The Heart Rate of a Mouse, Vol.2: Wolves vs. Hearts

В такси тихо. Капли лёгкого теплого дождя скатываются по окнам, дворники лениво скользят по лобовому стеклу, а я слушаю собственное дыхание, пока могу. Наслаждаюсь затишьем перед бурей. Водитель говорит: — Эй! Это же ты! Он указывает через лобовое стекло на небоскребы на Таймс-Сквер. Я двигаюсь к окну у заднего сидения и смотрю наверх. На билборде красуется мое лицо. — Не знаю. Это я? — Да, приятель! Ты же тот... — Он нетерпеливо щелкает пальцами, хмуря лоб. — Тот музыкант, тот... — Он наклоняется вперед, чтобы снова посмотреть на билборд. — Райан Росс! Ты буквально повсюду, парень! Мое бумажное лицо выглядит гигантским, огромным, громадным. Оно смотрит на нас с небес, с одной из стен здания, смотрит на такси, машины, пешеходов. Вики сказала, что если Леннон смог так сделать, то можем и мы, поэтому так она и сделала: ознакомила весь Нью-Йорк с моим лицом. Лучше бы меня и дальше не узнавали. — С ума сойти! Ты в моем такси! — довольно продолжает мужчина, выворачивая шею, чтобы улыбнуться мне беззубой улыбкой. Я опираюсь локтем на дверную панель, прижимаясь костяшками к щеке. Неубедительно улыбаюсь в ответ. Я наслаждался тихой поездкой — радио выключено, он не поет, единственная звучащая музыка — это автомобильные гудки и стук весеннего дождя. Или почти летнего. Завтра уже июнь. Завтра, всего через один день. — Да, теперь я тебя узнаю, — всё ещё продолжает водитель, явно решив, что тишина между нами — это больше не вариант. Мы продвигаемся в пробке ещё немного, и я смотрю на себя, на неаккуратную надпись "Дебютный альбом Райана Росса и The Whiskeys" внизу рекламы, на обложку Wolf's Teeth рядом с моим лицом, которое не выражает никаких эмоций. — У вас есть песня, её постоянно крутят на радио, очень запоминающаяся мелодия. Как она называется, что-то связанное с красным? Что за песня? — Crimson Gone. — Точно! Её постоянно играют! Мне нравится ваш стиль. Не слышал ничего похожего раньше. Не похоже на всё это диско-дерьмо с этими их электро-эффектами, но всё равно современно. Как раз для 1977-го, если ты меня понимаешь. Что ж, хоть в этом мы согласны. — Слушай, — он тянется к пассажирскому сидению и бросает на заднее сидение газету. — Можешь её для меня подписать, ладно? Для Милтона. Напиши, эм... О! Напиши "Для Милтона — спасибо за приятную поездку. Райан Росс", — он смеется. — О, так и напиши! Ахаха! Так я и делаю. — У вас скоро тур? — спрашивает он, внезапно задавая шквал вопросов. Я просто киваю. — В Нью-Йорке будут концерты? — Да, несколько. Билеты уже распроданы. — И это всего из-за одной песни. — О, жаль. Мне нравится та песня с радио. А ты не мог бы достать для меня билеты на халяву? — Не думаю. — Очень жаль. Мне правда нравится та песня. — Он начинает напевать её. Мы уезжаем с Таймс-Сквер, оставляя мое бумажное лицо позади. — Слушай... — Так, приятель, у меня голова болит, понятно? Болит голова, — я смотрю в окно и чувствую на себе его взгляд через зеркало заднего вида. Он фыркает. — Ясно всё. — А потом, уже тише, добавляет: — Известные мудоёбы. Снова воцаряется тишина. Я пытаюсь угомонить головную боль, которая из воображаемой переросла в настоящую, как только я сказал об этом, и закрываю глаза, притворяясь, что я где-то в другом месте. Я устал. Вот и всё. И это не моя проблема, что люди боготворят меня или ходят за мной по пятам — мне нужно беспокоиться о себе. А не о них. Пусть делают, что хотят. Мне нужно только держать голову выше воды и не утонуть. Сделать так, чтобы Болин и Бакли подождали подольше, прежде чем я вступлю в их ряды разложения. — Вот так тусовка, — произносит Милтон, когда машина замедляет ход. Кучи людей собрались с обеих сторон от входа в клуб, смесь фанатов и журналистов. Такси останавливается. — Выметайся из моей машины. Я делаю вдох. Закрываю глаза. Ничего не слышу. Ничего. — Конечно, Милтон. Спасибо за приятную поездку. — Я плачу ему и выхожу из машины, опустив голову. Вот почему я отказался от лимузина Вики — если бы они заметили подъезжающий лимузин, они собрались бы вокруг него ещё за полквартала отсюда. А так я успел сделать шесть шагов по направлению к двери, прежде чем они поняли, кто приехал. Кто-то делает громкий вдох. Всплеск, когда я наступаю в лужу, мое дыхание, мои легкие, мое сердце, моя голова, и... Тогда взрывается ансамбль голосов и криков. Тишина — недолговременное искусство. Они подходят со всех сторон со своими камерами и диктофонами, машут ими, кричат, чтобы я подписал их пластинки The Followers и синглы Crimson Gone. Что угодно. Вышибалы, к счастью, внимательны, они проталкиваются ко мне и помогают пройти, а я поднимаю руку, видя вспышки камер, когда люди просят меня повернуться к ним. Целая куча этого "Райан! Райан! Райан!", и ради чего? — Добро пожаловать, сэр, — басит ещё один вышибала, придерживая дверь в клуб открытой, и я быстро проскальзываю внутрь. Дверь за мной закрывается, создавая стену приглушенных криков позади меня и стену громкой музыки передо мной. Я спускаюсь по ступенькам вниз, откуда доносится музыка, и пресса, фанаты и их пожирающие души камерами остаются позади. Когда я открываю дверь, то оказываюсь на лестничном пролете, я смотрю вниз на танцпол, который с потолка освещают фиолетовые огни. Кто-то замечает меня. Весь танцпол замирает, когда они все замечают меня. Они начинают подпрыгивать, кричать и махать. — Райан! — чья-то ладонь сжимает мою руку. Гейб. Улыбается, словно сумасшедший. Он обводит клуб широким жестом руки, мол, это наше королевство. — Добро пожаловать на вечеринку в честь выпуска альбома. Ты опоздал на три часа, козлина. Вики просто в ярости, чувак. Так смешно, — он смеется. Хлопает меня по плечу. Мы спускаемся в этот хаос. Играет наш альбом. После того как Вики находит меня и отчитывает за то, что я не брал трубку (отключил телефон) и не открывал дверь шоферу, которого она прислала (игнорировал стук), она успокаивается, потому что теперь главная приманка присутствует на своей собственной "сранной вечеринке в честь выпуска альбома, господи-боже. Ну, ты хотя бы хорошо выглядишь". Я постарался. Рылся в своем гардеробе и пил. Я не хотел приходить, потому что эта военная тактика в виде избежания и уклонения так хорошо работала. Так, блин, хорошо. В