***
Я вижу силуэт Келти за душевой занавеской, она моет голову. По моей щеке проходится лезвие, я сосредоточен больше на ней, чем на бритье. Она начинает что-то напевать, виляя бедрами в такт мелодии, и я улыбаюсь. Морщусь от вспышки внезапной боли. — Чёрт, — шепчу я, быстро проверяя, насколько всё плохо. На большом пальце блестит красная жидкость. Келти отодвигает занавеску и выходит из душа. — Ты в порядке? — спрашивает она, обматываясь полотенцем. — Да. Да, всё нормально. Она подходит и нежно берет меня за подбородок, но порез совсем неглубокий, кровь скоро остановится. Я рассматриваю черты её лица, а она взволнованно хмурится. — Это ты виновата, — говорю я. — Почему это? — Отвлекаешь меня, — я с легким намеком смотрю на её прикрытое полотенцем тело, и она смеется, толкнув меня в плечо. Её глаза блестят, и её веселье такое заразительное, что мое сердце тут же раздувается: она одна из самых красивых девушек, которых мне, совершенно незаслуженно, посчастливилось увести у хороших парней. — Люблю, когда тебе весело. — Я тоже, — она легко пожимает плечами. — А ещё я люблю блинчики на завтрак. В постель. — Она смотрит на меня с идеальной пропорцией игривости и пошлости во взгляде, и мой член немедленно реагирует, явно заинтригованный таким предложением. И, впервые за несколько месяцев, мне не хочется никуда от нее уходить. — Думаю, мне придется обойтись наспех съеденными блинчиками, пока я буду одеваться, — печально говорю ей я. — Но я постараюсь вернуться как можно скорее. И тогда мы сможем заняться чем только захотим. Чем захочешь ты. — Хочу пони, — спокойно говорит она, но начинает смеяться, когда я слегка тыкаю её в ребра. Она отталкивает мои руки прежде, чем мне удастся её пощекотать, прижимая соскальзывающее полотенце к своей груди, и я успеваю взглянуть на её бледный зад, когда она выходит из запаренной ванной. — Неплохой вид! — кричу я ей вслед, на что она показывает мне средний палец, и я смеюсь и снова поворачиваюсь к зеркалу, чтобы закончить бриться. Я смотрю на свое отражение: пятно крови на подбородке, круги под глазами, улыбка на губах. Каждый смех помогает заживить кратеры внутри меня. Достаточно ли убедительно? Пожалуй, мне очень повезло. Когда я заканчиваю бриться, она уже приготовила тосты. Не блинчики, но, что ж, она говорит, что у меня нет ни яиц, ни молока, ни муки, и я даже не знаю, почему она вообще ожидала, что у меня в холодильнике будет хоть что-то. Я всё равно рад сидеть с ней на кухне, есть тосты и пить кофе; на ней красные трусики и одна из моих маек, её гладкая нога касается моей под столом, и она веселит меня историями о своих подругах-танцовщицах, которые она не могла мне рассказать, пока мы были в ссоре. — Я куплю тебе еды, — говорит она, — и приготовлю блинчики вечером. Позавтракаем в полночь. Мы будем бунтарями, Райан, — восторженно говорит она и забавно округляет глаза. — Раздавим это общество своими завтраками в полночь. — Точно. Будем блинчиковыми пиратами. — Мы будем править миром. Она смеется; белые зубы, идеальные ногти, карие глаза, шелковистые светлые волосы, мягкие губы, и она так помогает мне, облегчает эту жизнь, и я чувствую себя чёртовым победителем каждый раз, когда у меня получается её рассмешить. Я говорю: — Переезжай ко мне. Она прекращает смеяться. Её улыбка меркнет. — Что? Я кладу кусок тоста на стол, покрытый крошками, вытираю рот и проглатываю то, что жевал. — Ну, я... я имею в виду... — Что я вообще имею в виду? — Тебе нравится моя квартира. Разве нет? И она достаточно большая, и мне нравится, когда ты здесь, с тобой здесь как-то уютнее, и, возможно... Возможно, мы могли бы... То есть, если ты не хочешь жить вместе с мужчиной, за которым ты не замужем или не помолвлена, то я понимаю, но блин, это Нью-Йорк и уже 1977-ой, никто из живущих здесь не может быть настолько старомодным, никому не будет до этого дела. Я думаю, мы готовы. Ну или... Я готов. — Я знаю, что начал нести чушь, потому что я нервничаю, потому что нам только-только удалось помириться, хотя мы чуть не расстались, и потому что я чуть всё не испортил и чуть не потерял её, потерял себя, и теперь все эти слова сами прут из меня. — Я не... Не знаю, что сказать, — шепчет она. — Скажи "да". То есть... "Да" было бы здорово. Я что-то замечаю боковым зрением, но, когда я поворачиваюсь к порогу кухни, там ничего нет. Скорее просто призрак или эхо прошлого: два тела. На стойке стоит бутылка пива; его учащенное неровное дыхание и округленные глаза, и моё "Я не собираюсь тебя целовать". Всё это было там. Миллион лет назад. Тысячу украденных поцелуев назад. Дело больше не в нем. Дело во мне. В Келти. В том, что нам нужно, как паре, как команде — она и я против всего мира. — Мне нужно подумать, — произносит она, но начинает изумленно улыбаться, и другого ответа мне и не нужно. Ей нужно время подумать о том, как получше сказать "да, чёрт возьми". — Ладно. Хорошо. — Я быстро допиваю кофе, взглянув на настенные часы — Вики подъедет за мной на лимузине с минуты на минуту. — Но ты только представь, — я встаю и театрально прочищаю горло. — Вот здесь, — я указываю на подоконник, — здесь мы, эм, мы поставим какие-нибудь цветы. Чёрт, я не знаю, поставим небольшую статуэтку или ещё что, балерину, например, тебе такое нравится, и можешь сама заняться декором, если хочешь, я не против. — Ты уверен, что хочешь этого? — спрашивает она, пристально глядя на