну а пока, джентльмены, мы свободны. Давайте напьемся, — говорю я, и Гейб тут же идет к бару и вскоре возвращается с самым дорогим алкоголем. Всё за мой счет, конечно же. Шейн всё пытается вовлечь меня в разговор о том, как всё это повлияет на фильм, но я игнорирую его тираду, полную волнения. Пусть решает это с Вики. Я не собираюсь оставаться в баре — пускай парни немного отдохнут без меня, без начальника. Стреляю у Джона сигарету и желаю им доброй ночи. — Надеюсь, что мы с вами не скоро увидимся, — говорю я, словно капитан, покидающий этот корабль, но нам всем нужен отдых друг от друга. Мы это знаем. — Я выйду покурить с тобой, — произносит Гейб, и я вскидываю бровь, потому что он может покурить и внутри, не отходя от компании и выпивки, но в итоге я просто пожимаю плечами. Я оставляю свою группу, плюс режиссера и оператора в одном лице, в приятном состоянии легкого опьянения, чувствуя, что на меня больше не давит груз этого мира. Мне не нужно идти завтра в студию. Дышать становится легче. Когда мы выходим, Гейб берет у меня зажигалку, прикуривает свою Мальборо, а потом кладет зажигалку в карман, явно не собираясь её отдавать. — Ну, — говорит он, делая глубокую затяжку. — Слышал, что Келти переехала к тебе. — На время, да. — Это наверняка всё немного усложняет, я прав? — На его губах появляется улыбка, но я не улыбаюсь в ответ. Вместо этого я смотрю ему за плечо, как будто фасад здания напротив безмерно меня интересует. Он продолжает: — Теперь она постоянно будет дышать тебе в шею, будет замечать, что ты где-то пропадаешь... Он хочет, чтобы я сказал это. Не понимаю, почему мое подтверждение его подозрений так важно для него. И если я скажу, что да, черт возьми, он прав, конечно, то на что я подпишусь? — Ой, ладно тебе. Я же тебе всё рассказываю, — дуется он. — Во всех подробностях, от той девчонки, которая никогда раньше никому не отсасывала, до того парня, у которого был просто огромный. А Брендон... Боже, Брендон. — Он издает тихий свист, который, как я полагаю, означает одобрение. — У него такой рот, и боже, такая задница и такие бедра, я бы и сам не против с ним порезвиться, позволь сказать... — Гейб. Аккуратнее со словами. Он добродушно смеется, не воспринимая меня всерьёз. — Почему? Ладно тебе, Райан! Могу поспорить, что он весьма внимателен в постели, я уверен. Могу поспорить, что он хороший мальчик. Так и есть, Гейб прав, но я всё равно толкаю его в грудь. Он пятится назад на пару шагов из-за неожиданного удара. Сигарета выпадает у него изо рта, он шокировано смотрит на меня. Я так же удивлен своими действиями, как и он, и я быстро опускаю взгляд, почувствовав стыд. Он всё ещё смотрит на меня. — Чёрт... Прости. Все мышцы моего тела напряжены, но во мне бурлит не злость, а разочарование. Что он имеет в виду? Что мне повезло, что Брендон со мной? Что Брендон кажется одним из тех, кому для счастья нужны несколько мужчин? Что ему недостаточно меня или что это всё, чем я для него являюсь? — Просто держись подальше от Брендона, ладно? Гейбу, кажется, неловко. — Прости, чувак. Я не... Я не думал, что... То есть, я не хотел быть грубым или... — Просто... Это не лучшая тема для разговора. — Да. Понял. — Сейчас он явно хочет вернуться внутрь и продолжить пить, но при этом он не хочет сбегать. — Я всё равно не смотрю на него так, — смеется он. — Нет, смотришь. — Любой бисексуал или гей в мире смотрел бы на Брендона так. — Значит, я перестану, — отвечает он, будто только сейчас понимая, что он пересек грань, представляя Брендона без одежды, а его тон предполагает, что мой выпад был более агрессивным, чем я думал, что что-то в моем взгляде вселило в Гейба долю страха. — Он просто... Брендону не нужно... То есть, мы не вместе, — возражаю я, пока Гейб не подумал, что я тут заявляю о своих правах. Между нами нет ничего такого, что можно было бы как-нибудь назвать. Ничего конкретного. Всё меняется, и я не хочу, чтобы Гейб думал, что Брендон со мной, а завтра увидел, как они с Шейном нежатся, пока я буду стоять в углу, опустив голову, как какой-то идиот, который думал, что имеет больше, чем есть на самом деле. — Думай что хочешь, — добавляю