клубе есть секция со столиками в одном углу, и именно там мы принимаем гостей, словно цари, сидящие на своих тронах, позволяя людям подойти, присесть и поговорить с нами немного: десятки друзей, полу-друзей и знакомых, Ребекка, Ник, Майкл, Марк, Кэмерон, Мэл... Как дела, да уж, давненько я не бывал в том баре, я был неподалеку — в других барах, знаете, на других вечеринках, на других сценах. Занят, занят, занят. Все присутствующие были приглашены — по близости нет никаких неловких фанатов, только коллеги-артисты. Приверженцы искусства. Критики здесь тоже есть, Rolling Stone, Creem, The New York Times и некоторые другие, но пусть критикуют. Я не собираюсь к ним подлизываться. Гости кивают в такт музыке. Принимают её. Некоторые улыбаются. Некоторые, кажется, изумленно смеются. Мне всё равно, что думает мир. Совершенно. Это всего лишь мой первый шаг прочь от наследия The Followers, мое первое независимое музыкальное утверждение. И, что ж. Здесь почти нет неловких фанатов. Йен Кроуфорд садится на диванчик рядом со мной, взмахнув спутанными темными волосами. — Райан! Дружище! Рад тебя видеть! — Ага, — говорю я, заглядывая ему за плечо и рассматривая помещение. Интересно, помнит ли он последний раз, когда мы с ним выпили вместе, и в итоге он нюхал чёрт знает что в туалете бара, и мы с Брендоном тащили его в мою квартиру, где он вырубился на диване, предварительно чуть ли не умоляя меня трахнуть его. Не уверен, что Брендон вообще рассказал Йену все детали того, что он сделал. — С кем ты? — спрашиваю я, хоть и знаю ответ. — Не скажу, — пьяно улыбается он, постукивая себя по носу, а потом громко и радостно смеется. — Боже, я слушал альбом, и я хотел сказать, чувак, это альбом, Wolf's Teeth, чувак... — Да, спасибо, — говорю я с натянутой улыбкой, и он даже не замечает, что я не обращаю на него внимания, пока он хвалит меня. Я хотел заставить его ждать. Не остальных гостей, только его. Чтобы, когда он приехал, притащив с собой парня, мое имя уже было бы у всех на губах. Пусть думает, где я и с кем. — ...лучший фильм, который я когда-либо видел! — восторгается Йен. — Спецэффекты! Блин! Ты его уже видел? — Что? — Он называется "Звездные войны". Если ты... Если ты его ещё не видел, мы могли бы как-нибудь вместе сходить. Я не против ещё раз его посмотреть. Он только вышел. Я ничего подобного не видел! — Он радостно улыбается мне. Потом его улыбка меркнет, и он добавляет: — Они там в космосе и всё такое. — Он сильно краснеет. Я смотрю на него, совершенно сбитый с толку. Он краснеет ещё сильнее. — Эм. Я... Я пойду возьму себе что-нибудь выпить. — Он чуть не спотыкается, стараясь встать как можно быстрее, и я смотрю, как он сбегает с поникшими плечами и опущенной головой. Этот парень, небось, регулярно позорится. Рядом с Джоном сидит Кэсси, положив ладонь ему на колено, и разговаривает с Гретой, явно игнорируя меня. Она больше не разговаривает со мной и не скрывает этого. В туре будет весело: постоянные пассивно-агрессивные взгляды мне обеспечены. Джон сказал, что не собирается становиться ни на чью сторону. Гейб сказал, что он за меня. Ну изменил я своей бывшей девушке немножко, и теперь все в Нью-Йорке знают об этом. Я не могу винить Келти. Она не болтала и не кричала об этом — она выше этого. А вот её подруги — нет. Репутация бабника творит чудеса с твоей личной жизнью. Девушки становятся даже доступнее. Как, кажется, и геи, запавшие на меня. Удивился ли кто-то, узнав, что я сделал? Нет. Даже Келти всегда знала. Подозревала. Она знала меня лучше всех, и глубоко в душе она всегда знала, что я не буду верен. Но она всё равно любила меня. Келти опустила некоторые важные подробности, когда плакалась своим подругам. О том, кто увел меня из нашей почти совместной постели. Она не распространяла слухи со зла. Она могла. Но не стала. Наверное, потому что ей слишком больно. Любить её не было глупостью. — Эй, садись! — выкрикивает Патрик. Несколько диванов, которые мы занимаем, формируют квадрат, а посередине стоит прямоугольный стеклянный стол, полный пепельниц, кокаиновых дорожек и пустых бутылок. С другой стороны стола, Брендон Бойд Ури из Безымянного Мормонского Городка в Юте садится рядом с моим ударником, держа напиток в руке — Jack и кола, судя по всему. Если уж начать гадать. Ему нравится Jack Daniel's. Мне нравится Jack Daniel's на его языке. Какое тошнотворное воспоминание. Стереть, стереть. Удалить. Уничтожить. Замазать корректором. Я лгу самому себе. Я потираю лицо одной рукой, кивая, пока Джон смеется, рассказывая о своих попытках собрать вещи в предстоящий тур, но это не искренний смех. Джон знает, кто присоединился к нашей компании, и наверняка желает, чтобы он не знал, чем мы с Брендоном занимались большую часть этой весны. Джон знает, что всё кончено. Я, будучи пьяным, упомянул об этом в джаз-баре на следующий вечер после того, как Келти ушла. Я хотел, чтобы Джон и знал, и не знал. Надеялся, что он посочувствует, не особо вникая во всё это, в то, насколько мне хреново. Брендон не относится к тем людям, которые вывернут тебя наизнанку, а потом выплюнут, оставив тебя ошеломленным и с разбитым сердцем. Он не такой. Он всего лишь мальчишка, но он хорошенько меня потрепал. — Ты в порядке? — спрашивает Джон, и я потираю виски, кивая. — Чёртова головная боль. — Тебе необязательно оставаться, знаешь. Люди поймут, если ты хочешь немного отдохнуть, — он взволнованно смотрит на меня. — Когда ты вообще в последний раз спал дольше, чем три часа? Хороший вопрос. Кто знает? В прошлой жизни? — Не знаю, чувак. Подготовка к релизу была сумасшедшей. На прошлой неделе, наверное. В последнее время у меня сплошные интервью и вечеринки. Он кладет ладонь мне на плечо и по-братски сжимает. — Тебе нужно пойти домой и отоспаться. Уйти со своей собственной вечеринки в честь выпуска моего же альбома? Когда я днями боялся её, зная, что он будет здесь, поскольку все члены съемочной группы были приглашены, чтобы хорошо отдохнуть? Когда я откладывал всё на последний момент, надел вещи, которые, как я знаю, ему нравятся, и вот теперь он здесь, когда мне удавалось избегать его в течение нескольких недель; уйти? Да. Да, мне нужно валить отсюда нахрен. — Пойду. Сейчас пойду. Я встаю, не заботясь о том, что