меня. Она улыбается, чуть ли не светится, и да. Это хороший ход. — Я хочу, чтобы ты была здесь. Я выдерживаю её взгляд, видя безусловную любовь в её глазах, и во мне пробуждается давно потерянная вера. Вера во что-то лучшее. В то, что рядом со мной тот самый человек. Она не успевает ничего ответить, в другом конце квартиры раздается резкий решительный стук в дверь. — Это, наверное, Вики, — жалобно стону я, как ребенок. Не хочу уходить. Нет, мам, я не хочу никуда идти. — Бля, — ругаюсь я, осознавая, что я ещё даже не одет. Келти, видимо, осознает то же самое, она осматривает меня, от серебряной цепочки на шее до оранжево-зеленых боксеров в полоску, и у меня на груди красуется синяк, оставленный ею, когда она кончала, издавая беспомощные высокие стоны, царапая меня острыми ногтями, крича "Райан, о, Райан" и кусая меня. Брендон делает точно так же. Меня тошнит. — Найду тебе одежду, — говорит она, приходя в движение, пока я спешу открыть дверь Вики, раздраженный её приходом, когда мы с Келти обсуждали важные вещи. — Боже мой, — произносит мой менеджер, когда я открываю ей дверь. — У тебя пресс-конференция через полчаса! — Она входит без приглашения, опасно сверкая глазами, но мы с Келти проспали, а потом занимались любовью, но этого я Вики говорить не буду. — Не паникуй, — отвечаю я, когда из моей спальни выходит Келти с кучей одежды в руках. Вики тормозит, взглядом следя за Келти, идущей в гостиную и бросающей одежду на диван. Она начинает рыться в этой куче, бросая на пол грязные носки. — Это я виновата, что Райан опаздывает, — говорит Келти, достав белую футболку и бросая её мне. Я легко ловлю её и надеваю. — Похоже на то. Вики больше ничего не говорит. Она, наверное, думала, что между нами с Келти всё кончено, в принципе, так думали и все остальные. Зная Вики, она наверняка радовалась, что теперь сможет нянчить меня без вмешательства Келти. Но они все нас недооценили — даже я. Здесь замешано нечто настоящее и искреннее. Любовь. Здесь замешана любовь. Я одеваюсь, девушки наблюдают за этим, Вики просматривает кучу одежды в поисках галстука, который подошел бы к синему вельветовому костюму. Она поправляет воротник и завязывает галстук на моей шее, а Келти — всё ещё в одних трусиках и моей майке — наблюдает, но без привычной ревности. Я вижу, что написано на лице у Вики, пока она завязывает галстук — моё, но Келти с любовью улыбается мне, и я, сам того не замечая, улыбаюсь в ответ. В этот раз у нас всё будет идеально. — Ты могла бы пойти с нами, — говорю я ей. — Да нет, всё нормально. Я уберусь тут, — говорит она, жестом указывая на беспорядок вокруг и мою одежду. — Сейчас здесь всё выглядит так, будто тут живет одинокий холостяк. — Райан, мы опаздываем, — произносит Вики, уже выходя из гостиной. — А как тут всё будет выглядеть, когда я вернусь? Келти беспечно пожимает плечами. — Может быть, так, будто мы оба здесь живем. На моем лице расцветает улыбка, а кратер во мне уменьшается. Он всё ещё размером с Техас, он болит, пульсирует, не дает мне дышать, но теперь всё это легче перенести. Легче игнорировать. Только когда мы оказываемся в лимузине, Вики спрашивает: — Она что, переезжает к тебе? — Да. — Да, переезжает. Вики фыркает, скрещивая ноги. — Я-то думала, ты спишь с Брендоном.***
Мы прибываем в отель вовремя, остальные члены The Whiskeys уже наслаждаются бесплатными закусками в небольшой комнатке, пока журналисты занимают свои места в конференц-зале за стеной. Вики срывается на Гейбе без какой-либо причины, рассказывая ему, что говорить и чего не говорить кровожадным журналюгам, а я наконец чувствую себя мирно и спокойно. Джон говорит: — Этот альбом станет лучшим, что ты когда-либо делал. Прости, что набросился на тебя. Я делаю глоток безвкусного кофе из белой скучной чашки и усмехаюсь. — То, что ты назвал меня эгоцентричным мудаком, теперь так называется? — Эй, тогда я ещё не слышал песню, — оборонительно говорит он, но я всё понимаю. Я, ничего ему не сказав, поменял трек-лист, добавил в альбом ещё одну песню, которую он вообще не слышал. Джон — второй по важности в нашей команде. Это и его альбом тоже. И не то чтобы я хотел добавлять песню в альбом, это сделал Боб — той ночью, когда мы встретились в студии, чтобы записать последний трек, Боб сказал, что не допустит, чтобы эта песня была всего лишь каким-то бонусным треком. Девятиминутный катарсис, смесь акустической гитары, электрогитары, клавишных и вокала. — Это лучшая твоя песня, чувак. Я рад, что она в альбоме, хоть ты и не посоветовался со мной. Но это апогей. Эта песня связывает всю нашу работу вместе. — Он слегка улыбается. — На какое-то мгновение я позволил себе усомниться в тебе. Не стоило мне этого делать. — Я не знаю, хочу ли... хочу ли я исполнять её вживую. Я тихо бормочу эти слова, словно какой-то мелкий школьник. Стыдящийся своего разбитого сердца. Джон молчит минуты две, достаточно долго, чтобы я подумал, что он забыл, о чем мы говорили. Потом он всё же говорит: — Что ж, ладно. Если ты считаешь, что это слишком личное. — Она не основана ни на чем таком, — бессильно отвечаю я. Джон знает. Наверное. Боб спросил меня, как называется песня: я сказал "708", подумав об отеле. Просто 708. Это может быть что угодно. Случайные числа. — Время блистать! — сообщает нам Вики, и только тогда я слышу возбужденный гул, доносящийся из комнаты Рузвельта — журналисты явно ждут. Один из охранников