я, — только не говори об этом со мной. Он человек, а не кусок мяса. — Конечно. Ладно. Я и не думал об этом, — бормочет он, и он говорит не о внезапном осознании, что Брендон человек, а не просто секс-игрушка, а о другой стороне всего этого. Обо мне. Я не хочу говорить об этом. — Не парься. Слушай, всё нормально. Прости, что ударил тебя. Иди сюда, чувак. — Я обнимаю его одной рукой, похлопывая его по спине пару раз, и он делает то же самое. Быстрое извинение, при котором не приходится говорить, что тебе жаль. — Всё в порядке? — спрашиваю я, отстраняясь. — Всё отлично, Рай. Всё отлично. — Он улыбается, но в этой улыбке нет его обычной дерзости. Он смотрит на меня так, как никогда раньше не смотрел, и он, кажется, не знает, что делать дальше, но потом улыбка начинает отражаться и в его глазах. Он любит повеселиться.***
Девушка просматривает раздел M, пластинка, которую я поставил, закончила играть уже двадцать минут назад, но мне лень её менять. — У вас есть альбом The Menace? — спрашивает она у меня через какое-то время. Она единственный покупатель в магазине. — Не знаю. Проверьте? — предлагаю я, будучи абсолютно бесполезным, не отрывая взгляда от газеты, которую я нашел ранее. Ни одно из описанных в ней событий меня не интересует, но я в двух часах от свободы, от окончания моей временной работы здесь, что не так уж и мало. Это два часа очередного потока фанатов, если сюда зайдет один из этих психов. Читая газету, я, по крайней мере, не смотрю на дверь, словно ожидая убийцу, который может ворваться сюда. Надеюсь, никто не захочет покупать пластинки в среду, кроме этой единой несчастной души, и что следующим человеком, который войдет в магазин, будет Эрик, у которого тут смена во второй половине дня. Он придет, чтобы освободить меня из этой тюрьмы. Он будет моим мессией. Наверное, именно этого он и хотел. Девушка наконец находит то, что искала, и я замираю, кладя в бумажный пакет обложку, на которой красуется лицо Джо Тромана. Он обстриг волосы и теперь позирует в центре, с его накаченного торса свисает электрогитара. Он выглядит круто в красном комбинезоне, и кто-то наконец убедил его сбрить волосы на груди. Надо поблагодарить этого человека. — Эм. Можно мне забрать пластинку? — спрашивает девушка, глядя на меня с приподнятой бровью. Я моргаю. — Да. Конечно. Куда бы я ни пошел, Джо будет преследовать меня. Его альбом хорошо продается. Он попадает в эфиры, дает интервью и ездит в туры по Европе. Он стал звездой со своими бессмысленными и тупыми песнями в стиле "да, да, детка". Вот так угроза. Он, небось, всё ещё считает меня педиком. Боже, если бы он только знал, он бы умер от смеха. Когда девушка уходит, звенит колокольчик на двери магазина пластинок Эрика, а через минуту заходят два парня, и я сильнее надвигаю шляпу на глаза, стараясь притвориться, что меня нет за стойкой. Эрик, приди и спаси меня от этого дерьма... Нужно перестать играть в азартные игры. Нужно перестать делать многое. Нужно перестать считать дни. Мы почти разобрались с Бисмарком. Мы уезжаем не так скоро, как я надеялся, у нас есть ещё несколько недель, но этим утром мы купили билеты, поэтому всё решено. Я не был в том коттедже с тринадцати лет. Я даже не знаю, зачем я его отреставрировал — нужно было просто купить себе новый, раз уж я так отчаянно хотел себе коттедж. Я не виделся с Брендоном уже почти неделю. Он однозначно дает мне время, хоть и было очевидно, что он не понял, зачем оно мне нужно. Может, для него это даже не сложно — так он может проводить больше времени с Шейном и ему не приходится врать. Я бы даже не узнал, если бы он решил позвонить мне. Меня нет дома. Вот только он всё равно не позвонит, потому что теперь дома Келти. Он бы не хотел, чтобы она взяла трубку. Я тоже ему не звоню, не хожу к нему в клуб и не вижусь с ним студии, и в этой тишине так легко затеряться. Я так уже делал, но в этот раз причина не в том, что у меня нет выбора. Я мог бы встретиться с ним, если бы захотел. И я хочу, но я просто не могу предвидеть, что он будет делать, потому что я на семнадцатой странице, а он — на девятой, а Шейн, что ж, он вообще, наверное, странице на третьей