это подозрительно — вставать, как только сел Брендон. Я пойду домой и отосплюсь, это отличный план, но, ох, Эрик здесь, это хорошо, давно его не видел, поэтому я сажусь обратно, и спустя час я всё ещё в клубе, теперь уже у бара, разговариваю с Эриком, со стариной Эриком, и он говорит, что должен ненавидеть меня, ведь я украл у него Шейна, он был хорошим сотрудником, видимо, у него не хватало ума попросить повышения, в то время как эти новые парни, о боже, и я пьянею всё сильнее с каждой минутой, пока вокруг вертятся девушки, смеясь над шутками Эрика. Шейн подходил поздороваться. Он выглядел в десять раз менее усталым, чем я себя чувствую, а мы ведь ещё даже не начали тур. Шейн вымотан, но взволнован. Не переношу его. Одна из девушек, которая понравилась Эрику, идет с нами, когда мы возвращаемся на места, как раз вовремя, чтобы увидеть, как Джон и Кэсси танцуют, и все хлопают меня по плечу, здороваются и говорят, что придут на наш концерт, что новый альбом восхитителен, и я чувствую себя... искусственно любимым. И важным. Никто из этих людей не был бы здесь, если бы не я. Я центр их внимания. Но всё же я не могу заставить себя наслаждаться этим. — Привет. Я отрываю взгляд от своего напитка. Эрика рядом со мной больше нет. Он и та девчонка ушли. Брендон смотрит в сторону танцпола, и, о, а вот и они. Вики тоже там, танцует с Джоном, пока Патрик танцует с Кэсси. Все отлично проводят время. Что можно сказать бывшему любовнику? "Привет"? "Здравствуй"? "Спасибо, бессердечный ты ублюдок"? Или, может, "что думаешь об альбоме?"? Нахуй критиков — что думает он? Я не выбираю ничего из вышеперечисленного и просто наслаждаюсь фактом, что он подошел поговорить со мной. Это считается победой. Я всё же спрашиваю: — Ты правда хочешь, чтобы кто-то видел, как мы с тобой разговариваем? — Я сосредотачиваю взгляд на друзьях и знакомых. Не на нем. Не пытаюсь понять, могу ли я почувствовать тепло его тела на своем боку, знает ли моя кожа о том, насколько он близко. Я мог бы немного наклонить колено влево. Чтобы наши ноги соприкасались. — Будет ещё подозрительнее, если мы вообще общаться не будем. Шейн думал, что мы становимся друзьями, когда видел, что мы много разговариваем. — О, мы были лучшими друзьями. Едва вылезали из постели, — я делаю глоток водки, чувствуя исходящее от него раздражение. — Что? Разве это обидно? — Необязательно быть таким мудаком по этому поводу, — говорит он, его голос звучит немного оскорбленно. — Я всего лишь не пытаюсь приукрасить правду. — Я чувствую острую боль слева в груди, но игнорирую её. Первое, что я делаю, это начинаю ругаться с ним. Ну конечно, что же ещё. Помогаю ему добавить пунктов в список причин, по которым он не выбрал меня. — Так ты чего-то хотел? Я совершаю ошибку, посмотрев на него. Его теплые карие глаза, то, как они блестят, когда он улыбается. Изгиб его носа, то, как он прижимается к моему позвоночнику, когда он целует мою спину, спускаясь всё ниже. Полнота его губ, розовых, мягких, таких родных на вкус. Он курит, подносит сигарету ко рту, и я завидую ей, чёртовой сигарете. Он обхватывает её губами, втягивает щеки. Я стараюсь не думать о том, как он отсасывает мне. Не получается. Я продолжаю говорить себе, что расстояние для меня полезно. Оно поможет мне забыть. Эта теория катится к чертям. — Я пытался отказаться ехать в тур. Просто хотел, чтобы ты знал об этом. — Его левое колено подрагивает. Он нервничает. На грани. — Но Шейн сказал, что я не могу внезапно покинуть проект, что тогда вся его работа пойдет насмарку. Он сильно напряжен. Я буду нужен ему там, понимаешь? Поэтому у меня нет выбора, но я пытался. Вот и всё, что я хотел сказать. Мило. Едва мило. Хороший удар по моему эго. Спасибо. — Ты и я в туре... Да уж. Только представь. — Я делаю ещё один глоток водки. В ней немного колы, просто для виду. Я языком собираю остаток с нижней губы. Он смотрел. Прочищает горло. Он смотрел? — Сомневаюсь, что мы вообще будем толком видеться, — отвечает он. Он ничего не говорит о музыке. Не спрашивает, как у меня дела. Наш альбом больше не играет — теперь до меня доносится вокал Джона Андерсона. Англичане всегда умели писать хорошую музыку, но я лучше. — Так и что ты думаешь об альбоме? — спрашиваю я, уступая. Он пожимает плечами. — Звучал неплохо. То есть, он действительно хорош, но ты и так это знаешь. — Ну да. — Вот и всё, что я от него получаю, и я знаю это. Он явно ничего думал о том, что я пел. Некоторые вещи хуже смерти. — Так ты поедешь с простолюдинами или в VIP-классе? — спрашиваю я, имея в виду резкое разделение между группой и всеми остальными — все роуди, люди, занимающиеся мерчем, техники и большая часть съемочной группе поедут на автобусе. Маршрут важных людей будет таковым: самолет-лимузин-отель-лимузин-зал-сцена-лимузин-отель-лимузин-самолет. И я знаю, что Шейн, как глава съемочной группы, будет путешествовать с группой. А что насчет его верного парня, с которым у него серьёзные и долгосрочные отношения? — Я поеду с вами, — признает Брендон. Ну да. Так я и думал. Мы не сможем полностью друг друга игнорировать в ограниченном пространстве, так ведь? — Что ж. Возможно, в этот раз мы даже доберемся до Европы, — медленно произношу я. — Увезем тебя с этого дурацкого материка. Всегда было интересно, каким ты будешь во Франции. Или Германии. Или Испании. Будешь ли ты заниматься сексом как-то по-другому, — я допиваю и ставлю стакан на пол между нами. Бросаю на него взгляд, он смотрит на меня с обидой на лице. — Думаю, придется мне спросить Шейна об этом, — говорю я с милой улыбкой и встаю, довольно грациозно, учитывая количество выпитого мной алкоголя. — О, и кстати, — расправляю пиджак, который ему нравится, — не видел, чтобы ты со своим любовничком хотя бы одним словом сегодня обменялся. Как вообще дела в вашем моногамном раю? Его глаза опасно сверкают. — Знаешь, мы могли бы быть вежливее друг к другу. Ты мог бы быть вежливее. — С чего бы это? — Господи, просто... — "Отвали", да, да, я знаю. Смотри, сейчас фокус покажу. Смотришь? Вот. Я ухожу... Ухожу... Ушел. Я растворяюсь в толпе, не оборачиваясь, протягиваю руку первой девушке, подбежавшей ко мне, и она принимает её, громко смеясь, очарованная, и, что ж. Подобные вещи нужно делать со стилем.