ведет нас, сначала идет группа, потом Вики, а я жду несколько секунд, как она мне сказала, и только тогда следую за ними в конференц-зал. Кто-то свистит, гам затихает, и я нервно натягиваю рукав на левой руке, проходя к середине длинного стола, где уже сидят парни. Микрофоны стоят в ряд, передо мной ставят стакан воды. Со стороны нас снимает съемочная группа Шейна. Я знаю, что Шейн где-то здесь, как и Брендон. Меня сразу провели в комнату ожидания, и я не видел ни одного из них. Сейчас же я сосредотачиваюсь на журналистах, а не моем любовнике или его парне. Или бывшем любовнике, скорее. Наверное. Мне не хватило сил прояснить это. — Привет, — говорю я в микрофон, и напряжение немного утихает. Несколько десятков рук поднимаются вверх. На пресс-конференциях The Followers было легче, потому что на все вопросы хотел отвечать Джо, и иногда за меня отвечал Спенсер. Сейчас всё иначе: Райан Росс и The Whiskeys. Альбом выходит 31-го мая 1977-го. Через шесть недель. В этой группе нет предположительной демократии. Нет, в этот раз главный я, и девять из десяти вопросов адресованы мне. Патрика спрашивают, правда ли то, что он работал в книжном магазине, прежде чем я открыл его талант, Джона спрашивают, как мы с ним познакомились, а Гейба спрашивают, как пишется его имя и действительно ли он гражданин Америки. Когда нас начинают спрашивать о планах на тур, начинает говорить Вики, объявляя, что мы будем выступать в самых больших городах Северной Америки в июне, а в июле мы поедем в Европу. Большая часть вопросов касается The Followers. Где я был? ("Да здесь и был, приятель") Что произошло? Комментарии по поводу аварии? Как изменилась музыка? Где я был? Что насчет аварии? Как моя слава повлияет на The Whiskeys? Испытываю ли я давление и если да, то какое? Какой жизненный совет могу я дать? ("Не позволяйте каким-то музыкантам, которые ничего не знают о вашей жизни, говорить вам, как эту жизнь стоит жить") Где я был? Я отвечаю скудно, отказываясь отвечать некоторым из них. Однако то тошнотворное жжение из-за прошлого, из-за The Followers, ушло. Раньше подобные ситуации пугали и напрягали больше. Такие пресс-конференции были больше похожи на игры в шарады, когда люди наряжались клоунами и болтали чушь о мире и о смысле жизни и музыки. В этот же раз я по-настоящему верю в музыку и людей, которые её создали. — Как бы вы все описали ваш новый альбом? — спрашивает кто-то, вооружившись блокнотом и ручкой. Я смотрю в зал, пока парни по очереди отвечают. — Легкий осенний ветерок на пустынном пляже, — отвечает Гейб. Я невольно смотрю прямо в камеру, за которой стоит один из людей Шейна. Сам Шейн стоит у стены, но он не особо за следит за затянувшейся пресс-конференцией. Он разговаривает с Брендоном. Внутри меня что-то обрывается. — Ураган, — отвечает Патрик. Я оставил Брендона крепко спящим в нашем номере пять ночей назад. Мы поссорились, а потом снова занялись сексом, но так ничего и не решили, ничего не исправили. Думаю, всё кончено. Наверное. Мне так кажется. Но одна только мысль об этом кажется мне невыносимой, и я не могу дышать, не могу видеть, поэтому я не думаю об этом. Но он звонил на днях. Келти взяла трубку. Меня не было дома. Келти сказала, что Брендон просто спросил о камере Шейна, и я так и не перезвонил. Брендон, кажется, был удивлен, что ему ответила Келти, она сама так сказала, но она ничего не заподозрила — сказала это, только чтобы показать, как много людей думали, что мы расстались. Чтобы напомнить, что я виноват. Брендон думал, что всё кончено, как и все остальные. Теперь он знает, что это не так, и вот он здесь. И он, наверное, всё ещё хочет вернуться в прошлое, когда ничего не имело значения, кроме трепета от запрещенных прикосновений, но я сказал ему, что хочу большего. Он знает, что я хочу большего. Возможно, это и правда был последний раз, когда я был в нем. — Я бы описал этот альбом, — задумчиво произносит Джон, — как путешествие. Но в нем есть настоящее тепло, настроение. Брендон и Шейн разговаривают, забывшись, и я знаю этот поворот головы Брендона, эту улыбку и его смех, и Шейн тоже знает, он влюбленно смотрит на Брендона, а потом быстро и невинно заправляет прядь волос Брендону за ухо, его пальцы слегка задерживаются на его шее. Рука Брендона касается бедра Шейна, поглаживая. Прямо здесь. На людях. Все смотрят на меня, никто не смотрит в их сторону, но они два гея, и они творят гейские вещи на людях, и это глупо. Это могло бы быть смертельно опасно, если бы они делали это не в том переулке поздно ночью. Их прикосновения как будто случайны, как бывает, когда... когда ты настолько влюблен, так потерян в другом человеке, что просто не можешь удержаться. — Райан? — спрашивает кто-то, и я слышу этот голос словно через плотную завесу. — Как бы вы описали альбом? Я представляю, как встаю, подхожу к ним, начинаю кричать и, возможно, бью Шейна, и тогда все они узнали бы, все — моя группа, Шейн, эти люди с камерами и вопросами, и я бы приобнял Брендона за талию, прижал бы его к себе, послал бы всех нахуй, угнал бы машину, хоть я и стараюсь не садиться за руль лишний раз, но с Брендоном на пассажирском сидении я бы удержался на дороге, запросто, и мы бы просто ехали неизвестно и неважно куда. Для меня. Было бы ли это важно для него? Но я ничего этого не делаю. — Думаю, этот альбом... — начинаю я, пытаясь подобрать слова. Кажется, звук моего голоса всё