или тринадцатой. Этого я ещё не решил. — Поставь музыку, приятель, — говорит мне один из посетителей. — Я вам не слуга, — отвечаю я, и они злобно смотрят на меня и что-то бормочут между собой. Снова начинают просматривать пластинки. Они долго смотрят на альбом Canadian History и говорят о Джоне, а потом немного и обо мне, раз уж ходят слухи, что Джон теперь в моей группе. Они не осознают, что я здесь: шляпа и очки. Это всё, что нужно для маскировки. Парни продолжают смотреть на пластинки, когда дверь открывается снова, и этот дурацкий раздражающий колокольчик снова звенит. Я смотрю на только что вошедшего, а потом пытаюсь ещё сильнее сжаться за стойкой, переворачивая страницу и сосредотачиваясь на новостях. Не думаю, что я готов к этому. Он стоит у двери несколько секунд, смотрит на меня, потом на парней, а затем идет к секции с синглами. Время от времени я чувствую его взгляд на себе, и это ужасно отвлекает. — Эй, что за песню они постоянно играют на радио? — спрашивает меня другой парень и начинает напевать и насвистывать мелодию. Я с трудом умудряюсь её узнать. — Fleetwood Mac. В секции F, — я показываю пальцем, куда идти. — Она из их нового альбома. Они заставляют меня поставить эту пластинку, кивая у стойки, когда Линдси начинает петь "Любить тебя — неправильно...", гитарный риф, "...как же мне изменить свои чувства?" Я нервно постукиваю пальцами по стойке; он уже у секции S, притворяется, что его охренеть как интересует альбом Bookends. "Если бы я мог, возможно, я бы подарил тебе свой мир...", снова гитара, как же, блять, предсказуемо, "как же мне это сделать, если ты не примешь его от меня?" — С меня хватит его проблем в отношениях, — решаю я, но парни покупают каждый по альбому, один на виниле и один на пленке, и охотно благодарят меня за очевидно неадекватное обслуживание клиентов, по их скромному мнению. Когда они выходят, в очередной раз звенит колокольчик, и я опять сосредотачиваюсь на газете. — Привет. Я поднимаю взгляд и вижу его натянутую улыбку, хоть он изо всех сил пытается сделать её искренней. Он хорошо выглядит. Мне хотелось, чтобы он выглядел хреново. Неделя прошла. Он не совсем в порядке, я это сразу замечаю, но ему не так плохо, как мне хотелось бы. Он фыркает, и я спрашиваю: — Что? — Солнечные очки в помещении. Весьма в стиле Боба Дилана. — Для твоего сведения, я тут в опасности. Фанаты сумасшедшие. Помнишь того сталкера Дилана, который украл его мусор и написал об этом книгу? — О, да, теперь-то я понимаю, что пустой магазин пластинок настолько же опасен. Такое ощущение, что он пытается поругаться, но, по крайней мере, он пришел сюда ради этого. Он сломался раньше меня. Хорошо. Это уже победа. Я специально медленно снимаю очки. Он ведь знает, что я — это я. Я аккуратно кладу их на стойку и тут же начинаю жалеть об этом. — Ну и куда пойдем трахаться? — спрашиваю я. — Извини? — Ну, ты же для этого здесь, верно? Тут поблизости есть несколько мерзких отелей. Ко мне пойти не получится, потому что сейчас там Келти, так что... есть идеи? — Я не... Я не для этого здесь. Я хотел с тобой поговорить. — Это теперь так называется? Он хмурит брови, выглядя оскорбленным. — Так, ладно, что... То есть... Я... давал тебе время. Как ты и хотел. Я думал, что дело в записи альбома и стрессе... Но потом Шейн рассказал мне, что вы уезжаете, а ты мне об этом не говорил, поэтому я... Я правда не понимаю, что происходит. С нами. Он говорит так, словно оправдывается, что для него нехарактерно. Он смотрит на меня печальным взглядом, прямо-таки воплощение озадаченности и невинности, как будто я должен из-за этого растаять. Потому что это работает с Шейном. Он думает, что я — он. Что мы похожи. Что на нас сработают одни и те же трюки. Он продолжает смотреть на меня. — Я что-то сделал? — Нет. Да. То есть, нет. — Ладно, я не понимаю, что... — Да! Вообще-то да. Да. Потому что я думал, что мы понимаем друг друга. Я думал, что ты считал меня чем-то большим, чем... чем то, чем ты там явно меня считаешь. И даже не думай, что твои печальные глазки на мне сработают, просто потому что это работает с твоим парнем. Потому что вот тебе внезапный