***

В моей квартире выключен свет. Я хожу по комнатам, словно призрак. Наливаю себе выпить. Я оставил девушку с Гейбом. Не собирался делать ничего больше, кроме как побесить Брендона с её помощью. Я не скучаю по нему. Пусть он ни на секунду не допускает самодовольную мысль, что я скучаю по нему. Больно, пусть думает, что мне больно, потому что это правда. Но ведь это было совместным решением, верно? Он сказал нет. И я сказал нет. Почти одновременно. Практически синхронно. Нет. Нет. Так просто. Я стою у окна в гостиной, глядя на улицу, по которой бредут несколько потерянных душ. Думаю, один из них — это один из тех безумных монахов, что живут вниз по улице. У них есть Бог. Есть кто-то, к кому они могут пойти домой. Так должно было случиться и со мной. Эта квартира должна была наконец стать моим домом. Я хотел, чтобы здесь была Келти. Всё должно было быть по-другому. Она должна была собрать меня по кусочкам. Вылечить меня. Но, вместо этого, я остался сам по себе и, что же. Я сжимаю кулак. Чувствую болеутоляющее в ладони. Что же, что же. Всё сложилось чертовски глупо для всех нас, верно? Я собирал вещи для нескольких первых концертов вчера и нашел футболку Келти. Она пахла ею. Воспоминания о ней меркнут. Я не хочу забывать, но её лицо становится всё расплывчатее. Мне жаль. Слишком легко притвориться, что я превращаю любовь в ненависть. Слишком, блин, легко. И Брендон не начал кипеть от ревности, когда я ушел с какой-то девушкой. Я просто трачу время впустую, стараясь причинить ему боль, словно ребёнок, которому не хватает внимания. Он заговорил со мной. Я так, блять, рад, что он заговорил со мной. Как же это жалко. Держись подальше, держись подальше, держись... Я запиваю таблетки водкой. — Вот ты где, — из-за спины до меня доносится тихий мужской голос, и я оборачиваюсь. О. Я и забыл. — Ты всё ещё здесь, — отмечаю я. На обнаженное тело парня падают тени, он стоит у дивана, на его губах соблазнительная улыбка. Я осматриваю комнату, проверяя, всё ли на месте. — Надеюсь, ты ничего не украл. Он фыркает. — Дорогуша, мне плевать на всё это дерьмо. — Он шепелявит. Он как раз тот тип: женоподобный педик. Он напомнил мне Келти, когда я впервые увидел его прошлой ночью, у них какая-то одинаковая женственная манера движений. Как у танцоров. — Я спал, поскольку ты, эм... Утомил меня. Но я готов продолжить, если ты хочешь. Я оцениваю ситуацию. Думаю о том, как он стонет. Тогда он не такой женственный. Настоящий мужчина, мускусный и сильный. Тогда он напоминает мне кого-то другого. В моей постели. В моей большой чёртовой постели, которая теперь принадлежит только мне. Я ставлю стакан на подоконник и расстегиваю ширинку. — Тогда вставай на колени. Он подходит, на его лицо падает свет — забыл его имя, но он красивый, хоть это не так уж и важно, — и он улыбается. — С удовольствием, сэр. — Он опускается на колени. Я запускаю ладонь в его короткие темные волосы, почти такого цвета, что я хотел. — Ты подойдешь, — говорю я хриплым голосом. Подойдет. На сегодня.