же прорезается через мечтательные мысли Брендона о Шейне, потому что он вздрагивает и смотрит в нашу сторону, убирает руку с бедра Шейна, но я просто стараюсь сосредоточиться на микрофоне, пока он не заметил, что я смотрю. Когда я закрываю глаза, я вижу, как нас встречает рассвет, солнечный свет слепит нас через грязное лобовое окно машины, в которой мы должны бы находиться, и он переключает радиостанцию, сонно и радостно улыбаясь, и я протягиваю руку, чтобы погладить его волосы, другой крепко держась за руль. — Думаю, я бы описал этот альбом как сборник всего, что я видел и делал за последние несколько лет. То, о чем я думал, истории, которые я слышал. — Значит, это альбом-автобиография? — взволнованно выкрикивает кто-то. — Ваши тексты песен The Followers известны своими абстрактными наблюдениями о человеческом состоянии. Я посмеиваюсь и наклоняюсь поближе к микрофону. — Разве не все мы страдаем от этого состояния? Они принимают это за положительный ответ, а я тяжело сглатываю, пока кратер во мне снова увеличивается в размерах. Что мы с Брендоном делаем? Что мы творим? — Спасибо вам за вопросы, но время вышло, — сообщает Вики. — Wolf's Teeth выйдет 31-го мая по всему миру. Спасибо! — Она ослепительно улыбается журналистам. Она счастлива и горда. Подходят телохранители и спешат вывести меня из помещения, когда эти стервятники встают и кричат мне свои оставшиеся вопросы. Меня проводят обратно в комнату ожидания, парни следуют за мной, и Вики начинает планировать организованную эвакуацию группы и меня, чтобы избежать фанатов и прессы, которые несомненно будут толпиться снаружи. Я сажусь на диван и жду её распоряжений. Мои мышцы напряжены, пальцы нервно барабанят по колену, пока я бесцельно смотрю в пустоту и вижу, как они стоят там вдвоем, расслабившись, и так близко, а у нас с ним такого никогда быть не могло, потому что мы прячемся в тени. Только так мы преуспеваем. Только в тени нам быть и суждено. — Райан, твой лимузин подъедет минут через пятнадцать. Застрял в пробке, — говорит мне Вики весьма недовольно. Из-за двери доносятся голоса, и я узнаю радостную болтовню Шейна, а потом различаю и голос Брендона, и я не... не думаю, что выдержу это. Не думаю, что смогу. — Я сам доберусь домой. — Она, кажется, в шоке. — Вики, я знаю, как избежать пары фанатов, выйду через служебный выход. Возьму такси за углом. — Пара фанатов? Да там их уже сотни собрались, и даже не думай, что они не следят за служебными выходами. Лимузин будет тут всего через... Дверь открывается, входит один из парней из команды Шейна с камерой на плече. Я подскакиваю на ноги, оглядываюсь вокруг в поисках своих вещей, но вспоминаю, что всё у меня в карманах. — Слушай, мне нужно идти. Я тебе позвоню. Группа не понимает, почему я внезапно ухожу, но я опускаю голову и прохожу мимо Шейна. — Привет, Ра... — Привет, — перебиваю я его, и я не смотрю на Брендона, но всё равно чувствую запах его лосьона после бритья, проходя мимо него, и этого достаточно, чтобы у меня по коже побежали мурашки. Я иду по коридору, решив, что рано или поздно приду к выходу или в тупик или ещё куда-то, где Брендон и Шейн не вместе, но он следует за мной. Я чувствую это ещё до того, как слышу его шаги; разве он не понимает, что сейчас наша ложь становится всё прозрачнее из-за нашего постоянного одновременного отсутствия? Что он сказал? Что выйдет покурить, хоть и может курить в здании? Что забыл свой бумажник, ключи, чувство собственного достоинства? — Райан. Я неохотно останавливаюсь и вижу, как в один из номеров дальше по коридору входит горничная, с ломанным акцентом произнося "Обслуживание номеров!". Когда я поворачиваюсь к нему, он ласково улыбается мне, здороваясь, интимно, словно прикосновение любимого человека. Но когда наши взгляды встречаются, он перестает притворяться. Перестает стараться быть милым. Его губы сжаты в тонкую линию, и я вижу его беспокойство, то самое настойчивое беспокойство. — Ты в порядке? Я смеюсь. — Нет. Не сказал бы. — Не знаю, какого ещё ответа он ждал от меня. Он и сам не знает. Ему неловко стоять здесь, и он был прав. Всё было легче, когда я просто трахал его на любой удобной поверхности, никаких сожалений, никаких ожиданий, никаких сомнений. — Я попросил Келти переехать ко мне. — Не могу заставить себя посмотреть на него. — ...Ты женишься на ней? — его голос звучит неожиданно слабо. — Нет. Господи. Сейчас же двадцатый век. Я могу жить с ней, не женясь на ней, — я опускаю голову и покусывая нижнюю губу. Дело тут не в нем. Было не в нем. Должно было быть не в нем. — И я думаю, что хочу жить с ней, — заключаю я наконец. Она делает меня лучше. С ней мне есть на что ориентироваться. Она — то, что мне нужно. — Что ж, — он прочищает горло. Коротко кашляет. — Что она сказала? — Она согласилась. Согласилась. Она сейчас дома — у нас дома, убирается, превращает эту квартиру во что-то новое. И я больше не приведу туда Брендона, нет, а что касается Челси... Ну, номер всё ещё наш. Он всё ещё есть. И он может заманить меня туда в любое время, может заставить меня раздеться, может убедить меня снова быть в нем или он будет во мне, и это будет убивать меня каждый раз, но я пойду, только если... Если. Я задерживаю дыхание и жду его ответа. Он быстро почесывает щеку, первоначальное непонимание постепенно исчезает. Я внимательно смотрю на него, пытаясь прочесть на его лице хоть что-то, хоть