поворот, ладно? Ты готов? Я не Шейн. Я не... не этот тупой парень, который не замечает, что происходит у него прямо перед носом! И я больше, чем просто удобный секс. Я не тупой, и я знаю, когда мне врут... — Я не врал! — возражает он, наконец делая хоть что-то кроме попыток быть милым или недовольным. Брендон не милый. Никогда таким не был. — Я не... Удобный секс? Я такое говорил хоть когда-нибудь? Господи, откуда это вообще взялось? — Ты солгал. Блять, просто признай это. Или, может, это уже настолько вошло в привычку, что ты этого даже не замечаешь! Чего ещё можно ожидать от кого-то, кто придумывает для себя прошлое с пятнадцати лет, а? Он стискивает зубы, словно не может поверить, что я заговорил об этом. — Тебе всегда нужно... — он замолкает, сжимая руки в кулаки. О, я знаю, на какие рычажки нужно надавить. Я знаю, знаю. В этом у меня талант. Он делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, будто отказывается опускаться до моего уровня. Он ещё не понял этого: мы уже на самом дне, он и я. То, что между нами происходит, нельзя назвать изящным. Нельзя назвать прекрасным. Это всё вообще неправильно: мы врем, грешим и наслаждаемся этим. — Так, значит, дело в Шейне, да? — спрашивает он таким тоном, словно мы наконец выяснили, в чем проблема. — Нет! Боже, нет. Дело не в Шейне. — Мне приходится сдерживаться, чтобы не фыркнуть. — Шейн может трахать тебя хоть каждые два часа, мне всё равно! Мне плевать. — Он не отвечает, только смотрит на меня так же, как смотрел тогда во время тура, когда я срывался на фанатах или в целом вел себя как мудак, по его мнению. Остальные всегда забивали на это. А он — нет. Но каким-то образом я чувствую, что сейчас все его мысли состоят из "блятьчёртблять", пока он пытается разобраться в ситуации и начинает что-то понимать, но я надеюсь, что он знает, что дело не в Шейне, не в том, чем они занимались или ещё в какой-то незначительной херне, а в общей картине. — Ну знаешь, ты вообще-то тоже не образец честности! — рявкает он, и мне нечего ему ответить. Я был честен с ним, и я понятия не имею, о чем он. Он немного понижает голос. — Почему ты не сказал мне, что твой отец в больнице? А? Я узнал об этом от Шейна. Представь, как глупо я себя чувствовал. Столько времени прошло, а ты мне ни слова не сказал! — Какое отношение это имеет к чему-либо? — Имеет! Ты всегда думаешь, что все должны за тобой бегать! Ты хочешь, чтобы я был честным, но не подпускаешь меня к себе, а это всё должно быть взаимно, Райан! Это должно быть взаимно? Что именно? Господи, разве он не может просто сказать это? — Ну да, потому что тот факт, что мой старик умирает в какой-то больнице, касается тебя. — Я не об этом! Я просто... Ты никогда об этом ничего не говорил, хотя это должно быть.... — Он тяжело вздыхает. — Что с ним случилось? — А чего с ним не случилось? — парирую я. — Проебал печень, вот и всё. Никто не удивлен. Никто не звонит в прессу. Даже не думай, что я хочу говорить об этом. Я оплачиваю больничные счета. Вот и всё, что я знаю, и всё, что мне хочется знать. Даже не заикайся об этом, слышишь? — Ну да, потому что ты можешь мне приказывать, ага, — сардонично говорит он, с отвращением глядя на меня. — Знаешь что, Райан? Тебе пора повзрослеть, блять. — Он направляется к двери, и вот он, вот мой Брендон. Вот человек, которого я знаю. Вот то, чем мы являемся — голодные волки, готовые разорвать друг друга на куски. — Очень по-взрослому, Брен! Просто отлично! Вали! — Никакого ответа. — Пришлю тебе открытку из Бисмарка тогда! И подпишу как-нибудь миленько! Отлично! Просто замечательно! — У меня внутри всё крутится с бешеной скоростью, словно безумный водоворот. Он по-прежнему не реагирует. — Хорошей жизни! Он останавливается у двери, и я практически вижу исходящие от него лучи ярости, которая заметна по его напряженным плечам. Он медленно разворачивается, чуть ли не дымясь от злости. — Давай ты позвонишь мне, когда решишь перестать вести себя, как сука, ладно? И не смей! — добавляет он, будто почувствовав, что я готовлю для него остроумный ответ о том, что в этих отношениях сучка — он. — Не смей ничего говорить. Просто вали в свой