***

Покручиваю воображаемое обручальное кольцо на пальце. Рад, что мы продержались так долго, детка. Оно точно того стоило. Однозначно. Частный самолет не совсем наш, но он принадлежит нам на ближайшее время. В нем десять пассажирских сидений: по пять с обеих сторон от прохода. Пилот и второй пилот пожали нам руки в аэропорту и сказали, что они рады работать с нами, а потом они попытались завязать со мной разговор о самолете Longthorn, на котором мы будем путешествовать во время этого тура, но Вики быстро увела их в сторону и рассказала о правиле "Не беспокоить мистера Росса". Мы скоро пойдем на посадку в Балтиморе. Этот короткий полет длился меньше двух часов. Нас будет ждать машина. Нас отвезут прямо к концертному залу. Всё оборудование уже будет установлено — команда техников прибыла туда сегодня утром. На прошлой неделе мы несколько раз репетировали с ними. Парни должны знать, что делать, а нам нужно было разобраться с песнями для выступлений. Теперь вокруг наших шей висят пропуска, словно ошейники на собаках, на них написано "Полный доступ" и "Тур Diamonds and Pearls, 1977". Я прячу свой пропуск под рубашкой, но Вики говорит, что он мне и не нужен. Люди всё равно меня узнают. В этот раз это совершенно другой тур. Больше никакого покера с роуди. Я буду считать себя гуманистом, если хотя бы запомню их имена или зайду в их автобус. Альбом сразу занял второе место в чартах. Вики говорит, что на следующей неделе мы займем и первое. Передо мной сидит Грета, она без умолку болтает со своим сидящим через проход от нее парнем, Батчером, который уже семь раз нам всем сообщил, что он никогда раньше не летал на самолете, и теперь он, кажется, рад попробовать. Мне всегда нравился Батчер, хоть мы и не очень знакомы. Такой же мечтательный хиппи, как и Грета. Впереди этой цветочной супер-пары сидят Джон и Кэсси. Не понимаю, почему Кэсси летит с нами, если мы всё равно вернемся в Нью-Йорк через несколько дней, но думаю, что Джон хочет, чтобы она была рядом. Сегодня будет наше первое выступление. Это важное событие для всех нас. За мной ругаются Гейб и Вики, через проход от меня сидит Патрик, бедняга чуть ли не трясется от нервозности, а ближе всех к кабине пилота сидят Брендон и Шейн. Брендон, насколько я вижу, молча читает книгу. Он единственный, кто не пытается перекричать всех остальных, ну, точнее, мы с Брендоном единственные, кто молчит. Все остальные взволнованы. — Я так рада, что с нами в туре есть ещё одна пара, — говорит Грета, держа Батчера за руку и глядя на Кэсси. — Приятно видеть любовь других, ты так не считаешь? Это укрепляет нашу любовь. Позади меня, Гейб говорит: — Нет, Виктория, Южная Америка — это не одни сплошные джунгли. У нас есть города, знаешь ли. И правительство. — Здесь в основном пары! — добродушно смеется Кэсси, а Грета бросает взгляд назад, где ругаются Вики и Гейб. — Кэсси, дорогая, они не... — говорит Грета с сочувственной улыбкой, считая печальным то, что Кэсси называет это любовью. — Нет-нет, я имею в виду Брендона и Шейна! — объясняется Кэсси, из-за чего Шейн прерывает свой разговор с Джоном и вопросительно смотрит на нее. Брендон, тоже услышав свое имя, оборачивается. Выражение лица Греты просветлело. Я думал, что она знала. Ну, её нельзя назвать самым наблюдательным человеком, по правде говоря. Она слишком занята своими сказочными мыслями, чтобы заметить хоть что-то вокруг себя. — Это здорово! — стрекочет она, а я смотрю в иллюминатор, на землю под нами, которая постепенно становится всё ближе, пока мы снижаемся. Города, города, города. Пусть все знают. Что он не мой. — Вы геи! Я и понятия не имела! Поздравляю! Я подавляю невольный смешок. Только Грета стала бы поздравлять кого-то с их сексуальной ориентацией. Интересно, что получил бы я, если бы рассказал ей. Может, огромную вечеринку? Какой-нибудь подарок? Песню, которая называлась бы "Райану Нравятся и Парни Тоже, и Я Считаю, Что Это Круто"? Тишина сообщает мне о том, что гейская парочка пытается осознать поздравления Греты, но та просто продолжает: — Как давно вы вместе? — Эм, — нерешительный голос. Шейн почесывает шею. — Уже два года и... четыре месяца? — Он смотрит на Брендона для подтверждения. — Около того, — соглашается Брендон, кивая. Грета в полнейшем восторге, она явно не замечает, насколько им некомфортно. Я тоже в восторге. Только гляньте на этих двоих, моногамный рай. — Как вы познакомились? Меня вот Батчер нашел, — она кивает на своего парня, влюбленно глядя на него, и тот гордо улыбается всем нам, мол, да, чёрт возьми. Брендон замечает, что я смотрю. — Ну, эм... — Он опускает взгляд. — Я работал в баре в районе Кастро в Сан-Франциско, и Шейн зашел туда однажды, и нас всё само собой завязалось, и, ну... Вот мы здесь. — Всё не так было, — смеется Шейн. — Примерно так. — Не совсем. — Приблизительно, — нетерпеливо произносит Брендон. — Я бегал за тобой неделями. Неделями. Я торчал в том баре, как брошенный щенок, а ты просто отшивал меня. — Грета одобрительно хихикает, а вот Брендон не выглядит сильно довольным. — Уильяму пришлось помочь мне, после его речи о том, что он очень разозлится, если мои намерения окажутся неблагородными. — Так и что случилось? — заинтересованно спрашивает Батчер. Шейн внимательно смотрит на Брендона, до этого глядя на него с легким раздражением. Мы все смотрим на них, и Брендон кажется удивленным, словно он не знает, что сказать. — Он утомил меня, — отшучивается Брендон, улыбаясь нам и беря Шейна за руку. — И с тех пор у нас всё серьёзно и стабильно. Грета ахает, будучи безнадежным романтиком. Плечи Шейна напряжены, но он улыбается Брендону. Влюбленный придурок. Брендон перестает держать его за руку, когда все остальные сосредотачиваются на истории Батчера о том, как они познакомились с Гретой, и возвращается к чтению. Шейн продолжает разговор с Джоном. Пошли нахуй и они, и их проблемы в отношениях, и их желание работать над этими проблемами. Если Брендон выбрал это вместо меня, то, очевидно, всё, что я мог ему предложить, не стоило его внимания. Это я оказался испорченным товаром. И теперь мне приходится сидеть здесь и наблюдать, как они притворяются идеальной парой, которой они когда-то были. Словно он никогда не принадлежал мне. Словно я не имел никакого значения, а если и имел, то он притворялся, что это не так, и это... что ж, это просто замечательно. Раз уж ему так легко притвориться, что ничего не было. Грета начинает петь, пока мы идем на посадку, к ней радостно присоединяется Гейб, и, когда мы приземляемся в Балтиморе, почти все поют "Тобой это пламя в душе зажжено, не видишь, без контроля, как жжет оно?", пытаясь танцевать диско одними руками и истерически смеясь, пока они издеваются над музыкой, против которой мы выступаем. Самолет слегка подпрыгивает и замедляет ход, пока все кричат, смеются и хлопают. — О, нас там уже ждут лимузины! — восторженно произносит Грета, выглядывая в иллюминатор. — И пресса! Я чувствую себя такой важной! Брендон читает книгу, а я пытаюсь сосредоточиться на своей злости, горечи или хоть на чем-то, кроме грусти. Потому что это хуже всего. Когда мне просто грустно.