какую-то долю правды. — Ладно, — он пожимает плечами. Как будто это вообще не имеет значения. — Ладно? Тебя это устраивает? Он сардонично улыбается, но я не вижу во всем этом никакой иронии. — Это не мое дело. — Но... это как раз твое дело. Я хочу, чтобы это было твоим делом. Он ничего не говорит. Ёбаная каменная крепость, в которую никому не попасть, никому. За каждой дверью ждет другая дверь, и мне интересно, насколько близко Шейн подобрался к ядру. Насколько близко хоть один из нас, дураков, подобрался. — Я люблю Келти, но если бы ты... — Слова застряли у меня в горле, и всё разочарование и злость, что я вылил в эту дурацкую песню, которые снова нарастали после этого, бурлят во мне. Пульс ускорился, и разумная половина меня боится того, что скажет другая половина. — Если бы ты бросил Шейна, — слабо говорю я, отчаянный выстрел в темноту. — Если бы ты бросил его. И если бы ты попросил меня бросить Келти, если бы ты сказал, чего ты хочешь для нас с тобой... То я согласился бы. Правда. — Райан, сейчас не время... — Не надо менять тему и не притворяться, что я не говорю всего этого! — со злостью огрызаюсь я, потому что он побледнел, он выглядит так, будто хочет сбежать куда подальше, но не знает как. Он скажет "Райан, давай поговорим об этом позже", и мы так и не поговорим об этом, или он скажет "Райан, я просто хочу, чтобы всё было так, как есть", но этого никогда не случится. Он нервно осматривает гостиничный коридор, но он пуст, да и куда бы мы могли пойти? Он и я? Куда могли бы пойти двое беглецов? — Я больше не могу жить этой ложью, в этом... замкнутом круге, который мы создали. Я хочу тебя. Хочу тебя полностью: твои поцелуи, твои улыбки, твои дебильные мысли, всю ту хрень, что ты творишь и всю твою ложь. Хочу это чёртово выражение на твоем лице сейчас, когда ты ищешь способ сбежать, это сранное выражение, которое я ненавижу. Его я тоже хочу. Всё это. — Всё это, — повторяет он с коротким смешком. — Потому что думаешь, что любишь меня. Я пялюсь на него. — Какого хуя это должно значить? — Это значит, что... Это значит, что ты и... и я, что... Я имею в виду... Блять. Блять, я не знаю! — яростно огрызается он, потирая лицо одной рукой. Он тяжело вздыхает, опустив плечи. — Я не могу отдать тебе всего себя. Это единственное, чего я не могу дать. — Мне? — спрашиваю я, раны становятся всё глубже с каждой секундой. Почему не мне? Почему? — Или вообще, кому угодно? Он выглядит так, будто и сам не знает ответа. — Слушай, если это опять из-за нас с Шейном, то я не собираюсь извиняться. Мне не за что извиняться. — Разве? — резко отвечаю я, и он возмущенно фыркает. Но разве это так? Как можно стоять здесь и не брать на себя ни капли ответственности за пожар, что разгорелся внутри меня? Я думаю, что люблю его? Я не просто так думаю. Я не могу из-за этого спать по ночам, из-за своей любви, такой уродливой, злой, голодной и тоскливой, она терзает меня, пока мы разговариваем, потому что вот он — прямо передо мной. Но он говорит мне, что он мне не принадлежит. И тогда я наконец понимаю — только тогда. Это не волнение на его лице, не беспокойство за меня или страх, что нас раскроют. Нет. Вовсе нет. Это вина. Вот что это такое. И это не новость; я тоже чувствовал себя виноватым. Потому что Келти любит меня. Он же испытывает вину потому что он... не любит. Потому что он... — Ты же знаешь, Райан, — говорит он, его тон полон сожаления. — Между нами... Между нами всё очень сложно. А Шейн и я... — он замолкает, словно не знает, как мне объяснить. Выглядит так, словно ему больно. — На какое-то время мы отдалились друг от друга, но мы... снова проводили время вместе. Как пара. — Ты хочешь сказать, вы трахались, — отвечаю я; по моему горлу течет кислота. — И это тоже, да, но послушай, ты не можешь раздувать из этого проблему. Подумай вообще, что между нами такое, — шипит он, показывая на нас с ним. Я знаю, что они занимаются сексом, и это не только потому, что я застал его вскоре после их секса или что он заставил меня надеть презерватив. Это чувствуется. Их выдает напряжение между ними, которого не было раньше, выдает, что они заново открыли тела друг друга для себя. — А что между нами? — с вызовом спрашиваю я. — Интрижка. — Он говорит это сразу, словно репетировал перед зеркалом. Привет, я Брендон Ури, и у меня интрижка. Он четко определил это понятие, повесил на него ярлык, чтобы не пришлось это анализировать. — Сначала, да. А что между нами на самом деле было этой весной? Подумай. Мы занимались сексом, ссорились, мирились, целовались, и иногда я задыхаюсь, потому что я так сильно скучаю по тебе, и ты... Ты. Ты тоже говорил, что скучаешь по мне. Ты трахал меня и говорил мне не забывать, но даже тогда тебе не хватило смелости уточнить, что именно я не должен забывать: что мы влюбляемся. Вот что. Что мы любим друг друга. И как только я говорю об этом, ты бежишь обратно к Шейну и решаешь забыть о том, чего тебе не хочется, и внезапно он опять становится любовью всей твоей ёбаной жизни, и... — Я не хотел, чтобы всё зашло настолько далеко, я... — Но уже поздно! — рявкаю я, перебивая его, потому что мы уже начали орать друг на друга. За мной закрывается дверь, и Брендон съёживается, запаниковав и испугавшись. Горничная стучится в следующий номер. Вести подобные разговоры в таком месте — просто абсурд. Это унизительно. Кричать в гостиничном коридоре и доставать сотрудников отеля. Я