Бисмарк на сраный месяц! Может, свежий воздух поможет вправить тебе мозги. — О, так это мне нужно вправить мозги, да? Вот так новости. Ого, это интересный взгляд на вещи, спасибо, что сообщил! — Отъебись, — рявкает он, разворачиваясь. Я начинаю яростно засовывать новую пластинку Линдси в конверт, обходя стойку, чтобы положить её на место в секции F. Однако колокольчик не звенит — вместо этого я слышу, что шаги Брендона приближаются, и я кладу пластинку куда-то в секцию C, готовый ко второму раунду. — Почему тебе обязательно вести себя, как уебок? — шипит он, и я поворачиваюсь к нему, вскинув брови; шторм, бушующий во мне, уже на грани, готовый перейти в ливень, бешеные молнии, может, даже в торнадо. — Ты пробуждаешь во мне всё самое плохое, знаешь об этом? — Это не сложно. Он осуждающе показывает на меня пальцем. — Я не вернусь. — Это, пожалуй, к лучшему. Уверен, ты запросто найдешь мне замену. Он, кажется, в шоке от того, что его угроза не возымела на меня никакого эффекта. — Блять, да что ты... — Он уже готов рвать на себе волосы; просто воплощение злости и непонимания. — Может, нам нужно кое-что прояснить? Тебе это в голову не приходило? — огрызается он. — Ложь существует не... Не для того, чтобы кого-то позлить. Большую часть времени ложь помогает защищать людей. Хотя ты явно защищаешь только себя таким образом. И если мне бы захотелось просто удобного секса, я бы пришел за этим не к тебе. С тобой может быть как угодно, но только не удобно, так что подумай об этом. Ебаный лицемер. — Он снова идет к двери, а я опираюсь на высокий столик за мной, чувствуя внезапную слабость. Я не знаю, я уже просто ничего не знаю. Он замедляет шаг. Останавливается. Не двигается. Он стоит там, замерев, и я осмеливаюсь посмотреть ему в спину, вижу, как он опускает голову. У меня всё болит, и я не хотел этого, не знаю, чего я вообще хотел или что собирался делать. — Ты тоже пробуждаешь во мне всё самое худшее, — тихо говорю я. И всё самое лучшее тоже, но этого я ему не скажу. — Да, и это самое прекрасное во всем этом, — грустно смеется он, и это буквально пронзает меня. Может, он вытирает щеки. Я точно не знаю, но его бы здесь не было, если бы я ничего не значил для него. Я должен был знать. — Чёрт... — произносит он так тихо, что я едва слышу его. Я уже подошел к нему, теперь собираясь обнять его за талию, но я не уверен, что стоит. Он неровно дышит. — Прости. Что соврал тебе. Я не хотел... Но ты просто невозможный, Райан, ты не можешь просто напасть на меня, ничего не сказав, когда я даже не знаю, из-за чего мы ругаемся, и... Я делаю решительный шаг вперед и обнимаю его сзади, и он вздрагивает, когда я кладу руки ему на талию, притягивая к себе. Прижимаюсь носом к его уху, и он расслабляется, кладя ладони поверх моих. Обнимая его, я снова нахожу в себе силы говорить. — Я не очень хорош в этом. Он смеется. — Да уж. Это точно. Но он не возражает. Он не возражает, когда я переношу наши отношения с абстрактного уровня, от мимолетной мысли в голове, к чему-то более конкретному. Он соглашается. Что это реально. Я не один так думаю. — Господи, Райан, — выдыхает он, и я слышу, что ему всё ещё больно. Я оставляю мягкий поцелуй за его ухом. Не хочу разговаривать. Я целую его ещё раз, в этот раз решительнее. Его дыхание учащается. Я пытаюсь извиниться. Занавеска из бус дребезжит, когда мы оказываемся в подсобке, и пол такой твердый, но это неважно. Он говорит "Я скучал по тебе", хрипло, напряженно, придушенно, а я всё целую его живот, мы быстро избавляемся от одежды. Он двигается так, будто каждая секунда длится слишком долго. Нетерпеливые движения рук, жадные движения губ, и я сильно сжимаю его кожу пальцами, а потом наблюдаю, как исчезают белые следы от них. Колени болят из-за твердого пола, наши руки и ноги постоянно сталкиваются. Обжигающая нужда друг в друге помогает нам больше, чем слюна, наши опухшие от поцелуев губы прижимаются друг к другу, и он никогда раньше не был так близко. Он выдыхает, закатывая глаза, когда я полностью вхожу в него. — Боже, я скучал по тебе, — бормочет он, больше для себя самого, чем для меня, вот только в этот раз я ему верю.