***

Я останавливаюсь на горечи. Это кажется мне лучшим вариантом, учитывая все факторы, и, благодаря этой горечи, наше первое выступление проходит отлично. Я так думаю. Если бы мне не было всё равно, я даже был бы рад. Я никогда не был из тех, кто рад выйти на сцену, но это оказалось не так ужасно, как я помню. Просто теперь мне вообще поебать, что обо мне думают. Толпа была бешеной — я ожидал другого после разогрева Греты. Её музыка спокойная, способная вызвать слезы, но никак не начать бунт. Но всё не так, как было во время The Followers, когда в нас бросали белье, когда люди в зале плакали в истерике и оглушительно громко кричали. Теперь же мы получаем восторженные аплодисменты и одобрительные возгласы. Словно люди ценят то, что мы делаем. Это приятно. Спасибо. Вы опоздали на три сранных года, но это мило. Я выхожу на сцену последним. Никакого ужаса, никакого страха. Я вижу чертовски взволнованного Патрика за ударной установкой, хищно улыбающегося Гейба слева от меня и Джона справа от меня, который выглядит так, словно он наконец там, где и должен быть. И тысячи людей смотрят на нас своими глазами-бусинками. Вся арена восторженно кричит: люди в партере, люди по бокам, встающие со своих мест ряд за рядом, люди в конце арены, где сидения сливаются с темнотой. Зал не слишком маленький и не слишком большой — одиннадцать-двенадцать тысяч человек. The Followers собирали такую публику до того, как перестали существовать. — Я Райан Росс, а это — The Whiskeys. Это наше первое выступление. Спасибо, что пришли, — просто говорю я в микрофон. Никакого Джо с его дебильным "Как вы, Балтимор?!". Они кричат ещё громче. Мы не начинаем с нуля, и это кажется жульничеством, но, по крайней мере, я кое-чему научился, будучи в The Followers. По крайней мере, я получил хоть что-то из всего того дерьма, и мне не кажется странным стоять на сцене без Спенсера за моей спиной. Когда я оборачиваюсь, я вижу Патрика в очках и шляпе, а не дружелюбно улыбающегося Спенсера в бандане и жилете. Я не скучаю по тем временам. Совсем. — Раз, два, раз-два-три-четыре, — произносит Джон, и мы начинаем играть нашу первую песню. Музыка заполняет арену, и это кажется мне глупым. Что все эти люди заплатили, чтобы услышать нас вживую. Стоя сбоку от сцены, за нами пристально наблюдает Вики. Вся команда Шейна тоже здесь, линзы увеличивают и уменьшают масштаб, фокусируются на разных людях. Они снимали нас весь вечер — нервное возбуждение перед первым концертом. Они хотели ещё взять у меня интервью, но я уклонился от этой пули и позволил Патрику принять её за меня. Я знаю, что должен группе, занимающейся документальным фильмом, хотя бы одно полное интервью, но пусть сначала попытаются поймать меня. О, этим сосункам придется постараться. Грета и Батчер тоже смотрят, покачиваясь в такт, Грета подпевает. Скоро она выйдет на сцену для подпевки, как и в студийной версии. Кэсси улыбается, что случается охренительно редко; мы во мгновение ока отыгрываем Rampant, Royal Blood и Piccadilly. В альбоме тринадцать песен, я сыграю двенадцать из них, поэтому мы сделали короткие песни дольше, чтобы никто не чувствовал себя обманутым из-за того, что сет длился недостаточно долго. Вскоре выходит Грета, и мы отыгрываем две из трех песен с её участием. Публика, кажется, без ума от нее, и я ведь говорил тебе, разве нет — я говорил, что сделаю из тебя звезду. Её альбом выйдет в конце лета. Он будет так ярко сиять. Я игнорирую тот факт, что Брендон смотрит на нас, когда мы с Гретой поем Bruises. Я отделяю текст песни от его контекста настолько, насколько это возможно, вплоть до того, что в какой-то момент я просто пою что-то, что-то о привкусе сигарет в поцелуе, полном вины. И когда я меняю гитару после этой песни, под крики толпы, которая подпевала каждому слову, хотя альбому всего чёртова неделя, я снова смотрю в сторону и вижу, что Брендон курит, стоя теперь чуть дальше от остальных. Кажется, он нервничает. Мне всё равно. Когда мы заканчиваем играть Paradox, превратив её из четырехминутной песни в семиминутную эпопею, во время которой Джон отыгрывает прекрасное, в основном импровизированное гитарное соло, Брендон, похоже, уже ушел. Я стараюсь не думать об этом всё оставшееся выступление, но его нигде не видно, когда мы уходим со сцены на перерыв. Вики сияет, говорит, что мы играем чертовски хорошо, а Патрика трясет от адреналина. Брендона вообще нигде не видно. Трус. Глупый трус. Господи, надеюсь, он в порядке. Мы играем Five Close Calls, а потом, конечно же, Crimson Gone, потому что её крутят на радио, и эта песня вызывает наибольший ажиотаж. Кто-то кричит "Сыграйте Alienation!" как раз перед последней песней, и я рад тому, что мы почти закончили, когда слышу, как кто-то впервые требует сыграть песню The Followers. Сделай нам всем одолжение и застрелись, тупой фанат The Followers, ты пришел не на тот концерт. Включая этого мудака, всё проходит хорошо. Действительно хорошо. Публике всё понравилось. Я не улыбаюсь, но я мог бы, если бы хотел. У меня хорошая группа. Хоть что-то идет по плану. Мы уходим со сцены, нас ведут по коридорам работники концертного зала, вниз по лестнице, налево, дальше по коридору, направо, через двойные двери, вверх по лестнице, торопливые шаги, и вскоре мы исчезаем в поджидающем нас лимузине. Никакого ожидания, никаких разборок с оборудованием. Не для этой группы. Не для Райана Росса и The Whiskeys. Люди, которые уже смогли выйти из зала, поют Crimson Gone, когда мы проезжаем мимо, защищенные тонированными стеклами. Джон громко смеется, приобнимая Кэсси за плечи. Она не против его потных объятий. — Это было волшебно, да? — восторженно спрашивает Джон. Группа и Кэсси соглашаются, испытывая то же возбуждение. Сегодня моя семья счастлива. Что ж, хорошо, что хоть кто-то счастлив. Вот что я чувствую сквозь эту нависшую надо мной грязную тучу уродливой любви, которую я больше не хочу. Ни сегодня, ни завтра. Наш багаж ждет нас в отеле, и мы расслабляемся в шикарных апартаментах, которые делят Гейб и Патрик. Мы начинаем пить. Через какое-то время нас становится в три или четыре раза больше, когда все, кого мы знаем в Балтиморе и кто получил наше разрешение, присоединяются к нам