пытаюсь снова взять себя в руки. — Всё уже зашло слишком далеко, и теперь я хочу тебя всего. Никак не меньше. — Но это — всё, что я могу дать, — повторяет он, стиснув зубы. Ему не жаль. Нет, он никогда не был из тех, кому жаль. — Но ты не любишь его. — Конечно я люблю его. — Нет! Не... не так, чёрт возьми... — говорю я, даже не зная, как всё это описать. — Нет. Ты не можешь любить его так. Он выглядит так, будто... будто жалеет меня. Будто ему меня жаль. — Мы любим друг друга, — говорю я, но этому заявлению не хватает убедительности. Я тяжело сглатываю, чувствуя, что дрожу. — Разве нет? Он не отвечает. Он ничего не говорит — не признаёт этого. — Блять, — тихо ругаюсь я, не зная, смеяться мне или плакать, поэтому не делаю ни того, ни другого. — Может, нам стоит прекратить, — шепчет он. Краска покинула его лицо, он выглядит угрюмо и мрачно, словно пришел на похороны, которые сам же и устроил. Я знал, что эти слова прозвучат. Знал, но мне всё равно становится тяжело дышать. Нет, боже, нет, нет, нет... — Не думаю, что могу и дальше этим заниматься. Всё это выходит из-под контроля. Выбирая между криками, скандалом, истерикой и дракой, я выбираю вспомнить, как всё было. Следовать фактам. Я заманил его в свою постель, сделал его своей собственностью, сделал из него лжеца, вора и самозванца. Порой, я — это всё, о чем он может думать. Порой, когда Шейн трахает его, он думает обо мне. Потому что, если бы он ничего не чувствовал, он бы не стыдился меня так сильно. Он не испытывал бы вину, если бы я не заставил его сомневаться во всем, на чем построена его жизнь. Он должен чувствовать хоть что-то, потому что никто не может быть настолько сильным, никто не может быть настолько хорошим актером — даже он. — Возможно, нам правда стоит прекратить, — соглашаюсь я, ставя точку. Ну давай. Покончи с этим, раз уж так. — Было весело, пока это продолжалось, так? — спрашивает он дрожащим голосом. В его больших глазах видна мольба. — Да. — Райан. — Что?! — ору я на него. — Чего ещё ты хочешь?! Ёбаный ты запутавшийся мальчишка! — Ты не оставляешь мне выбора! — Ну так скажи это! — Всё кончено! Ладно! Между нами всё, блять, кончено! Боже, ты доволен?! — выплевывает он, его голос дрожит, и тогда приходит боль. Секундная потеря контроля. Мы смотрим друг на друга, не моргая. Я сокращаю расстояние между нами в два шага. Наши губы резко сталкиваются, я тяну прядь коротких волос на его шее, и боже, его запах, его кожа, я жестко целую его, со слюной, языком и полным контролем над ним, и он отвечает, положив ладони на мое лицо, сжимая и притягивая к себе. — Теперь всё кончено, — выдавливаю я, когда мы останавливаемся, чтобы вдохнуть, прежде чем углубить поцелуй. Его болезненный всхлип теряется между нашими ртами. Всё кончено, да, правда... Он отстраняется, отступая. Наши рты издают громкий влажный звук, я всё ещё чувствую его призрачный поцелуй на своих губах. Он тяжело дышит, его нижняя губа блестит. Моя кожа кажется мне наэлектризованной, когда он смотрит на меня, воздух вокруг нас такой плотный и тяжелый, мускусный. Всё кончено. Мне нужно положить этому конец. Иначе я сойду с ума. — Теперь всё, — говорит он. — Клянусь. Он притягивает меня для прощального поцелуя, такого влажного и медленного и полного отчаяния, что мне хочется раствориться в нем, пока я беспорядочно хватаю его за волосы. — Теперь всё, — соглашаюсь я, говоря ему в губы, и целую его сильнее. Его пальцы впиваются мне в поясницу и тянут ближе. Но я по-прежнему не тот, с кем он пойдет домой. Он целует меня, но выбирает Шейна. Выбирает его и примитивное подобие любви между ними. Когда я осознаю это, через дымку похоти, желания и жалкой тоски, я резко отпускаю его, из-за чего он неловко пятится назад. Он смотрит на меня большими глазами. Больно. Всё болит. Я быстро достаю сигарету и зажигалку, пытаясь вдохнуть дым прежде, чем у меня получается прикурить. Надеюсь, он не видит, что у меня дрожат руки. Нужно сделать хоть что-то. Что угодно, лишь бы отвлечься от всего этого. — Значит, всё кончено. — Я знаю. — Но он не сдвигается с места. Мы смотрим друг другу в глаза, и я не моргну, пока не моргнет он. Нет. Это был ужасный цикл событий, я никогда не мог удержать его в своей постели достаточно долго. Наши дни всегда были сочтены. И прошлое теперь позади. Прошлое остается в прошлом. Я разворачиваюсь и иду по коридору, замечая дверь аварийного выхода. Я открываю её, мне нужно выйти, уйти подальше, сейчас же, в это же мгновение, и тогда включается сирена, нарушая оглушающую тишину, его тишину, его бесконечную оглушающую тишину, и, пока я иду по переулку, держа сигарету дрожащими руками, судорожно вдыхая дым, пока мысли в моей голове путаются, что-то внутри меня кричит, и меня тошнит, сотрудники отеля начинают эвакуацию.***