в отеле. С нами нет никого из техников или ребят из съемочной группы — все они в автобусе на пути в Филадельфию с оборудованием. Скатертью дорога. Увидимся завтра. Только те, кто путешествует на самолете, остаются на ночь, и, в конце концов, появляются Вики, Шейн и Брендон, разобравшись со всеми вопросами с концертным залом. Брендон бросает на меня взгляд и быстро исчезает в переполненной комнате с той же нервозностью, которую я заметил во время выступления. Я не иду расспрашивать его — он всё равно мне не скажет. Я просто напиваюсь в стельку, потому что на таких собраниях так и делают. Захожу в ванную, чтобы закинуть в рот пару таблеток кодеина. Уже полночь, и я знаю, какой сегодня день, знаю, знаю, и я не хочу об этом думать. Не сегодня. Ты слишком много от меня просишь. Шейн подходит, чтобы поздравить меня с отличным первым концертом. Я знаю, что они с Брендоном делят гостиничный номер. Ну конечно же, это логично, но я не уверен, организовала ли им Вики одну или две кровати. Я мог бы попросить её сделать так, чтобы у них были отдельные кровати, но тогда она сказала бы что-нибудь неудобное правдивое обо мне, что-то, чего я не хотел бы слышать. Может, она сделала так, чтобы у них было две кровати. Вики умная. Она не хотела бы, чтобы пошли слухи, что мы приютили педиков в своих рядах. Но количество кроватей не имеет значения, потому что они могут их сдвинуть или спать на одной. Любовь найдет выход. Всегда. Брендон разговаривает с Кэсси и Джоном, и они, кажется, наслаждаются компанией друг друга. Брендон активно жестикулирует. Слишком активно, выдавая, что он что-то скрывает. Они не видят этого. Я вижу. Он всё же смеется, и я осознаю, насколько редко я вижу это в последнее время. Готов поклясться, что раньше он смеялся больше. Плачь, плачь, детка. Мне нужна бутылка чего-то покрепче. Патрик уже напился — знакомство с жизнью в туре; кто-то говорит, что в баре отеля на втором этаже есть пианино, поэтому мы берем бутылки, таблетки, порошок и отправляемся туда. Хорошие ребята — Джон, Грета, Кэсси и им подобные — остаются в номере. Даже Вики пьяна и идет с нами. Ого. Она, должна быть, действительно считает, что выступление прошло хорошо. Помощник менеджера открывает нам дверь, и мы хихикаем как придурковатые, нас где-то с десяток, и я не знаю ничьих имен, но это неважно. Кто-то начинает играть песни Queen на пианино, и я тихо посмеиваюсь, когда парень, играющий песню, начинает выть "Ты сосешь мою кровь как пиявка", злобно и горько, и именно так и нужно исполнять эту песню, именно так нужно исполнять все песни. Я не настолько пьян, как мне хотелось бы. — Знаешь, что они говорят об этом парне, — заговорщицким тоном говорит сидящий со мной за столиком мужчина. — Фредди Меркьюри. Знаешь, что о нем говорят. — Нет. Что говорят? — Что он пидор. Да. Я знаю. И люди всё равно их слушают. Можешь в это поверить? — Нет, чувак. Правда не могу. Отвратительно, да? — Мерзко. — Да. Да. Иди нахуй, мудила, — шиплю я, встаю и ухожу на поиски лучшей компании. Я размышляю как Катулл: я тебя выебу и затолкаю свой член тебе в глотку. И я не знаю, может, дело в наркотиках или... Нет, не может быть... Возможно, в бухле? В их смеси? В недосыпе? В чем бы ни было дело, комната внезапно словно делает сальто, и я останавливаюсь. Всё тут же темнеет. Я пытаюсь избавиться от этого чувства. — Райан. Ты в порядке, приятель? — говорит кто-то, положив руки мне на плечи. — Отвали, — бормочу я, пытаясь оттолкнуть их. — Он что... — Нет, не думаю... Кто-нибудь может позвать его менеджера? — Вики. — Да, Вики! Кто-нибудь видел... — Я разберусь. Оставьте это мне, — к моему боку прижимается тело, чья-то рука обхватывает мою талию, поддерживая. — Пойдем, Рай. Пойдем. — Я умею ходить, блять, — возражаю я, но всё равно позволяю увести себя. Внезапно, в комнате больше нет темной мебели бара, и звук пианино кажется отдаленным. Стены белые. Плитки на полу тоже. Кухня. Мне вручают стакан воды, и я хватаюсь за кухонную стойку другой рукой, делая большие глотки воды, и неожиданно нахлынувшее головокружение проходит, пока холодная вода смягчает боль в горле. Реальность резко и неприятно возвращается, всё снова приходит в фокус. Не знаю, что случилось. Брендон смотрит на меня, скрестив руки на груди. Он выглядит каким-то раздраженным. — Что? — говорю я. Допиваю воду, закрываю глаза и сжимаю переносицу. Пытаюсь вдохнуть. — Ничего. Я всё понимаю: первая ночь тура. Ты заслуживаешь немного повеселиться. — Он не мог произнести это с большим сарказмом, даже если бы попытался. Ну да, кто он такой? Мой смотритель? — Слушай, я почти ничего не принял, — злобно отвечаю ему я, не давая ему продолжить. Давайте вспомним, как он нюхал чёрт знает что во времена The Followers. — Не похоже. — Даже если бы я принял весь ёбаный кокс в этом отеле, мне не нужно, чтобы ты за мной присматривал! — рычу я, мои внутренности пульсируют от тошноты. Не сегодня. Я не могу разбираться с этим сегодня, думая, значит ли что-то то, что он переживает и злится. Он бросил меня. Он бросил меня, и она бросила меня, и в итоге я никому не нужен. И сегодня. Сегодня. Я потираю лицо и стараюсь дать отпор воспоминаниям, нахлынувшим на меня, словно приливная волна. — Сегодня первая ночь в туре, — снова говорит он. — И посмотри, во что ты уже превратился. Я просто думал, что к этому моменту ты научился сдерживать себя. — Я почти ничего не принял, — повторяю я, и это правда. Но эффект от всех этих химикатов и ужасного недосыпа складывается день за днем. Меня никогда так не накрывало. Ещё и перед всеми. Чёрт. Я внимательно рассматриваю его, стоящего со мной на кухне отельного бара. Думаю о том, как он нервно курил во время нашего выступления. Возможно, я начинаю раздевать его взглядом — случайно, конечно же, — потому что теперь он кажется взволнованным, на его щеках появляется легкий румянец. Я думаю о нем подо мной, как он смотрит на меня своими карими глазами, с растрепанными волосами и покрасневшими щеками. Те придушенные ранимые вздохи, когда ему хорошо. Я скучаю по тебе. Я скучаю по тебе, я скучаю по тебе. Боже, катись к чёрту. — Просто мне правда не хотелось бы думать, что это как-то связано со мной, — наконец произносит он, растягивая