Мой путь домой полон петляний вокруг да около и визитов в бары. Это нельзя назвать моим самым изящным появлением, но Келти поймет. Она всегда понимает. И мы сядем на диван, она будет обнимать меня, пока я буду говорить, что я уже просто не знаю, не знаю вообще ничего, и она шепотом скажет: "Хотелось бы мне сделать что-то, что заставит тебя улыбнуться". Вот только в этот раз я не уверен, что она сможет сделать хоть что-то. Что кто угодно сможет сделать хоть что-то. — Извини, что опоздал! — кричу я с порога первым делом. — Я потерялся. — Я охренеть как потерян. Я вхожу в квартиру, но почти мгновенно спотыкаюсь о свои же ноги, едва удержав равновесие. Одна из моих курток лежит на полу. Рядом с другой. И ещё одной. Все куртки и пальто, которые висели на вешалке, когда я уходил, теперь валяются на полу. Я медленно прохожу дальше, сбитый с толку, зато быстро трезвея, и смотрю в сторону спальни — там тоже бардак, постельное белье сорвано с кровати, моя одежда валяется кучами на полу, ящики в комоде открыты, их содержимое тоже на полу... Ограбление, меня ограбили, меня... И Келти, где... — Келти?! — кричу я. Следов взлома нет, дверь не выбили, но что, если где-то есть кровь... Дойдя до конца коридора, я вижу гостиную, и посреди всех этих обломков крушения, посреди моей разрушенной квартиры, на диване сидит Келти, положив локти на колени. Я замираю при виде нее. Мир останавливается при виде нее. Она смотрит на меня красными опухшими глазами, её тушь потекла, волосы в полном беспорядке. Нет. Нет, меня не ограбили. Я знаю. — Что происходит? — едва слышно спрашиваю я. Я знаю, знаю, о боже... Она вытирает щеки тыльной стороной ладони. Её дыхание рваное и неровное. — Я только... — её голос затихает. Она пытается взять себя в руки. Едва выходит. — Я только хотела вытащить всё из карманов. Постирать твои вещи. — Её голос звучит немного низко, грубо; я такого ещё не слышал. Кричала. Плакала. Как долго меня не было? — И я нашла эту записку, — она опускает взгляд на кофейный столик, единственное нетронутое место в гостиной. На столике лежит объект возмущения — бумажка. Рядом с ключом, который я узнаю. Я стою, не двигаясь, парализованный и шокированный настолько, что не могу отвести взгляд. — Почему... Почему у тебя эта записка? Отель Челси. Кто-то ждет тебя там. Почему... — Я знаю вторую половину записку слишком хорошо. "Я скучаю по твоей коже". Довольно красноречиво. — Я не понимала. Я думала, что... что это не имеет никакого смысла. Никакого чёртового смысла, так что, возможно, эта записка была адресована не тебе. Она оказалась у тебя случайно. Вот как всё было. Простая случайность. Но я хотела убедиться в этом, я должна была убедиться, поэтому я... Разнесла мою квартиру. Вывернула всё наизнанку. В поисках улик. Я вспоминаю про фотографии Брендона, но их нет на столе, так что, полагаю, полароидные снимки всё ещё спрятаны за нашей с Келти фотографией в рамке. Осквернение, я знаю. — Я нашла этот ключ. Это ключ от гостиничного номера. — Она говорит так, словно она не в себе, словно она застряла в кошмаре и не может проснуться. Это не её жизнь. Это не может быть её реальной жизнью. Но так вышло, потому что я сделал её жизнь кошмаром. — Так что я взяла его. И пошла в отель Челси. Тяжесть всей этой ситуации доходит до меня только в этот момент. Она была там. Она видела всё. Всё. — Келти... — И твоя... твоя одежда! Там была твоя одежда! Твои гитары! Будто ты живешь там, будто ты... Твои сигареты и твои книги, зубные щетки и презервативы, и... — Дай мне... — Я не понимаю! — кричит она, некрасиво и громко плача, уничтожая любое жалкое и дерьмовое оправдание, которое я собирался ей дать. — О боже, — она делает глубокие вдохи, чтобы успокоиться, а до меня плавно доходит, что она вот уже несколько часов сидит здесь, ждет, плачет, снова берет себя в руки. Пытается понять. Я не осмеливаюсь подойти к ней. Не осмеливаюсь сделать что-либо. Когда она прекращает дрожать, она поднимает на меня убийственный взгляд. — Кто она? — Это не имеет значения. — Кто она?! — спрашивает она, но я не отвечаю. — Вики? Нет? Значит, Грета. Это Грета, да? Или кто-то, кого я никогда не встречала, какая-нибудь влюбленная фанатка?! Или, может, у тебя их много! Может, ты занимался этим всё это время, а я была так глупа, так... — Это продолжалось всего пару месяцев. Келти, это ничего не значит, это было ошибкой, и теперь всё кончено, и... — Пару месяцев? — с отвращением спрашивает она. Шесть месяцев. Примерно. Плюс-минус. Я и так приврал ей, чтобы ей было легче это перенести, но даже моя ложь вызывает у нее отвращение. Она встает, берет свою куртку, пытается её надеть. Она должна была переехать ко мне. У нас всё должно было быть замечательно. Она должна была исправить меня. — Дай мне объяс... — Заткнись! — кричит она через всю комнату слишком громко как для мелкой девушки вроде нее. Но она не слабая. Она никогда не была слабой. Я знаю, что она вот-вот сломается — это явно уже происходило с ней несколько раз сегодня, но сейчас она воплощение ярости, которую я заслуживаю, я знаю это. Я знаю, что поступил с ней неправильно, но если бы только она позволила мне исправить это, если бы она... — Ты не можешь сказать ничего, чего мне хотелось бы услышать! Ничего! — Ладно. Хорошо, — бормочу я, потакая ей, стараясь не сделать хуже. Она застегивает куртку. Я паникую. — Не бросай меня. Она поднимает на меня взгляд, полный отвращения и удивления. — Чего? — Я был неверен, но теперь я всё понимаю! Я изменюсь! Я стану... стану другим, я стану лучшим человеком. Мы можем с этим разобраться! — Я не хочу разбираться с этим! Я хочу, чтобы ты исчез из моей жизни, я хочу... — В её глазах сверкает ярость и омерзение, но ярче всего вся та неописуемая боль, которую я причинил ей и не знаю, как извиниться за это. — Ты хоть знаешь, каково это было?! Стоять там и видеть эту тайную жизнь, которую ты вел с какой-то женщиной? И после всей этой лжи, обмана и предательства, после всего, что ты делал у меня за спиной, только теперь ты всё понял?! Теперь ты решил, что зашел слишком далеко?! — Ты же знаешь, какой я! Я не... я не разбираюсь в людях, я не думаю о большей картине! Я сначала делаю всякое тупое дерьмо, а потом думаю! И я... Ты нужна мне. Ты делаешь меня лучше. — Мой голос дрожит, и я быстро вытираю щеки. — Ты единственный человек, который ещё любит меня таким, какой я есть. Ты... Боже, Келти. Ты единственный человек, кто вообще любил меня таким, какой я есть. Она выглядит возмущенной. — А как же она? Разве она не любит тебя? Я тяжело сглатываю. — ...Нет. Я так не думаю. — Вот почему Брендону жаль, вот почему он чувствует себя виноватым. Осознание этого всё ещё только начинает доходить до меня, будучи слишком болезненным, чтобы я признал это, но всё сводится к одному: Брендон не любит меня. На губах Келти появляется жестокая улыбка, которую я никогда раньше не видел. Она выглядит неправильно, неуместно. — Значит, ты дурак. Боже, ты уничтожил наши отношения просто так. Просто так! — Вспышка гнева, кажется, утомила её, и она подносит руку ко лбу, её плечи трясутся, когда она внезапно начинает плакать. — Надеюсь, что ты никогда не простишь себя за это, что ты никогда... — Я совершил ошибку, — слабо говорю я, снова, и я буду повторять это снова и снова, снова и снова, пока она не поверит мне. Потому что я не верю. — Зачем ты это сделал? Ещё и с кем-то, кто даже не любит тебя! А я люблю! Так сильно, что мне больно, что... — Она кладет руку на грудь, всхлипывая. — Я знаю. Детка, я знаю, просто... — Я пытаюсь думать; я так долго врал ей, слишком долго, и она заслуживает правду. Она будет любить меня и дальше, если я расскажу ей правду. Если она увидит, что я открыт с ней так, как она всегда была со мной, то да, боже, это заставит её остаться. Жертва от меня, разрушение стены. — Я совершил ошибку, но я покончил с этим. — Из-за адреналина я начинаю дрожать, но я заставляю себя сказать это. — Я покончил с этим. С ним. Правда. Уродливая правда. Болезненная правда. О, боже. Законы физики перестают существовать, секунды перерастают в до тошноты длинные часы, когда глаза Келти расширяются, и она смотрит на меня, как на незнакомца, словно на что-то отвратительное; я знаю, что она знакома как минимум с одним танцором-геем, так что, возможно, она... она поймет, но румянец на её щеках исчезает, и она смотрит на меня с отвращением, омерзением и шоком, из-за чего мне хочется сказать, что я ничего не могу поделать с этим — я пытался, правда, — что со мной что-то не так, и я не знаю, что именно. — О, нет... Боже, не надо, — умудряется произнести она, поднимая руку ко рту, будто её сейчас вырвет, если она не замолчит. — Нет, нет, нет, нет... — Она быстро идет к двери, почти бежит, но я хватаю её за руку. Она разворачивается и дает мне пощечину без предупреждения, сильно ударяя раскрытой ладонью по моей щеке, больно и обжигающе. Я отпускаю её, в основном из-за неожиданности. Она словно в бешенстве, её полные злости глаза кажутся дикими. — Не смей прикасаться ко мне! — кричит она, прямо-таки орет. Стыд и вина причиняют такую же боль, что и удар по щеке, и я не останавливаю её — я не мог остановить её, — когда она уходит от меня, от всего дерьма, которое я натворил, выходит из дома, который мог бы быть нашим. Я не мог остановить её, пусть даже меня заполняет отчаяние, пусть даже я понимаю, что теряю последнего человека в своей жизни. Она выходит, словно вынося окончательный приговор, и уносит с собой свое разбитое сердце гораздо грациознее, чем я.***
Так и что же ты получаешь в итоге? Ради чего ты сражался? Дым рассеивается, солнце восходит, но взгляд в прошлое — это вовсе не замечательно. Это бесполезно. Однажды я сказал Джону, что не могу сделать счастливыми всех, и это правда. Я выбрал себя. Выбирал себя каждый раз. И как же много хорошего это мне принесло. Порванные фотографии и открытые книги разбросаны по всей гостиной, они лежат на полу, словно мертвые тела молодых солдат после битвы на Сомме, а я, их командир, чувствую тяжесть их смертей на своих плечах. Смерть воспоминаний, мечт, её улыбок и его поцелуев. В какой-то момент я сделал неправильное решение. В этом поиске совершенства я сделал поворот не туда. И теперь её нет, потому что она не могла остаться. И теперь нет его, потому что не мог остаться я. Но мое сердце, оно стучит, вбивая его призрак в каждую клеточку моего тела, и это поглощает меня как никогда раньше. И если бы я мог, я бы сказал Келти, что теперь я понимаю. Каково это — быть поглощенным бесполезной любовью. Мне жаль, знаешь. Мне так чертовски жаль. И земля избита бомбами, под моими ногами осколки стекла и кости, и эта вонь, господи, эта вонь разлагающейся, гниющей смерти проникает в меня и растягивается на мили, смерть и потеря постепенно превращаются в темноту. Не ищите совершенство, потому что в конце оно того не стоит. Ищите несовершенство. А когда найдете, оставьте его таким, какое оно есть. Не пытайтесь изменить это. Не пытайтесь изменить его. И вот что веселит меня, заставляет смеяться, словно я безумец, и судорожно пытаться вдохнуть, пока я лежу на незастеленной кровати, пытаясь забыть: жемчужины совершенства, которые, как я думал, я недолго держал в своих руках, были теми самыми недостатками, которые гарантировали наше уничтожение. С каждым прикосновением он ускользал от меня. И я смеюсь, потому что это самое смешное, что мне доводилось слышать в своей жизни.