каждую гласную, словно он говорит это с большим трудом. — Что? Он слегка пожимает плечами, избегая зрительного контакта. — Не знаю. Просто... Некоторые песни в альбоме... так звучат. Я почти смеюсь. Так вот почему он из шкуры вон лезет, избегая меня? Потому что песни ему о чем-то говорят, напоминают? Он никогда не хотел знать. Когда я попытался сказать ему, он более чем ясно дал знать, что он ничего не хочет знать. Что ж, у него нет права обижаться на меня за те песни. Я пою то, что мне захочется. Даже правду, которая его не интересует. — Ты думаешь, что я творю всё это дерьмо с собой из-за тебя, и теперь ты чувствуешь себя виноватым. Ха. Мне было интересно, с чего бы вдруг тебе было бы не насрать, если бы я вырубился в баре. Стоило догадаться, что дело в твоей совести, — я фыркаю и пытаюсь побороть злость. — Глупо с моей стороны было думать о чем-то таком. Ты прав. Ты всего лишь пишешь о своем, преувеличиваешь в текстах и... — Я имею в виду всё, что я пою, — перебиваю я его, и между нами воцаряется неловкое молчание. Это не то, что он хотел услышать. — Правда? — тихо спрашивает он. — Потому что в тех песнях есть вещи, о которых ты никогда не говорил мне, даже когда мы были... — Разве это изменило бы что-нибудь? — Нет. Нет, конечно нет. — Ну так какая разница? — спрашиваю я, опуская голову. Почему он вообще думает, что песни в альбоме о нем? Из-за небольших отсылок, которые только мы вдвоем могли бы уловить? Я не хотел, чтобы это были плаксивые письма к нему, хотя именно так он это и воспринял. Нет. Нет, я просто очищал свою душу, выводил эти секреты из своей системы. Он тут ни при чем. Дело в публичной исповеди, в отречении от того, что, как я думал, у меня было. — Сегодня первая ночь в туре, и, возможно... возможно, я немного не в себе сегодня, да. Но у меня есть на это право. И не потому что мы в туре и не из-за того, о чем я пою. Просто мы... Боже, — я замолкаю, чтобы вдохнуть. — Мы познакомились. В этот день три года назад. И это не то, что мне хотелось бы отмечать или помнить. Это жалко. Грустно. Я знаю. Десятое июня 1974-го. Первый день тура. Я помню, как хотел врезать Питу и отречься от музыки навсегда, лишь бы не иметь дела со своей группой. Сегодня десятое июня 1977-го, первая ночь в туре. Так много всего изменилось. И так мало. Важно помнить знаменательные даты. Келти научила меня и этому. Я помню тот день. На нем была та... та футболка, которая доходила ему до пупка. Он читал Хемингуэя, принимал наркотики, слишком много пил и спал с кем попало, он был упрямым, молодым и ожесточенным, боже, он был таким, блять, красивым, и он никогда не мирился со всем дерьмом, что я творил. Никогда. Единственный, кто... Он кажется сбитым с толку. Ну а что мне скрывать? Из-за напускного равнодушия во время исполнения песен о нас ему некомфортно смотреть на концерт группы? Он знает, что я чувствую. Теперь я буду тыкать ему этим в лицо каждый вечер, и мои чувства. Мое сердце и его содержимое. Всё это становится ещё очевиднее, когда я пытаюсь грубить ему. — Я не... — он затихает и выглядит так, словно... — Я не думал, что ты вспомнишь. — Что? Он медленно опускает руки. — Нашу годовщину. — Его голос звучит тихо и слабо. Я смотрю на него. Он запомнил. Он знал. Он знает. Внезапный порыв сделать шаг вперед и поцеловать его кажется непреодолимым. Три года. Три года, а мне даже нельзя его поцеловать. Три года, но я знаю, что, если я попробую поцеловать его, он откажет мне. Он счастлив с Шейном. Так явно счастлив. Конечно. Они вымученно улыбаются и едва разговаривают, и это всё равно лучше того, что предлагал я. Он прочищает горло. Ему явно неловко. — Слушай, я... мне нужно обратно. Выпить ещё воды, знаешь? — Нет. Нет, мы поговорим об этом! — со злостью говорю я, быстро подходя к нему, что оказывается ошибкой. Мир просто наклоняется, начиная вертеться вокруг своей оси, и мне приходится закрыть глаза, чтобы устоять на ногах. Меня отпускает, и он всё ещё здесь, он взволнован, но больше не вмешивается. — Тебе нужно сесть, — говорит он. — Нет. — Я рассматриваю его лицо, вижу в его глазах легкую тревогу. Он знал, какой сегодня день. Он всегда знал. Считал годы, может, месяцы. — Райан, ты пьян. — Нет. Тебе просто хочется, чтобы я был пьян. — Он считает годы и помогает мне, когда я переусердствовал с наркотиками. Это должна быть любовь. В нашем мире, в этом маленьком мире-пузыре, этого должно быть достаточно, чтобы называться любовью. — Я знаю, что это значит, потому что это значит для меня то же самое, это значит... Открывается дверь. С улыбкой на лице входит Гейб, но тут же резко останавливается, когда замечает, что я с Брендоном. — О. Извините за... — Гейб, можешь проследить, чтобы Райан лег спать? — просит Брендон, пятясь от меня, словно я бомба, которая уже начала обратный отсчет. — Эм... — Ты не можешь так просто уйти! Разве мы не можем просто поговорить об этом?! — требовательно спрашиваю я, испытывая полнейшее отчаяние. Если бы только он остался. Если бы. Клянусь, он взглянул бы на вещи с моей стороны. — Чёрт возьми, ты не можешь уйти от меня в нашу ёбаную годовщину! — яростно шиплю я, и Брендон тут же реагирует, говоря: — Не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь. — О, ладно тебе. Думаешь, Гейб не знает? — смеюсь я. Брендон смотрит на меня с ужасом в глазах. — Что? Не думаешь, что большую часть времени всё было очевидно? Брендон слегка приоткрывает рот, но ничего не говорит. Кажется, он в ярости. Напуган. Гейб выглядит так, будто чувствует себя не в своей тарелке — должно быть, впервые. — Ну спасибо, Райан, — произносит Брендон сквозь стиснутые зубы. Он быстро выходит, тихо сматерившись и оставляя дверь открытой. Я смеюсь, стараясь устоять на ногах, когда вся энергия, которую я потратил, убеждая Брендона, что я в порядке, иссякла, и мир снова кажется неустойчивым. Гейб обхватывает меня за плечи рукой, крепко прижимая меня к себе. — Estás en problemas, hermano*, — говорит он мне, покачивая головой и вздыхая. — Пойдем уложим тебя спать, приятель. Давай. У меня проблемы? С чего бы это у меня проблемы? Это просто правда. Вот и всё. И я единственный, почти точно единственный, считаю, что и другим людям пора начинать говорить правду.